Последняя задутая свеча

      Наверное, впервые за долгое время на меня больше не давило небо. Черное. Проеденное молью. Ссыпающее измельченный пенопласт мне на пуховик. Сухие белые хлопья трещали под подошвами черных зимних ботинок. Мороз щипал за щеки и кожу занятых пакетами рук, сушил потрескавшиеся губы и неприятно покалывал в носу. Изо рта вырывался густой пар. Торсу, плечам и предплечьям под пуховиком было жарковато — кровь раскочегарилась от скорых шагов; я шел быстро на автомате, не хотел бежать к выбранной набережной… По темно-синей вязаной шапке и чуть торчащим из-под нее черным волосам скользило электрическое молоко, пролитое высокими уличными фонарями. Справа не шумели волны: река замерзла, кое-где зияли дыры, пропиленные рисковыми рыбаками, и посередине белесой ледяной дороги пролегла широким и бесконечно длинным шлейфом неслышно шепчущая вода.       Взойдя по скользким гранитным ступеням, я остановился у ограждения, высеченного из того же камня, и бережно положил на него пакеты. Из левого достал бутылку шампанского, опоясанную элегантной черно-золотой этикеткой; из правого — круглую пластиковую коробку: под помятым прозрачным куполом мне подмигивал соблазнительным блеском йогуртовый торт, покрытый насыщенно-алым желе так же, как льдом река. Хорошее окончание всего — вкусное…       Словно перед Новым Годом, я сорвал фольгу с горлышка бутыли, еле-еле снял проволоку: замерзшие пальцы совсем потеряли чувствительность и упрямо ленились. Выстрел пробки хлопнул, вероятно, на всю улицу, и на снег да мне на ботинки пролилась искристая пена. Я даже улыбнулся, будто рядом был кто-то, кто мог увидеть мою неловкость, разделить крупицу веселого стыда. Вдохнув поглубже обжигающий легкие промерзший воздух, я приставил горлышко бутылки к губам. Атаковавшие язык пузырьки разом напомнили обо всех новогодних ночах — то были единственные причины для нашей семьи покупать дорогой алкоголь.       …Мой последний Новый Год был очень даже неплох, пока я не залил как следует за воротник и не озвучил то, что думал всегда во время таких родительских бесед… Все эти эпатажные артисты, поздравляющие в песнях россиян с наступившим Новым Годом, сверкающие стразами и корчащие покрытые несколькими слоями косметики лица, видать, просто не могут не спровоцировать отца: как и всякий подобный раз, он пустился в пустые разглагольствования на тему «Сколько же извращенцев развелось?! Почему их не лечат вообще, не запирают с целью обезопасить нормальных, здоровых членов общества?!» — и если бы его нападки ограничились жертвами среди работников эстрады, я бы сумел смолчать: не имею привычки обижаться на критику чужих сценических образов, ведь маски — дело вкусовщины. Но нет, увы, он пошел дальше по тропе ненависти и оскорблений — понесся вперед во весь опор. Смутно помню, что говорил тогда, защищая себя самого в лицах других людей, «педиков и гулящих извращенок» — и это я еще смягчил… Отец, а также вставшие на его сторону мать, старшие брат и сестра слушали меня, но не слышали. В какой-то момент изначально безнадежного для меня спора сестра выпалила:       — Ты так защищаешь их, будто сам один из этой грязи!..       Она шутила. Для нее сказать такое — шутка. Вот только мне тогда было не до смеха. Отставив вновь опустошенный бокал на стол, я поднялся, двинул стул, и он оглушительно проскрежетал по полу.       — А что если и так?! — всплеснуло моими руками спиртное. — Что если среди вас за столом сидит грязь, извращенец, больной?! Ваш кровный родственник, человек, что поддерживает вас всех ежедневно, какое бы дерьмо ни сваливалось на ваши плечи! — и при всем при этом лишенный возможности хотя бы в Новый, мать его, Год не чувствовать себя чудовищем и нелюдем?!..       Я задыхался, крича в тот момент в пустоту — и за минувшие недели так и не смог отдышаться. Их взгляды, выражения лиц я никогда не забуду… Опомнившись, окатившись горячим стыдом, я вылетел из комнаты вон, заперся до утра у себя, провел ночь, лежа поверх постели в одежде — зажав голову руками… Мать не позвала меня наутро к столу. Брат с сестрой не наведывались в гости ко мне в комнату, как обычно, днем. Отец вечером не велел вынести мусор. Жалость или же закон не позволили им, слава Богу, вышвырнуть меня из квартиры, где я прописан, в опущенный матами подъезд, однако больше этот дом, как и эта семья, мне не принадлежал. Я слышал голоса родных, только когда они говорили друг с другом; встречался глазами лишь с фотографиями… и думаю, мне еще повезло: хотя б не набросились, хотя б не унизили снова, хотя б не убили… Другим везет меньше, я слышал…       Донышко початой бутылки звонко ударилось о камень. Я приподнял, помяв еще больше, пластик и аккуратно вытащил обернутый в скользкую бумажку треугольный кусок моего именинного торта. Жаль, свечей с собой не захватил… С другой стороны, ветер задул бы их за меня, так что невелика потеря.       …Год назад, когда я погасил дыханием последний огонек, на одном моем плече была материнская ладонь, а на другом — отцовская. Сестра солнечно улыбалась, сгорая от нетерпения — так сильно ей хотелось скорее вручить мне подарок. А брат сказал, что чистой глупости, слипшейся в человекообразный сгусток, наконец-то исполнился двадцать один год! Мне было тепло и уютно…       …сейчас же я не чувствовал толком ни щек, ни пальцев на руках и ногах. Зато какой пейзаж…       «Наверное, стоило найти кого-нибудь, чтобы заняться сексом в последний раз… — думал я, приканчивая первый кусок торта и любуясь далеким мерцающим городским силуэтом. — Большее все равно мне не светит, потому как попадающиеся в сети парни способны следить за мышечной массой, но никак не за стремительно регрессирующим внутренним миром, редеющим словарным запасом, отмирающими эмоциями… С тем же успехом я мог бы побеседовать со своей правой рукой…» — печально ухмыльнулся я и, сунув перепачканную желе бумажку в карман (в такой ситуации уже плевать на пуховик), взялся за второй кусок торта. Последний: не хочу, чтоб появилась тошнота после трапезы обреченного…       Проглоченную за минуту сладость я залил половиной бутылки шампанского и отставил ее подальше вместе с большей частью именинного торта. Пусть кто-нибудь поест и выпьет в эту холодную темную ночь; оставлю после себя чуток позитивных эмоций какому-нибудь незнакомцу… Гранит на ощупь был груб, неприятен. Я вскарабкался на ограждение, встал в полный рост, наскоро гадая, почему за все эти годы я так и не завел приличных друзей. Растерял. Проблематично искренне сближаться с людьми, когда на душе — увитая ржавыми цепями неподъемная глыба…       Стоять на ограждении было страшно — или умирать?.. Сердце билось в груди как шальное, но тревожная кнопка перегорела от напора жуткого гулкого одиночества. Ото льда меня отделяла всего пара-тройка метров. Предусмотрительно я выбрал место, где сливочная корка была потоньше: если повезет, при погружении в ледяную воду сердце остановится сразу — от шока. Ну а если оно, хрупкое, измотанное, выдержит, вода напитает одежду, и та утянет меня ко дну подобно «цементным ботинкам»… Однако лучше, конечно, мгновенная смерть.       Что сказать напоследок?.. И главное кому!.. Выкрикнуть что-нибудь душевное в воздух?.. Зачитать на память наиболее трогательное четверостишие одного из десятков запекшихся на стекле истории талантливых суицидников?.. Обладал бы я талантом — моя смерть стоила бы хоть чего-то, собственно, как и прожитые годы…       — Т-ты… собрался прыгать?.. — внезапно раздался за моей спиной неуверенный юношеский голос. Он смог пересилить посвистывание ветра у меня в ушах, в отличие от приближающихся шагов по хрустящему снегу. Я обернулся мигом, потерял равновесие, взмахнул руками как птица и восстановил его раньше, чем сорвался вниз на глазах у испуганного прохожего.       Случайный свидетель моего предсуицидального «великого стояния» взирал на меня большими серыми глазами из-под напряженно сведенных прямых бровей. Сверхкороткий «ежик» не защищал его голову от мороза вовсе — и как вообще рискнул без шапки высунуть из дома нос! Лицо было худым, как и тело — и узкие, пусть и толстые, джинсы с серым дутым пальто лишь подчеркивали последнее.       — Иди куда шел, — не слишком грубо бросил я, глядя на него сверху вниз. Парнишка вместо этого медленно, со страхом, как на минном поле, подошел к ограждению. Тонкие синтетические перчатки коснулись гранита… — Эй, какого черта делаешь? — опешил я.       Кряхтя, опираясь на заметно дрожащие руки, он влез на шершавый камень и замер на четвереньках — периодически предпринимал попытки встать, как я, но страх, словно обладая невидимыми, но весьма сильными руками, пружинисто пихал его обратно, в более устойчивое положение.       — И что это такое? — скептически поинтересовался я, едва сдерживая желание оставить отпечаток подошвы на его узкой заднице, обращенной ко мне.       — Я-я тоже, — будто бы пропел он. — Я тоже буду… прыгать…       — Да ну? И какая же у тебя причина для этого?       — А у тебя какая? — бросил он из-за плеча и боязливо обернулся.       — Так я тебе и сказал. Слезай и иди домой: своими нелепыми выкрутасами ты все портишь. Хочешь — вон — тортика поешь, выпей за мое здоровье и не лезь под руку.       Он нервно рассмеялся, выпустив облачко пара, но с места не сдвинулся. Ветер покачивал его немного из стороны в сторону, как неустойчивую экшн-фигурку; облаченные в перчатки длинные тонкие пальцы болезненно сжимали гранит, к сожалению их обладателя, не достигая безопасного уровня сцепки.       — Я… и из такой позы могу сорваться, — оправдался незнакомец, вероятно, на несколько лет младше меня.       — И что, я должен тебя пожалеть? Ты сам сюда влез, тебя никто не приглашал.       — Нет, я… не об этом… Уф, сейчас сердце встанет… Это я к тому, что если ты собрался прыгать, то и я — не шучу! Серьезно! Пусть и… по-собачьи…       Уперев руки в боки, я цыкнул в сторону реки и одарил ненормального ошеломленным взглядом.       — Совсем плохенький, что ли? Это не душещипательный фильм, где самопожертвование и бессмысленный риск к чему-то приводят, помимо трагедии. Ты не знаешь, что происходит и по какой причине. Так что руки в ноги — и убирайся отсюда…       — Если ты пры…       — Ой да ладно! — перебил его я, всплеснув руками. — А если я неизлечимо болен и естественным путем умру через месяц — твое показушное геройство стоит того? Или, может, я убил десяток человек, осознал, какая мразь, и решил все закончить, спасти от себя общество!..       — Месяц жизни стоит того, чтобы его прожить, — пропыхтел он по-прежнему с колен, — а если ты раскаялся в чем-то, то тем более заслуживаешь второго шанса…       Я смотрел на него, приподняв брови в выразительной усмешке: ребенок, ей Богу, наивный несмышленый ребенок — даже на фоне безответственного недальновидного меня. Затянувшееся самоубийство меня знатно рассердило, вдобавок я промерз уже до самых костей. Церемониться и далее сил у меня больше не было, так что размахнувшись правой ногой как следует, я ударил героя в бок. С глухим криком он рухнул на набережную, снег смягчил падение. Отчего-то я решил, что там, в занявшем тротуар сугробе, он пролежит какое-то время; повернулся лицом вновь к реке, растеряв приличную часть суицидального настроя. Я не собирался сигать в воду прямо сей момент! Мне нужно было подумать, вспомнить все то дерьмо, что привело меня сюда сегодня… Но проигравший мне в первом, необъявленном раунде противник дернул со спины за пуховик, и я, внутренне шагнув вплотную к сердечному приступу, упал назад, на снег и камень. Удар оземь чуть не вышиб из меня дух! Не успел я собрать мысли в кучу, как непрошеный спасатель сел на меня в попытке помешать подняться. Не та весовая категория, дружок… Я рыпнулся со всей имеющейся силой, надоеда упал на спину — и уже я прижал его к граниту, замерев сантиметров в пятнадцати от его охваченного паникой бледного лица.       — Да чего ты привязался-то вообще?! — рявкнул я, наваливаясь руками на его плечи и выдыхая пар чуть ли не в самые его губы. — Хотя бы с собой покончить у меня право есть?! И без тебя тошно, мóчи нет! Я остался без семьи: единственные дорогие мне люди отказались от меня! Чисто благодаря удаче не заваливаю сессию который год, балансирую на гребаной леске! Но универ закончится — и мне придется идти в армию! — а такого, как я, там убьют! В лучшем, твою мать, случае!..       Мой голос слабел — выдыхался, как дешевый одеколон, оставленный открытым. Руки расслаблялись от дрожи и холода, глаза щипали, в горле будто когтями по стенкам скребли. Медленно я опустил голову и уткнулся лицом в мягкое дутое пальто, точно в прохладную подушку…       Падал снег…       Где-то далеко проезжали припозднившиеся авто, запертые на островах разведенными мостами…       — Ты не хочешь умирать… — тихо вымолвил упрямец.       — Хочу — иначе зачем я, черт побери, здесь?.. — зло ответил я, не подымая головы.       — Ты принес торт. И алкоголь. Ты хочешь почувствовать вкус жизни, значит, не утратил к ней интерес. А выпивка — чтобы решиться…       — Нет, — шмыгнул я носом, — шампанское — потому что сегодня мой день рождения…       — Поздравляю, — сказал он немного погодя.       Снег опять захрустел, когда я поднялся с собеседника, отсел, прижавшись спиной к ограждению, стыдливо утер еще больше покрасневшее лицо. Я старался не смотреть в его сторону, потому как он, наверное, во многом был прав — и от этого я чувствовал себя глупо. Он встал со снега, отряхнул пальто и штаны, привалился задницей к граниту, глядя на недосягаемый берег за лентой реки.       — Угостишь меня тортом? — кратко спросил он, и я наконец смог оторваться от изучения собственных ботинок, дабы встретиться с парнишкой глазами. Он подал мне руку: я не просил помощи и, откровенно говоря, изумленный, даже не думал вставать, но принял сперва его ладонь, а следом — одну перчатку. — Все равно правой буду торт держать. Да и ты согреешься, — с фальшивой отстраненностью пожал он плечами.       — Тебе есть восемнадцать?       В ответ он кивнул, и я протянул ему бутылку. Похоже, нечасто он пьет без бокала: вместо того, чтобы поднести к губам горлышко, он ими обхватил стекло, и создавшийся вакуум после первого же крепкого глотка засосал язык. Единственный гость на моем скромном торжестве отнял бутылку от губ, рассмеялся — и я вместе с ним.       Не меньше часа мы простояли на той набережной, приканчивая торт и шампанское, любуясь застывшим ночным пейзажем и говоря ни о чем — но и обо всем сразу. С десятой попытки я выучил продиктованный им телефонный номер, а он мой — с третьей. За компанию я прошелся с ним до его дома: оказалось, он живет через три улицы от меня; пообещал не возвращаться на набережную, а как только окажусь у себя, позвонить с оставленного на столе мобильного телефона.       — Гадом будешь, если обманешь, — кивнул он мне на прощание, ногой придерживая дверь парадной. — Я ведь решу, что ты все-таки покончил с собой… ну, и можешь представить, каково мне будет тогда…       Его слова вместе со странными, абсолютно нелогичными, но такими самоотверженными поступками засели глубоко в моем сердце. Я стоял в засыпанном снегом дворе, пока он не махнул мне рукой через мутное оконце лестничной клетки на втором этаже.       Домой брел как в тумане. Ноги сами несли меня к родной темно-коричневой двери, давая поспать мозгу, опьяненному шампанским, ночью, холодом и судьбоносной встречей… Только достав ключи из кармана, я внезапно осознал, что случайно украл чужую перчатку, а также не узнал имя своего спасителя, как не назвал ему и своего. Я отпирал дверь в квартиру с ухмылкой — которая стерлась бесследно, как только я переступил порог!       Что-то неразборчиво громко высказывая, сестра одаривала увесистыми шлепками мои плечи, голову и грудь. Пьяный и сбитый с толку, я далеко не сразу смог схватить ее за запястья. За соломой спутанных волос ее пухлощекое лицо блестело от слез, а глаза покраснели, опухли.       — КАКАЯ ЖЕ ТЫ СВОЛОЧЬ! — прорыдала она, бросившись мне на шею. — УШЕЛ ПОСРЕДИ НОЧИ ИЗ ДОМА, ОСТАВИЛ МОБИЛЬНИК И ЭТУ ЗАПИСКУ!.. «Я ЛЮБЛЮ ВАС…» — ДА ПОШЕЛ ТЫ К ЧЕРТУ СО СВОЕЙ ЛЮБОВЬЮ, ПОГАНЫЙ ЭГОИСТ!!! — Я гладил ее по волосам, стараясь успокоить, но жалобный поток не прекращался: — МАМА РЫДАЕТ НА КУХНЕ, ПЬЕТ «КОРВАЛОЛ»! БРАТ С ОТЦОМ ОТПРАВИЛИСЬ НА ТВОИ ПОИСКИ!.. В ПОЛИЦИИ СКАЗАЛИ, ЧТО ПОКА ТЕБЯ ТРОЕ СУТОК ДОМА НЕТ, НИКТО НИЧЕГО ДЕЛАТЬ НЕ СОБИРАЕТСЯ!..       — Тише-тише… — приговаривал я, ошпариваясь ее криками, слезами, искренней болью. Сердце сжимала вина: она толкала кровь по венам, а вверх, к голове, выжимала слезы.       — ДА КОМУ НУЖНЫ ТВОИ «ТИШЕ»!.. — Сестра пихнула меня в грудь, отстранилась, бросила убитый взгляд с ослепляющей мукой в глазах — резанула прямо по сердцу… — Т-ты что… действительно ушел, чтобы… ЧТОБЫ ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ?..       Мы смотрели друг на друга — измученные, зареванные, по-детски поджимающие губы.       — Вы отвернулись от меня… — вырвалось у меня, и голос-предатель сорвался. — Такой я вам не нужен…       — Да что ты несешь?!..       — Я же — грязь, да? В ваших глазах! Как я вообще могу хотеть жить, если для собственной семьи я — омерзителен?!..       — ДА, ОМЕРЗИТЕЛЕН! — сквозь рев выкрикнула она. — НО УЖ ЛУЧШЕ БУДЬ ТАКИМ, ЧЕМ СДОХНИ, ТУПОЙ ТЫ ИДИОТ!..       Сестра рыдала у меня на плече. Расчувствовавшийся и раскаявшийся, я ронял слезы на пуховик, пострадавший местами гораздо больше от сопливого сестринского носа.       — Скорее! — опомнилась она и потянула меня за руку к комнатам. — Надо маму успокоить, что ты жив!..        «…и позвонить отцу да брату, чтобы прекращали поиски… — думал я, следуя за сестрой и утирая глаза кулаком. — А сразу после — набрать хозяина перчатки: сказать, что я в тепле и уюте. Дома…»