цветет акация

Акааши переезжает сюда еще ребенком. Отцу Кейджи бесплатно дают квартиру за рабочие заслуги, дают в районе, по которому не сделано ни одной точной карты. Мать против, она ругается долго, но билетов обратно отсюда нет — дорога в старую жизнь заказана уже как только в голове появляется мысль об этих местах. Что уж говорить о том, когда ты смотришь в окно машины на свой будущий дом — в будущую жизнь. Все здесь — фантомное, кажется прошлым, а, может быть, даже ничем — время тут спотыкается постоянно, заблуждается, ходит кругами вытянутыми, траекторией кривой. Все здесь проживается снова и снова. Куда попадаешь? Непонятно даже: места такие не имеют названий или характеристик, здесь люди все одинаковые, одинаково — какие? — тайна за семью замками. Здесь пахнет акацией — сладко, душно, в нос пыльца забивается незаметно, но дышать потом без неё невозможно. Здесь дома вовсе старые — двухэтажные, с просторными парадными, с одним подъездом, с лепниной узорной на внутренних сторонах, с убогой кладкой снаружи, с балконами, на которые нельзя выходить, с потолками высокими и лестницей без перил. Здесь Акааши встречает Бокуто. — Привет! А ты теперь здесь живешь? у Бокуто одного зуба нет, волосы растрепанные и выцветшие. Улыбается он широко и приветливо, но, нельзя не заметить — лукаво. Брючина у него на коленке порвана, а черно-белые волосы неистово всклокочены тяжелой рукой ветра. — Да, теперь здесь, — отвечает Акааши как-то неуверенно. Улыбаться ему не хочется — он лишь чихает, запрокидывая голову, смотрит на роящихся у белого соцветия, пчел. Морщит нос и снова чихает. Котаро заливисто смеется. — Значит, все! Что значило это «все», Акааши понял только спустя много лет. Они живут, как оказалось, в соседних домах, что углом стоят, подбоченившись, закрывая от любопытных глаз внутренний дворик. У семьи Акааши вещей много, коробки они затаскивают в дом долго — а Бокуто все вертится под ногами, в лица заглядывает внимательно и щурится. — Какие-то вы… не такие! — восклицает он громко, беззастенчиво. Акааши от такого опешил немного, вперивает взгляд на нового знакомого, но лишь пожимает плечами — мол, найдутся же чудики. Только вот чудик здесь Акааши, будто пришелец с другой планеты. Потому что он — мальчик послушный и тихий, а в этом районе все, как один, хулиганы. Это не порок, а, скорее, поголовная черта характера. Хулиганами тут рождаются — не становятся. И опасности это никакой не представляет, потому что не существует в таком районе для своих понятия опасности. Правда вот, чужим тут ловить нечего — зыбучие пески сожрут живьем и не подавятся. Пытаясь подобрать этому месту описание, можно сломать язык — а он, всем известно, без костей. Ни один поэт, писатель, публицист за такое не возьмется — а если и примется, то бросит записи в костер, сломает карандаш и плюнет на это дело. Потому что никакая метафора, синекдоха или даже гротеск не сможет выразить, пропустить через себя это место. Здесь всегда одно время года — ни зима ни лето, что-то вроде весны напополам с осенью. Днем всегда светит солнце, но к вечеру обязательно подмораживает. Здесь вишня, отцветая, лепестками засыпает уже поспевшие ягоды смородины; здесь ландыш звенит белыми бубенчиками под аккомпанемент уханья сов на крышах домов. Тут гармония складывается из лютого дисбаланса, но кто скажет, что это ли не вселенское равновесие? Жаль, философы все перевелись, пока время этот район в свой карман прятало, они, наверное, выпали. Здесь пахнет кислой простоквашей и добротным квасом, а мужики и коты ходят довольные и с мокрыми усами. Здесь сарафаны у девушек, женщин, старух — все с разными узорами, что издалека едва отличишь. Здесь дети, рождаясь, вдыхают цветочный запах, а молоко материнское на вкус отдает медовыми абрикосами. Акааши здесь целыми днями торчит на улице, пока мама его домой не загоняет строго, машет рукой и грозит вафельным кухонным полотенцем. Просит сына надеть кофточку — простудится. Кейджи сморкается в белоснежный накрахмаленный платок, покладисто сует руки в рукава и не бегает по песку — сандалики замарает. А Бокуто такого не понимает, не знает часов, времени и температур — заходит домой, когда первый фонарь моргнет подбитым глазом. И кофточку надеть ему никто не предлагает — только если не наденет сам. Котаро босыми ногами шлепает по свежим грязным лужам, пугая жирных красных червей. Ест пыльными руками ягоды с палисадника — любого, тут нет ни своего ни чужого — пока Кейджи вытирает плод о чистенькую маечку. Детство у Бокуто настоящее, сочное, запятнанное и шаловливое, как у всех здесь — бродяжное. Он делит сливу пополам, надвое, поровну, хоть их на дереве столько, что не счесть — протягивает часть Акааши. Тычет весело пальцем в еще живую гусеницу внутри. Удивляется, почему Кейджи противно. Котаро обводит рукой многослойные дворы, как огромный мир, желая, чтобы у Акааши тоже было детство — в том понимании, единственном, что у него самого. И он ладонью в соке яблочном хлопает Кейджи по спине, зовет за собой, подталкивает в жизнь для него непривычную — но здесь иначе никак. У Акааши плохо получается идти по местным ухабистым дорогам. Котаро ждет его терпеливо, подбадривает, ведет за собой, не факт, что наилучшей тропой — зато вместе. В итоге мать Кейджи все чаще злится, на улицу пускает реже: — Испортишься здесь совсем, — резко говорит она, смотрит на отца с укором из-под черной челки. Акааши тихонько расправляет кровать и идет спать. Но долго лишь ворочается, думая, что в этом месте плохого. Душа его в таком же смятении. Биологические ритмы и думы в голове сминаются в такие комки, что, распрямляясь, остаются идеально ровными — ровнее, чем были прежде. Акааши идет не в ту школу, что ходит Бокуто, а чуть подальше. — Почему ты не пошел в мою школу? — ему ведь правда интересно — почему? — ведь все школы тут тоже абсолютно одинаковые. Просто Кейджи еще этого не знает. — Мама говорит, там учатся одни бандиты. Акааши думает, что хотел бы там учиться, чтобы быть уж точно как все здесь. Потому что противиться зову этого места становится все тяжелее. Прибавляется и непонятная тяга к пацаненку с полосатыми волосами и уже выросшим передним зубом — и от этого не легче. Котаро как все, он — местный, он поможет освоиться, одного не оставит — Акааши впадает в раздумья и добавляет — хотелось бы надеяться! А Бокуто лишь дует губы обиженно секунд тридцать, пока его от мыслей не отвлекает упавшая на плечо жирная гусеница: — Опять пожрут весь тутовник! Акааши уже от насекомого такого почти не противно — весело. Котаро щелчком отбрасывает её куда-то в сторону, показывая Кейджи большой палец. Вылитый бандюган — безобидный, правда. Пока Котаро роняет ранец в пыль. капает тушью на желтые страницы тетрадки и просыпает уроки (ему за это, кстати, прилететь даже может!), мать Кейджи гладит сыну форменные темно-серые шортики, которые, к слову, есть только у него. Акааши теперь дома делает домашнее задание, а Бокуто бродит под окнами, косится на чернику в палисаднике и печально бормочет что-то соседским бабушкам. Те рассказывают ему про новое удобрение, и лицо его скисает еще сильнее. Рисует палочками на песке кривые рожицы из снов — или дядек, что возятся с рухлядью в гаражах. Котаро просто не знает, как можно так долго сидеть за книжками, когда вокруг все это. Когда пыльца акации в нос бьет, когда улица зовет тебя — а что дома делать? — когда шмель жужжит недовольно, вертит мохнатой жопкой, когда сосед из маленькой деревянной халупы, что посреди двора стоит с незапамятных времен, достает пошамкать сухой рыбой на улице. Вся эта жизнь вокруг, её жить надо, потому что если нет — то она изживет тебя первой. — Мам, а почему я не могу позвать Бокуто в гости? — Акааши сначала спрашивает, потом делает. Потому что он — послушный ребенок — потому что он родился не здесь. — Потому что он — хулиган. Акааши маме верит, честное слово, только вот не знает, в каком месте Бокуто хулиган. Вспоминает случай с гусеницей, и все равно не приходит к разумному заключению. Поэтому дисциплина Акааши трещит по швам: под влиянием жалобных протяжных уличных песен Котаро, или все же дух этого места сделал свое дело — пока мама на работе, Кейджи тихонько высовывается в окно: — Котаро, заходи. Подъезд такой же, как все подъезды — широкая разбитая лестница, не все лампочки на месте, на огромных входных дверях висят потертые цифры номеров квартир. Лифт кряхтит, затаскивая чью-то авоську на второй этаж. Из почтовых ящиков торчат газеты серой бумаги — прошлогодние выпуски, из углов — тараканы тысячи сортов: серые, черные, рыжие. У Акааши дома нет тараканов — что странно — нет даже мух. У него все вещи расставлены педантично, по полочкам. Полы идеально чистые, насколько это, конечно, возможно — тонюсенький линолеум хранит на себе следы, в прямом смысле слова, старых хозяев. В комнатах света мало — занавески темные и тяжелые, что солнечные лучи с улицы сюда не пробиваются, хотя, наверно, и не стараются. На кухне стоит электрический чайник, что ещё сильнее удивляет Котаро. — Вы и правда странные! Кейджи сидит за столом — спина его ровная, локоть не висит, все, как требуется. Котаро плюхается на диван за ним. — Зачем ты учишь эти уроки? — интересуется Бокуто, вертя в руках свиснутую со стеллажа фигурку. — Чтобы быть умным, — хмурится Кейджи. Какой-то глупый вопрос для него, все же и так очевидно. Или нет? — Разве ты станешь умнее из-за этого? — Бокуто озорно вздергивает бровь. Акааши впервые задумывается о том, что это вообще за место. А главное, почему оно его так меняет. Ведь, если поанализировать — а Акааши хлебом не корми — то Котаро очень смышленный. Он находчивый, веселый, по-житейски ловкий, наверно, даже чуть больше, чем все остальные. Кейджи отворачивается от тетрадки, где ровным четким почерком были написаны математические примеры, смотрит на Бокуто и кивает скорее себе, чем ему. Котаро доволен, что ему удается переубедить Акааши. Ну, он так думает. — Пойдем, попьем сок с печеньями. — Печенья, — морщится Котаро, — я и так их каждый день ем. А есть что-нибудь ещё? Кейджи думает, что это невиданная доселе наглость — он сам бы так никогда не сделал. — За пакетами с кофе мама вроде бы прятала немецкие леденцы. Бокуто хитро-хитро улыбается краешком губ, вскакивает с дивана, резким движением пуская ковер под ногами волнами. Вприпрыжку и без приглашения по-хозяйски несется на кухню. По пути удивляется, что их семья пьет кофе, а не чай. Акааши говорит, что чай тоже есть, просто мама говорит, что его пьют только простые люди. — Мы ведь все одинаковые! Кейджи кивает. Люди здесь, определенно, другие. Они сидят за столом с красивой кружевной скатертью, болтают долго. Бокуто рассказывает всякие небылицы про жука размером с кошку и бабку которой триста лет, а Кейджи смеется и верит. В двери поворачивается ключ. Лицо Акааши вытягивается от неожиданности и испуга, он просит Котаро спрятаться. — Зачем? — Моя мама тебя не любит. Бокуто отпирается, убеждает, что ел аккуратно и на скатерть ляпнул лишь разок, максимум два. Кейджи шипит, говоря, что дело не в этом. И вообще-то надо лить сок в рот, а не на стол. За тихой перепалкой он не расслышивает тихого покашливания за спиной. — Акааши Кейджи, изволь объясниться. Но Акааши, почему-то, объясняться вовсе не хочется. То, что он в тайне позвал Бокуто к себе, да ещё и допустил его до неприкосновенного запаса конфет, срывает ему тормоза окончательно. Он шагает вперед и говорит: — Я пригласил в гости своего друга потому что ему было одиноко гулять одному. Мать опешила от такого жеста, хмурится сильнее, смотрит на Котаро враждебно. Выдыхает долго, смотрит на Кейджи сурово: — Я думаю, твоему другу пора домой. Акааши теряется, боится мать, боится подвести мать, но хочет защитить Бокуто. Его привычные устои рушатся под действием сильного притяжения этого места, искажающего мировосприятие, мировоззрение, да и тебя самого вдогонку. Но Котаро видит метания Кейджи, говорит спокойно и весело: — Спасибо за гостеприимство, Акааши-сан, — кивает он, обходит Кейджи и ставит фигурку не на место. В глазах его пляшут чертята — мне и правда пора пойти прогуляться. Котаро уходит молча, сам за собой закрывает дверь. Акааши бросается к окну — тот ему подмигивает с улицы, срывает с ветки недозрелую вишню и идет гонять лишайного кота. — Мне жаль, что так получилось, — извиняется потом Кейджи. Потом — это через дней десять, потому что он был наказан — за непослушание. — Ничего страшного, — уверенно говорит Бокуто, — жаль, конечно, что я твоей маме не понравлюсь теперь еще больше. Он произносит такие слова легко, болтая ногами и раскачиваясь на ржавой, жутко скрипящей, чуть ли не стонущей от боли качеле. Кейджи лишь давит: — Да, — неуверенно, — и правда жаль. Бокуто, завидев печаль друга, быстро-быстро тараторит: — Ты только не расстраивайся, все будет нормально! И вообще, я хотел тоже извиниться — тебя ведь из-за меня наказали, — он достает из кармана помятый газетный листок, где на полях написано «преглашенье» — Держи! Это я зову теперь тебя в гости. Котаро сияет, как начищенный галеон, мол, смотри — тоже грамоте ученый! А Акааши улыбается широко, и зуба у него тоже нет, только нижнего. Храбрится, вдыхает, а на выдохе: — Тогда идем прямо сейчас! Дома у Бокуто здорово — пыльно, линолеум кое-где вздыбился, занавески легким сереньким тюлем лежали на подоконнике. Тут уютно. Наверно, тут именно по-здешнему. На кухонке крошечной стоял стол и три табуретки. На столе стоит ваза с завядшими ромашками и плетеная корзина с карамельными пряниками. — Будешь чай? — Бокуто как настоящий хозяин деловито наливает воды в обычный чайник со свистком. — Нет, спасибо, — Акааши озирается, изучает — такая атмосфера ему приятна, но чужда. Пока. Бокуто достает из старенького дребезжащего холодильника кувшин с компотом и разливает его в два стакана с какими-то васильками. — Держи хоть компот. Возражения не принимаются. Напиток вкусный, пахнет клубникой и апельсинами, но на вкус немного горчит иргой. Бокуто просто не может усидеть на месте и пяти минут, подпирает щеку рукой и смотрит на то, как Кейджи теряется в неказистом интерьере. — Пойдем я покажу тебе свою комнату. Спальня Бокуто, казалось, еще меньше: в ней ютится низкая-низкая кровать и огромный в высоту шкаф. Стола тут нет, зато есть темно-желтый ковер на полу и выход на балкон. На грядушке кровати всюду расклеены всякие наклейки из жвачек и шоколадок, коими Бокуто не преминул похвастаться. — А где ты учишься? — Где придется, — таков ответ. А на балконе доски хлипкие, поэтому Котаро без раздумий хватает Кейджи за руку — вдруг что. Акааши и правда страшно, но показывать этого он не хочет, лишь хватается за ладонь крепче. Перед самым носом висело на веревке и сушится большое ярко-оранжевое махровое полотенце и чьи-то цветастые панталоны. Только старые кованые поручни да горшки с розовой геранью отделяют их от улицы. — Тут здорово на закате, — говорит Бокуто с видом бывалого одинокого волка, садится прямо на остатки разбитого кафеля, служившие полом, руку не отпускает — Акааши пристраивается рядом. Кейджи кивает, думая, что тут и правда очень красиво на закате. Но понимает, что вряд ли в ближайшее время сюда попадет. На герань садится стройная юркая оса, и Акааши вскрикивает. Бокуто накрывает их ладони своей второй: — Она тебе ничего не сделает, если ты её не тронешь, — тихо говорит он, — Она ведь маленькая, сама тебя ужасно боится. Перед уходом, Котаро дарит Кейджи одну из своих наклеек с грядушки кровати. Время идет, начальная школа быстро заканчивается. Со средней школой приходят другие проблемы и другие эмоции. — Я пошел в волейбольный клуб! «Волейбольный клуб» — громкое название. На самом деле это называлось «поиграть-с-пацанами-после-уроков», но портить Котаро малину Кейджи, конечно, не хочет. Он усмехается немного, кивает, поздравив друга с неплохим выбором. — Акааши, а ты пойдешь со мной поиграть? К чему этот вопрос? Ведь у Бокуто теперь друзей чуть ли не больше, чем тли на кусте смородины, зачем ему еще и Акааши звать? Ведь у Кейджи, может, как всегда, тысяча своих дел: помочь маме, сделать уроки, ещё куча не знамо чего. Но точно не того, чем увлекаются мальчишки тут. — Я же учусь в другой школе, — выныривает из рассуждений Акааши, смотрит Котаро прямо в лицо. Тот вздергивает белесую бровь в недоумении. — Но ты же мой друг! Железобетонный аргумент, кстати. Акааши все чаще пропадает не дома. Мать ругается, отец качает головой недовольно. Но вряд ли что уже можно сделать — это понимают все. Ведь только этот район, эти места, эти дома и люди — все это становится для Акааши своим. Пусть пока и не до конца. Акация жужжит насекомыми в щелках свое коры. Но бабушки на улицах, что каждый вечер собираются на лавочках у старых деревянных хижин, теперь ласково зовут его Кей-чан, местные собаки ластятся под холодные ладони, а Бокуто улыбается шире и теплее, ощущается ближе и роднее. И не то чтобы последний пункт не был решающим. Школа Котаро находится чуть подальше, чем школа Акааши, поэтому многих друзей Котаро Кейджи попросту не знает. Но, как оказалось впоследствии, многие друзья Бокуто знают Акааши. — Нам как раз нужен тот, что посередине стоит! — восклицает один из них, с такими пшеничными волосами, — Акааши-кун, ты подойдешь! — Это называется связующий, дурень, — ругается другой, с безумной черной челкой, спадающей на глаза. Они играют на старой-старой площадке, где на земле проплешинами лежит асфальт, а старое баскетбольное кольцо наклонилось так, что кто-то решил использовать его в качестве кашпо. Вместо сетки натянута от дерева до столба бельевая веревка. Играть вот так, без ничего, весело — Акааши довольно быстро схватывает суть, хоть и приноровиться все еще нужно. Но все замечают, что в связке с Бокуто он работает просто отменно. И неважно, что солнце сначала печет, потом слепит; пахнет потом и майка вся насквозь мокрая, а черные, как крыло ворона, волосы липнут ко лбу. Пить хочется, но пьется только из шланга, что поливает рыхлые петуньи. Акааши это все замечает — ему все это по душе уже. И Бокуто, прыгающий за застрявшим на тополе мячом, тоже. Они идут домой вместе, потому что живут рядом, потому что Котаро хочет проводить новосельца, хоть тот и живет уже здесь несколько лет. Бокуто что-то рассказывает громко — фонари уже горят, но им теперь можно вернуться позднее, ведь они стали взрослее. Вдруг Котаро говорит: — Тот пацан, с челкой, помнишь? Длинный такой, на кота похож. Его Куроо зовут. Акааши кивает. Бокуто начинает издалека — дело пахнет керосином. — Он сказал мне, что я нравлюсь одной девчонке из класса, — шепчет Котаро на ухо, как какой-то секрет. Наверно, это было бы секретом, если бы Бокуто не нравился всем. У Акааши недобро засосало под ложечкой. Акация сыпет на голову бело-розовыми лепестками. Трещат сверчки. Бокуто тем временем наблюдает реакцию Акааши. Поражается резкой перемене настроения — непонятной, потому что, даже если у того что-то на лице написано, прочитать вряд ли удастся. Котаро, кстати, такой целью впоследствии задается. — Акааши, о чем ты думаешь опять? Аж потух весь — Бокуто заглядывает в глаза, щупает взглядом лицо. Луна зорко следит за ними желтым глазом, катаясь в ясном небе, как сыр в масле. Акааши вздыхает, встряхивает головой, смотрит в чужие глаза в ответ — недолго, потом отводит. — Вы, неместные, такие странные, — пожимает плечами Котаро, не пристает — лишь смотрит на тропинку меж частными домишками, да на раскосый забор. — Я просто хотел спросить у тебя — ты, вроде как, покультурнее меня будешь — как ей отказать так, чтобы она не расстроилась? У Акааши, почему-то, с плеч свалилась целая глыба. — Я попытаюсь что-нибудь придумать, — заверяет Акааши, — но сначала ответь мне, почему ты до сих пор зовешь меня не местным? Бокуто окидывает его взглядом, разводит руками, срывает белый одуванчик и сдувает его семена Кейджи в лицо. — Она все равно расстроилась, — говорит Бокуто как-то разочарованно, — Наверно все девчонки такие. Они сидят под огромной плакучей ивой на зеленой сочной траве — еще не притоптанной. Вокруг них низенькая оградка, в углу — стол рассохшийся, несколько замшевых кресел, из-под обивки большими глазами ворочают клопы. За оградкой, на лавочке, старики играют в шахматы и громко матерятся. Акааши все никак не может до конца привыкнуть к такой обстановке, пока Бокуто чувствует себя, как рыба в воде. — Как думаешь, почему она все же расплакалась, когда я ей отказал? — спрашивает Котаро, наклоняя голову вбок. Кейджи не знает, но проводит параллель с собой: — Я, наверно, тоже бы расстроился, — рассеянно проговаривает он, срывая цветок пастушьей сумки. От шахматного «клуба» несет сигаретами. Бокуто удивляется, но веселится при этом нагло и улыбается, как сытый кот: — Не волнуйся, Акааши, я тебе никогда не откажу! Кейджи чуть не давится плотным, взбитым напополам с дымом и пылью воздухом, хочет воспротивиться, мол, он не это имел в виду. Но, к сожалению, врать можно себе, но обмануть Бокуто — дело последнее. Молодость здесь кроет с головой, забивая трахею цветами вишни и душной мимозой. В таких районах, как этот, жизнь всегда застревает либо в молодости, либо в старости: временная петля на шее болтается, затягиваясь, наполняя рот вкусной горячей кровью. Здесь гитара струнами рвет сухожилия на пальцах, но, пока учишься, шрамы преподают тебе уроки — бренчишь потом отменно. Только гриф весь в мясных ошметках, что не ототрешь. Тут в подъездах пахнет кислотой, то ли ягодной, то ли тех сомнительных таблеток, что можно выудить из-под камня за школой. Здесь нужно быть осторожным, чтобы твой мяч — из детства, что для игр да забав нужен — не был проткнут коварной ветвью акации. Здесь молодость закрытая, но ничем не сдерживаемая, параллельная остальным событиям. Но вот только и остальное жить вокруг не перестает — пытается, нарушая все законы параллельности. Поэтому, наверно, ветер тут дует строго в одну сторону — от города, да только вот приносит мало — крохи новостей в добавок к остаткам величия мегаполиса. Спишь-то здесь крепко только по этой причине. Здесь много путей — трамвайных, железнодорожных, да все проходные — остановок здесь нет, ведь выбраться отсюда нельзя — не нужно. Уходят лишь те, кого места сами выпинывают, выметают поганой метлой. На улице темно, волейбольный мяч закинут в кусты, где его чутко охраняет одноглазая дворовая кошка. Акааши сидит на ступенях собственного подъезда, пинает носком потертых кед камни с рваными краями. Вечерний свежий ветер колет прохладой голые руки. Бокуто видит его со своего хлипкого балкона, куда уже с трудом выходит, и тут же выбегает из дома. — Акааши! Ты почему не дома? Видеть Кейджи на улице в такой час — странно, ведь Кейджи дома не позже десяти, ведь у Кейджи дома всегда убрано, ведь у него папа на работу ходит в костюме, а мать всегда в глаженом хлопковом платьешке. Ведь Кейджи по вечерам не шляется абы где — учится. Ведь Кейджи не местный. Вдруг из знакомого темного, но лишь чуть приоткрытого окна слышатся крики и звуки битой посуды. Акааши прячет лицо в руках. Котаро вытягивается, пытается услышать, о чем идет речь, но слышит лишь невнятную ругань и звон. Он печально опускает глаза и кладет широкую ладонь Кейджи на спину. — Пойдем ко мне? Акааши стыдно, что он за все эти годы так и не узнал, с кем живет Бокуто. Он тихо здоровается, заходя в тесную прихожую, снимает кеды и нечаянно бьет Котаро локтем по коленке. Тот болезненно воет. Из второй комнаты, где Акааши ни разу не был, раздается старческий, но теплый голос: — Котаро, это ты там вернулся? Не дожидаясь ответа, из-за приоткрытой двери показывается старушка с морщинистым лицом, но ясными-ясными желтыми глазами. Она улыбается широко и добродушно, и Акааши эта улыбка очень напоминает улыбку Бокуто. — Ты привел друга? Котаро вертится, как юла, в коридоре, удивительно ловко передвигаясь и не задаевая ничего своими широкими плечами. Он что-то бубнит себе под нос, потом выпрыгивает прям перед старушкой, поглядывая на неё сверху вниз. — Бабуля, ты не спишь! — Ишь какой наблюдательный, — смеется она звонко, тычет внуку в бок и отодвигает его рукой, — отойди, я на тебя уже насмотрелась за столько лет. Представь мне лучше своего друга. Бокуто немного теряется, а Акааши и так уже донельзя растерянный. В итоге Котаро берет себя в руки, толкает задеревеневшего Кейджи и прочищает горло: — Это Акааши, тот новенький, из соседнего дома. Кейджи сердито пыхтит на данное ему определение. Лампа в коридоре моргает теплым оранжевым. Бабуля Бокуто сердито бьет по стенке рядом — потолок немного сыпет пылью, но лампа мигать перестает. — Акааши-кун, рада наконец с тобой познакомиться! Кейджи такому приему смущается, но благодарит искренне. Его зовут пить чай на кухню с каким-то ягодным вареньем в банке из-под лечо. Комнатушка наполняется запахом сушеной ромашки, сладкой малины и теплыми разговорами. Что Бокуто, что бабуля — как она попросила себя называть — стараются отвлечь Кейджи от всяких дурных мыслей. Им это удаётся прекрасно, Кейджи растворяется потихоньку в рассказах о случаях всяких, произошедших здесь. — Как-то раз, лет двадцать назад, мужик выпил на спор залпом 4 бутылки рисовой водки, — рассказывает бабуля Бокуто интригующе, заговорчески, как всемирную тайну, — да посинел так, что на всю жизнь остался с фиолетовой рожей. Из окна соседнего дома в это время летели чужие вещи. А в квартире Котаро запахло разогревающей мазью для суставов, и дан отбой ко сну. Кейджи стелят матрас на полу, рядом с кроватью Котаро. По линолеуму сквозит колючий ветерок. Акааши прячет нос от холода под тонкой простыней, пытаясь там же спрятаться весь — от реальности. Осознание обрушивается на него ледяным ливнем, запачкав лицо грязью. Становится неприятно. Бокуто тоже возится в своей постели. — Акааши, ты спишь? Конечно он не спит. — Думаешь опять о чем-то? Конечно думает. У Акааши просто нет сил отвечать. Но есть какие-то силы спросить: — А где твоя семья? Вопрос кажется уместным здесь- он не жесткий, не неловкий, не слишком личный в данной ситуации. Бокуто молчит недолго: — Я не знаю. Я никогда не видел ни отца, ни матери, хотя бабуля рассказывала о том, что папаша был довольно непутевым, — он слегка тормозит, немного жует губу. — Моя семья — это моя бабушка, этот район, — «и ты» — повисает в воздухе. Акааши слушает, внимает. Думает, что все эти места и должны быть домом — самым родным и надежным, честным, прямолинейным даже в своем бытие. Черном и белом. — Кейджи, — вдруг хрипло говорит Бокуто, сползая с кровати на пол, к матрасу — пойдем на балкон. И он дает руку Акааши прямо как тогда, в детстве, уже много лет назад. Только сейчас на улице слепит не солнце, а темнота — глаза выкалывает. И Котаро вдвое больше себя тогдашнего, да и Акааши стал длиннее, в плечах пошире. Но герань все так же цветет, опираясь о карниз, правда осы уже спят. На веревках сушатся цветастые панталоны и спортивная форма Бокуто. Тот садится на еще более побитый кафель, тянет Акааши за собой — держит его за руку. Кейджи отпускать эту широкую теплую мозолистую ладонь не хочется. Он плюхается рядом совсем как это делают здесь, в этих местах, ноги вытягивает так, что ступни меж кованых решеток — на улицу. Котаро делает так же. — Я думаю, мать выгнала отца, — говорит Акааши слишком ровным голосом. Бокуто молчит. У них в головах тихо. На улице — нет. В кустах высоких желтых безымянных цветов кошак гоняет тощую плешивую крысу. Лебеда трется под ветром о землю, шебурша мелким песком. Из дальних окон таких же квартир слышатся пьяные выкрики, плач детей. Где-то завывают собаки. Неподалеку стучат рельсы — грузовой поезд едет из ниоткуда в никуда. У соседа снизу тихо бубнит радио. Район живет. Акааши, наконец, в полной мере был готов попробовать зажить вместе с ним. О поручни стучит из ниоткуда взявшаяся ветвь огромной древней дупловатой акации. Бесстыдница наносит в лицо лепестков, в нос — пыльцы, под ноги — желтых листочков. Кейджи в порыве чувств кладет голову Котаро на плечо. Тот чуть усмехается, сжимая тонкие пальцы. — На рассвете тут тоже красиво, знаешь, — заверяет он. Акааши не знает, но скоро в этом сам убедится. Кейджи возвращается домой утром. Дома никого нет. Он по привычке собирается в школу: собирает портфель, надевает форму, пьет стакан теплой воды и идет на занятия. Отсиживает там день, понимая, что Котаро был прав — вряд ли все это ему поможет. Может быть где-то, но не здесь. За школьными воротами — вспомни солнышко вот и лучик — его поджидает Бокуто. Взгляд у него взволнованный. Только Кейджи появляется в поле его зрения — облегченный. — Я тут понял, что я тебе, по-моему, ни разу не предлагал! Вот так, ни здрасте, ни до свидания. Но Акааши привыкает к такому — почти привык. — Постой, я только ранец домой закину. Дома уже мать, с лицом пустым каким-то, разговаривать она, судя по бутылке под столом, была не в состоянии. Она смотрит в окно зло, но с каким-то смирением во взгляде. На её нежном плече, прямо поверх родимого пятна, лежит лепесток акации. Акааши не хочет выяснять отношения, не хочет ссориться — кладет таблетки от головы на стол и уходит. Котаро уже стоит у подъезда с двумя велосипедами. — Откуда два? — Один мой, другой с чердака достал — бабуля сказала — отцовский. По дорогам пыльным, песчаным, где щебень заигрывает с колесами, где нет правил дорожного движения, кататься весело. По тропинкам узким, с горы, врезавшись в чей-то смородиновый куст — ветер в волосах путается с застрявшими веточками. Глаза закрываются сами под крики Бокуто «отпусти руки!». Руки отпускаются. Свобода с обеих сторон бока сдавливает, поддерживая. Наверно, такая воля этих мест — это то, что в жизни ищет каждый. Акааши не жалеет, что он здесь — обидно немного, что такой ценой. Но кошка кидается под ноги, как бешеная — Кейджи дает по тормозам, Бокуто врезается в заднее крыло. Они кубарем катятся по серой земле, а кошка облизывается, живая-здоровая, в сторонке. Бокуто падает прямиком на Акааши, а Акааши — прямиком на колени с локтями. — Давить гадюку надо было, Кейджи, — вскакивает Котаро, переставая давить своей массой и даже помогая подняться, — какой ты деликатный, тебя такой жизни еще учить и учить. Акааши шипит, тычет пальцами в колени и локти, мол, чего ты на пострадавшего ругаешься. И просит: — Ну так научи. Котаро качает головой, осматривает раны. А вся кожа там содрана, кровь цвета сока черешни капает, бьется о землю, мешаясь в дорожную грязь. Они идут домой ввечеру, а Акааши смеется. Вдоволь, заливисто, надо всем: над разбитыми коленками, над ссорой в семье, над жизнью своей — все весело. Бокуто резко сворачивает вбок, залетает домой, выбегая обратно с аптечкой наперевес: — Я не могу пустить тебя так домой. Акааши хочет поспорить, и весело ему быть перестает. Но счастье теперь его не нервное — настоящее. Ведь Котаро заботливо мажет йодом коленки, велит терпеть — ведь ты пацан Акааши — а сам дует, чтоб не жгло. Клеит пластыри аккуратно, разглаживает, под коленками щекотит. Кейджи ноги вытягивает, смотрит вверх — на облетающую акацию. Ему мерещится поцелуй под коленку. Бокуто смотрит с вопросом, но Акааши вслед лишь машет рукой. Силы откуда-то у него берутся моральные — объема немеренного. То ли это «нежный» поцелуй с землей местной — как боевое крещение — подкинул уверенности своему ратнику. То ли это поцелуй тот, что даже реальностью мог оказаться с серьезной натяжкой. Дома Кейджи звонит отцу — просит прощения за мать отчаянно, вернуться не просит — не стоит оно этого. Мать ругается, но Акааши впервые находится, что сказать, и даже не сильно мягкое. О ней он все равно заботится, но грозя пальцем — накрывает одеялом и говорит, что поведение её осуждает. Сам про себя думает, что это не поворот жизни не в ту сторону — а просто другую. Хоть и ту, что зад ухабами отобьет. — Мать теперь постоянно на работе, — говорит Кейджи, шнуруя кроссовки. — А приходит с нее, берет остатки немецких леденцов и бутылку водки. Акааши тошно, на самом деле. Силы кончаются периодически, хоть он и старается держаться. Все же, он ещё не такой стойкий. Пока что он будто распылился, собраться — невозможно. Котаро старается помочь, не то, чтобы собрать обратно старого Кейджи, скорее, добыть нового — которому — а вдруг — жить будет легче. У Акааши на щеке глубокая царапина — шип акации распорол недавно нежную кожу, когда он, добегая за мячом, вписался прямо в молоденькое деревце. Котаро хочет пальцем это безобразие огладить, но Кейджи сейчас трогать не стоит. Он так думает. — Ты всегда можешь переночевать у меня, бабуля любит тебя, — болтает Котаро без задней мысли, но заботы в его словах, едва уловимой и тонкой, как белые лепестки, очень много. Акааши ему безмерно за это благодарен. — Спасибо, Бокуто, но я сейчас нужен маме, — они сидят на бордюре под кривобокой девятиэтажкой, обложенной какой-то зеленовато-голубой плиточкой. Акааши шкрябает по асфальту палочкой, пытаясь что-то написать, что словами не может сказать. Но твердая безжизненная поверхность лишь съедает его мысли живьем. Котаро понятливо на его слова кивает и понимает, что Акааши, все же, ещё пока не местный. Хоть и становится сильнее. Кейджи старается изо всех сил, держит мать за руки, чувствует на своих плечах вину — в том, что попытался этому миру отдаться, забирает из мягких ладоней бутылки, звонит её начальнику и просит отгул. Про отца не спрашивает, но сам пытается с ним связаться хоть ещё разок. К сожалению, как сказал Котаро, абонент не абонент. Мать спит двое суток, с перерывами на плохо заваренный кофе и вкусные блинчки — Бабуля Бокуто передала, — поясняет Акааши как-то боязливо, реакции опасается. Мать хмурится, но блины ест и угрюмо просит передать спасибо. — Возьми себя в руки, ма, — вот так вот научился говорить Акааши Кейджи. Пока мать боролась с пьяной горячкой, её сын боролся с собой — старым? новым? С каким-то точно боролся, но победил именно тот, какой нужно. Вина с его плеч сползает неохотно, но за майку его тянет к себе этот район — в объятия ли, правда, пока непонятно. Старшая школа опаляет лицо рыжим закатом и мягким касанием солнца к черным, как смоль волосам. Старшая школа очерняет руки закатом чужой жизни. Котаро стоит у красного кирпичного дома, в ногах у него лежит свалявшимися комьями тополиный пух. Разбитые окна дома напротив горят изнутри пламенем лампадки. Оттуда слышна ругань и звуки ударов — Бокуто будто все равно, он ведь слышит такое каждый день. Просто не прислушивается. На трубе теплопровода, обмотанной старым тряпьем и ветошью, лежит черная-черная кошка с шерстью гладкой, лоснящейся. Бокуто зол, костяшки чешутся ровно до тех пор, пока кровавый, допотопных времен кирпич не хрустит под мощными кулаками. На нем пятен чужой крови не видно — своей впитал много за всю историю долгую. Скулить Бокуто хочется как никогда, и виноградная лоза, что оплетает стены забытых богом гаражей, куда не проникает свет, тянет к Котаро свои усы, чтобы шею обнять его крепко очень. Крапива из-под фундаментов хлипких вылазит под ноги, норовя ужалить. Акааши находит Бокуто с разбитыми руками и таким же сердцем, если бы, конечно, сердце таких как он можно было бы увидеть. Кейджи не знает, что случилось, но явно что-то невероятно серьезное. Котаро на Кейджи не реагирует сначала, голову опускает на грудь, смотрит на щебень под подошвой. Молчит. Акааши не знает, что делать, потому что — а как вести себя здесь, когда такое случилось именно здесь? Он протягивает руки, стоя у Котаро за спиной, на полпути задумывается: а что он этими руками может сделать? Кладет на широкие плечи, набирается сил — физических и духовных — разворачивает Котаро к себе лицом. Кейджи теперь сильный — будет сильнее для Бокуто в разы. Тот все еще смотрит в пол, сжимает разодранные руки в кулаки. Молодость встречает их смертью. Акааши остается без отца — но отпускает его с сердцем тяжелым, но добровольно — если можно, нужно туда, за широкую магистраль, в город. А Бокуто лишь хрипит: — Бабуля ушла. Котаро идет в вечернюю школу, что тут же, неподалеку. Старается работать где-то за копейки по утрам, в волейбол играет все так же рьяно — запал в нем, кажется, никогда не кончится. Живет в квартире один, забывает герани поливать; в зал, где жила бабуля, дверь запирает. Акация подсыхает листами зелеными на палящем солнце. Говорить ни о чем не хочет — да и о чем здесь можно? Кейджи кивает, на работе по выходным составляет компанию, напоминает стирать трусы и приносит к обеду к школе поесть шарлотки, что мать забыла убрать (читай: оставила нарочно). — Котаро, переезжай ко мне жить, — предлагает Акааши спокойно и уверенно. Они лежат в цветах стелящегося меж гаражами барвинка. Небо над ними преломляется через сочные зеленые листы конопли. Края у небосвода такие же, как они — рваные. — Твоя мать меня не жалует, — удрученно бубнит Бокуто, подпаляя спичкой край ветки и нюхая дым. Акааши приближает свое лицо к его, тонкой кистью наносит дым к себе — вдыхает глубоко, алчно. Котаро замечает, что глаза у него цвета здешнего покусанного асфальта — серые. Щебнем его их взгляд заваливает. Они лежат на животах, и Кейджи кладет голову на сгиб локтя, смотрит в красивое лицо с вопросом. Впервые за столько лет замечает, что глаза у Бокуто желтые — таких в природе нет больше, и если такие можно было встретить, то точно только здесь. — Это странно, что два парня живут в одной комнате, — впервые Котаро задумчив, — ну так, как живем обычно мы. Он имеет в виду ночевки. Артачиться без причины — вот что странно. Кейджи так думает. — Так, как мы — это как? — спрашивает Акааши и усмехается. Он уже давно все понял, только вот не знает, сопоставимы ли его чувства с этими местами. Бокуто тушуется, вспоминая, что долго по ночам смотрит на спокойное, не местное лицо. — Ну, не знаю, — он, наконец, поворачивает лицо к лицу Акааши, — вот так. — Разве странно — это не эти места? — интересуется Кейджи — он правда не знает. Бокуто думает: — Эти места, как ты их называешь, — это жизнь. Наверно она самая обычная, со всеми своими странностями. Цвета в глазах становятся ярче, граммофоны коралловых цветочков в темноте светятся дальними огнями, обвивая решетчатый забор. Звезды светят, слепя глаза, и ни одной из них — путеводной. В лабиринтах древних двухэтажэк с фигурными карнизами, перемешанных с просевшими, закопавшимися в землю частными домишками, трудно найтись, если ты не отсюда. Трудно здесь в принципе жить, если ты один. Небо дегтем капает на голову — гудок проезжающего поезда отдается в ногах вибрацией рельс. Шпалы пачкают ноги мазутом. Темно-бордовые ирисы вешают тяжелые головы, а подсолнухи не знают, куда себя деть, пока солнце не выйдет утром. Там, за широким шоссе огнями светит город. Его глаза неоновые видят плохо, к таким районам, как этот, они слепы вовсе. А Бокуто и Акааши видят сегодня все слишком хорошо — их чувства обострены, и они сами о них режутся. Засыпают средь дурман-травы, смотря друг на друга. Просыпаясь, отворачиваются. Не потому, что стыдно — потому что в глазах — вся правда. Однажды, каким-то волшебным образом, команда Котаро пробивается на соревнования туда, в город. Бокуто все еще состоит в ней, хоть и учится в другой школе — все знают, что такого игрока упускать нельзя. Места никакого они, конечно, не привозят, зато возвращаются с ворохом впечатлений. — Там машины блестят как луна ночью, наполированные, — восхищается один, жестикулируя активно. — Да, а мороженое там какое, — восклицает другой, — тысячи видов, но все на вкус — как из пенопласта. — И дома там все высокие, прямые, как палки, — объясняет третий, — а соседи даже друг друга не знают! Бокуто кивает согласно, но слова своего не вставляет. Акааши слушает, но не помнит ничего этого — вся старое, все до этих мест, все до лепестков акации, все до Бокуто — из его памяти стерлось. Когда все расходятся, Котаро говорит твердо: — Ты точно местный, я теперь уверен. Акааши такому заявлению удивлен. Они проходят мимо вечерней школы — Бокуто отмахивается, мол, пропущу сегодня. Переходят через заросшую и забытую трамвайную стрелку. Солнце ленно начинает закатываться за горизонт. Котаро ведет Кейджи куда-то, петляя недолго между домишек, старой дамы, обрезающей кусты, детей на самокатах. Перед ними вырастает дом в желтой облупившийся краске. На фасаде выложено поблекшим сероватым кирпичом «1913». Рядом растет огромная акация, на ней — рядом и белые, и розовые цветы. Вход в здание был этим самым деревом и скрыт. Двери крест-накрест заколочены. Бокуто садится на ведущие к ним ступеньки, где торчит каркасная арматура из-под осыпающейся бетонной заливки. С нее в панике сбегают черно-красные войска жуков-солдатиков, напуганные приближением человека. Акааши, не отряхивая, садится рядом, устроив длинные ноги на горизонтальной железке. — Чем отмечено это место? — спрашивает Кейджи. Место и правда примечательное — отсюда видно небо, как на ладони, несмотря на пышную крону; никому зато не видно тебя. — Ничем, — просто отвечает Котаро. Они сидят молча. Вдруг Бокуто достает из кармана мятую пачку сигарет и упаковку спичек. Акааши понимает, что вовсе не удивлен — этого и стоило ожидать. Котаро закуривает. — Будешь? Кейджи не колеблется, кивает, протягивая руку к пачке — но она пуста. Смотрит с хитринкой на Котаро, понимая потихоньку, что тот задумал. Бокуто выдыхает едкий, горький, тяжелый дым ему в лицо. Передает Акааши в руку свою тлеющую сигарету, жадно смотрит, как тот затягивается и откашливается. Затягивается еще раз. — Невкусные, — констатирует Акааши, передвигая ноги поближе к ногам Бокуто. Пальцами аккуратно подносит к губам Котаро сигарету, но тот своей рукой не перехватывает — подцепляет губами и глубоко вдыхает. Кейджи выбрасывает окурок. Бокуто откидывается назад, на локтях опираясь на самую последнюю ступеньку. Задирает голову к небу и, наконец, говорит: — Когда я был в городе, я усердно искал, чем же вы похожи. Но за целый день там я не смог обнаружить никаких сходств. Он ухмыляется широко, все еще наблюдая за плывущими облаками. — Моя работа не была напрасной. Ты теперь местный, Кейджи, — он поворачивается к нему, — ты теперь здесь, в этом месте. Рядом со мной. Лицо Котаро выражает абсолютное удовлетворение. — То есть теперь это не странно — то, что мы спим рядом в одной комнате, — лукаво спрашивает Акааши. Бокуто мотает головой. Их ноги соприкасаются. Котаро завтра с утра на работу. Кейджи завтра в школу. Им обоим завтра — жить. Акааши тянется, наваливается сверху с каким-то неуклюжим изяществом, локтями упирается по обе стороны от лица Бокуто. Руками держит его щеки, наклоняется стремительно, резко. Целует жестковато, зубами они пару раз стукаются, но их языки сплетаются в итоге; становится горячо. Как может быть только здесь. Только, когда ты молод. Акация прикрывается шипастыми ветками. Закат розовый, цвета её нежных цветов, что под кожу залезли — теперь уже навсегда. Что было дальше? То же, что бывает и всегда. Что бывает всегда? Это уже вопрос посложнее, потому что всегда в таких местах — не обычное всегда. В этих местах клематисы чернильными пятнами заборы и оградки пачкают сами по себе. Здесь ломаешь впервые руку, спотыкаясь о порог собственного дома. Здесь теряешься средь знакомых домов, но обязательно, непонятным образом, выходишь обратно. Здесь тискаешь блохастых кошек и бешеных собак, при этом всегда оставаясь здоровым. Здесь по вечерам в домах ходят в шерстяных носках поверх других шерстяных носков. Закаты и рассветы здесь всегда в одно время, но времени не знает никто: последняя кукушка в часах прокричала тринадцатый час в секунду, когда умер последний часовщик. Здесь на работу ходишь, с работы возвращаясь, забываешь, куда вообще ходил. Здесь в школах всегда тетрадки остаются пустыми, учителя к утру — пьяными. Здесь жить непросто, но едва ли сложно. Здесь сама жизнь к тебе развернута своим уродливым сломанным лицом, улыбается кривыми, кое-где выбитыми зубами. Здесь красавица смерть вечерами бродит, заглядывая в разбитые окна, где муж тушит о стол сигареты и бьет жену; месяц с неба служит смерти верным, острым серпом. Здесь внешностью все в той или иной мере стары, душой всегда в одинаковой мере молоды. В этих местах, где трамвайные пути поросли бурьяном, а поезда мимо станции равнодушно проезжают мимо, место есть не всем. Но тот, кто его нашел: счастлив в такой же мере, что и несчастлив. Здесь девчонки обидчивые, а мальчики, все как один — хулиганы. Здесь теперь Акааши не боится ос, в волейбол играет лучше, но учится все так же неплохо. Здесь конопля самая свежая, роса самая мокрая, сигареты самые дымные. Здесь спать им вдвоем — больше не странно, держаться за руки и переплетаться ногами — тоже. Здесь мать Кейджи все еще недолюбливает взбалмошного друга сына. Здесь ягоды самые сладкие — особенно из рук уже родных. Здесь тесто слишком соленое и во дворе пахнет кисло. Здесь коленные чашечки бьются чаще, чем те, что для чая — с васильками. Здесь теперь на одной гитаре играют двое, вместе со связками рвут струны. Здесь они забывают поливать герань. Здесь под ними с балкона сыпется штукатурка. Здесь одному не прожить — факт. Но здесь смерть обходит пока стороной колючее дерево акации.