Орёл и медведь

Нельзя позволять отчаянию брать верх, потому что оно забирает силы. Этот урок давно впитан. Это слова отца. Там, в Сиродиле, оно накатило, когда Ульфрику казалось, что не вырвется из цепких золотистых лап на свободу. Вот и сейчас появилось похожее чувство — не такое сильное, как тогда, в юности, но крепкое — настолько, что не хотелось подниматься выше. Ульфрик Буревестник знал, что проиграл… — Хотя бы увидим, как перекосится рожа имперских шавок, когда Довакин заберёт у них Маркарт, — хохотнул Галмар Каменный Кулак. Он не падал духом, казалось бы, никогда, хотя это было не так: Ульфрик знал если не всё, то многое из его жизни. Через многое они прошли вместе. Потому вместе и по сей день. — Если только это, — прозвучало нерадостно. Потому что Маркарту не быть во власти Ульфрика. — Хотя они не дураки наивные, знают, чем закончатся эти «переговоры»! — Галмар потеребил густую бороду и уставился ввысь — на серое небо, словно высматривая Высокий Хротгар. Догадаться несложно. «…так слушайте, норды, о славе его!» — эта строчка, казалось, звучала насмешливо, когда ни слушать, ни знать ничего не хотелось о «подвигах», «деяниях», или как ещё воспоют летописцы и барды. Потому что Драконорождённый — последний и (хотелось бы надеяться, что это не так) единственный не норд, не сын Скайрима. Ульфрик остановился на одном из плато, чтобы перевести дыхание. Стоять — легко замёрзнуть, поэтому он закутался в меховую накидку, но не сдвинулся, уставился на скрижаль. Когда-то давно он с любопытством читал выгравированные на ней слова, теперь в этом не было нужды, потому что он помнил их наизусть. Будто вчера взбирался по семи тысячам ступеней, а ведь с той поры утекла большая часть жизни… Читал ли скрижали Довакин? Может, и нет. Может, он ни читать, ни писать не умел, а орлиными перьями украшал только топорище. Из раздумий вывел крик. Не человеческий, не звериный. Так кричат орлы. — Слышал? Не удивлюсь, если он здесь! — подбодрил Галмар и взошёл несколькими ступенями выше. Ульфрик сжал губы, но промолчал. Драконорождённый, проклятый Драконорождённый напоминал ему орла острым взглядом глубоко посаженных глаз, крючковатым носом. Вид горделивый и дикий. — Глупо было бы полагать, что он не придёт. — Чем выше, тем холоднее из-за сильного студёного ветра. Где-то в глубине души затаилось наивно-детское желание, чтобы Довакин — как же его звали? Имя-то упомянуто однажды и то вскользь — поскользнулся на скользких ступенях и переломал себе ноги, чтобы привычка выставлять напоказ крепкое мускулистое тело сыграла злую шутку, и он замёрз. Но нельзя. Не время. Рано медведю откусывать орлу голову. Сильные воины Ульфрику нравились. Не тощие или расплывшиеся и мягкие тела магов. И не приятные женские округлости, а твёрдые, как камень, мускулы. Перекатывавшиеся под татуированной кожей мышцы он не смог не заметить. Что означали рисунки на теле, ведомо только тому дикарю с драконьей кровью, что однажды попал в его руки. Но тот не затрепыхался, налитые кровью глаза зло сверкнули из-под густых бровей. — Только и можешь, что обездвижить меня, — голос прозвучал едва слышно и хрипло. Ульфрик умел душить так, чтобы не убить, но чтобы Довакин, безграмотный и дикий, не мог Кричать. — Только это? — усмехнулся он. — Именно. Убить — медвежьи лапы коротки, — злобная улыбка вспухшими губами, в глазах, даже спрятанных за светло-русыми прядями, победный блеск. Драконорождённый дикарь прав. Пока не отыщется кто-то подобный ему, руки, пусть и большие, с сухими мозолями, привыкшие к оружию медвежьи лапы, связаны. А этот-то ублюдок распоясался. Связан, но крылья норовил расправить, только тесна клетка-то! — Может, и коротки. Но преподать урок за то, что пытаться направить Ту’ум на меня — дурная затея, надо. — Ульфрик не удержался и провёл ладонью вдоль позвоночника. Твёрдость мышц — та, какая должна быть у крепкого воина. — Я потратил немало времени, чтобы отточить Ту’ум. Тебе же он дался легко, поэтому готов, одурев от крови, бросаться им… — Одурел от крови ты, — голос не восстановился, но визгливые нотки всё же появились, — когда двадцать пять лет назад я по твоей милости осиротел. Вот оно что. Месть. Довакин-то моложе Ульфрика лет на двадцать. Мал был, получается, в те года, но запомнил, взрастил в душе жажду отомстить. Достойный враг. Не трусливо спрятавшийся где-то в одном из оплотов. Не рассчитал силы, действовал сгоряча, но не из трусости. Смелых Ульфрик ценил. Даже врагов. Последних — особенно. Потому что так мог дать понять, что не стоит вставать на пути у разъярённого медведя, который перекусит шею и выплюнет даже крепкого хищника вроде орла. Конец пути. Двери Высокого Хротгара в кои-то веки открыты. Внутри не протолкнуться. Туллий, очевидно, появился первым. Его золочёные доспехи поблёскивали в свете факелов. И талморская тварь, ожидаемо, явилась. Голову не склонила, рассматривала всех из-под полуопущенных век. Элисиф (куда ж без неё?), Балгруф… Легионеры, талморцы в золочёных доспехах, Братья Бури… И всё. Того, кто затеял дурацкие переговоры, нет. Арнгейр хмыкнул и потеребил завязанную на узел бороду, завидев бывшего ученика. Пригласив всех в зал для переговоров, задержался, потому что новые посетители принесли с собой мороз и ненависть. Кругом взгляды, полные вражды, друг на друга. Кое-что общее сдерживало всех пришедших, как цепь зверей. Но если бы путы ослабли именно в этот миг, то зверьё вмиг бы принялось рвать друг другу глотки. И только орёл, взмахнув крыльями, воспарил бы. Ульфрик ошибся: Довакин здесь, уже за столом. Руки на столешнице. Взгляд из-под широких бровей, как всегда, хищный, тонкие губы сжаты в линию. Никаких шкур, плотно застёгнутая рубашка, меховая накидка на плечах. Если бы не исполосованное татуировками лицо и не заплетённые в несколько кос волосы, не догадаться, что Драконорождённый в ярости походил на падавшую с небес камнем хищную птицу. Нелегко — скрутить его, хотя первый удар пришёлся в живот, чтобы выбить дыхание. Рубашка порвалась, оголив изрисованную спину. Хороший воин, даже жаль, что не рождён нордом. Вон как пытался отстоять Предел. Угодил в Сидну на несколько лет, сбежал сам и увёл на свободу Маданаха, за казнью которого Ульфрик Буревестник не проследил двадцать пять лет назад, потому что был моложе и глупее, чем сейчас. — Раз убить не сможешь, то что сделаешь? Опустишь? — вырвалось хриплое из придушенной глотки. Ульфрик поймал себя на том, что погладил рисунок на спине, ощупал напряжённые мышцы. Довакину не привыкать. Наверняка девицей прослужил в Сидне. Каким бы крепким ни было тело, но в одиночку против лишённых ласк дикарей не выстоять. А ведь правильно подметил: Ульфрик, ощутивший себя угодившим в капкан медведем, выплёскивал не похоть, но ярость. Распалённый, он порой останавливался, стискивал пальцы на шее, чувствовал колкую щетину и выраженный кадык… И с трудом себя остановил, когда ощутил, как связанное тело дёрнулось в конвульсиях, как плоть обжала его член; услышал хрип и… Драконорождённый ублюдок кончил? Так и есть: тело, в которое Ульфрик вколачивался с новой силой, обмякло. Кончил, хотя чужой член продрал его зад до крови. Он, впрочем, не нежная эльфийская девица, а крепкий воин, на нём всё заживёт без труда. Странно, но стало легче, когда ярость улеглась. Осталось только гадкое ощущение отчаяния — оттого, что не вырваться из капкана. Маданах на свободе. Довакин — дикарь, изгой попросту. Нелегко, ой как нелегко будет отбить Предел. Манёвр прошлого не повторить. Так и вышло. — Что, если я пообещаю приостановить войну в обмен на Маркарт? — Ульфрик знал, какой получит ответ. На возмущения Элисиф он не обратил внимания, как и на успокаивавшего её Туллия. Только глядел на орлиный профиль в ожидании понятного ответа. — Что мне ваша война? — усмешка тонкогубым ртом. — Не мне понадобилось её остановить, — Довакин повернул голову и уставился на молчавшего Балгруфа, — потому что хочу прекратить нашу. Как именно, вам всем известно. Согласен только на Предел. Большего не надо. Решение ожидаемо для всех, поэтому никто не возмутился, не считая Элисиф: — Генерал, вы не должны… Туллий отбросил её руку, облокотился на столешницу и пригладил седые волосы. У него не осталось другого выбора. Ни у кого его не осталось. Теперь Предел принадлежал изгоям. Пусть и Довакин, и треклятый Маданах думают, что отбили его. До поры до времени. Ульфрик Буревестник знал одно: если орёл покалечит крыло, то больше никогда не взлетит. Медведь же, попавший в капкан, перегрызёт себе лапу, но вырвется на свободу.