Доминик

      — Здравствуй, Доминик, — мужчина в белом халате и круглых очках поздоровался с парнем, стоящим на пороге его кабинета.       Стараясь быть как можно добродушнее, психиатр снял очки, поднялся с кресла и сказал:       — Проходи, присаживайся.       Каждый раз реакция одна и та же — он не войдёт до тех пор, пока его настойчиво не пригласят внутрь. Первый раз попытались санитары по указке сверху, но чужая помощь на этом закончилась. Психиатр нарочито медленно подошёл и остановился напротив парня. Тот выглядел очень замкнутым и нерешительным. Доктор посмотрел на привлекательное лицо, улыбнувшись, чтобы расположить молодого человека к себе и заодно подтолкнуть к откровенному разговору.       Минута ожидания не привела ни к каким результатам, — последние две недели Доминик упорно игнорировал всë новое окружение. Психиатр, забывшись, попробовал взять парня за руку, но тот мгновенно отдёрнул её и насупил брови, показывая своё недовольство, — он не позволит никому касаться себя.       Доктор, увидев реакцию парня, тут же отстранился от него и спрятал руки за спину, давая свободу пройти в кабинет самому, без какой-либо помощи и лишних физических контактов. Психиатр не забывал о том, что пациент, находясь в его кабинете, должен чувствовать себя комфортно, располагаясь к беседе без малейшего ощущения допроса.        Доминик поплёлся в сторону бежевого кожаного кресла, чтобы наконец-то сесть и главное, утонуть в нём, потеряться и больше никогда не существовать ни в этом, ни в любом другом мире. Психиатр взглянул на прошедшего парня и, тяжело вздохнув, закрыл дверь. Затем подошёл к столу, прихватив папку с личным делом Доминика Егорова.        — Итак, как ты себя чувствуешь? — задал первый вопрос доктор, надеясь, что парень всё-таки начнёт говорить и, наконец поделится своими мыслями и мечтами или тем, о чём больше не хочет ни думать, ни мечтать.        Доминик слишком устал и уже не знал, как продолжать жить там, за высоким забором психиатрической клиники. Он не двигался и молчал, только смотрел на свои ладони. Он не хотел ни с кем говорить, не желал больше смотреть в глаза тому, кто заставлял его отвечать на нудные вопросы, не интересуясь, по его мнению, ответами.        — Какая разница, — пробормотал себе под нос Доминик, зная, что доктор, не расслышав ответа, повторит вопрос вновь. Но ведь ответ уже прозвучал, а повторяться он не любил, как и его дядя.        Егоров сделал всё необходимое для любимого племянника: поместил в клинику, а не в тюрьму, где было бы плохо его любимому мальчику. Иван не собирался делиться своей красивой нежной игрушкой с другими — он был слишком эгоистичен, и если что-то по праву принадлежало ему, то он никому не позволял это отнять: его должность, цель или человека.        Доминик был по крови его собственностью и тайным запретным желанием. Иван не был геем, но разве при виде этого худощавого светловолосого парня с блестящими серыми, словно серебро, глазами можно было устоять?... И он не смог, и главное — защищал, спасал, вытаскивал своего мальчика из каждой кучи дерьма, в которую тот случайно или специально попадал.       Егоров протягивал Доминику руку каждый раз, надеясь, что он вцепится в неё и даст вытянуть себя, что он не будет противостоять дяде, а станет единым с ним. И телом, и душой.       Доктор закончил читать историю болезни парня и обратился к нему:       — Доминик, если ты не будешь идти на контакт, то вынудишь меня позвать твоего дядю.        От слов психиатра Доминика передëрнуло — он машинально сорвал часть ногтя с большого пальца, поморщившись, но не от боли, а от угрозы безалаберного врача. Парень поднял на него глаза, в них чувствовались тоска и разочарование, сжал кулак, желая уже почувствовать мужскую силу на себе, но никак не в себе, как это было всегда. Наверное, нужно было родиться девочкой: слабой, беззащитной, такой ранимой и совсем беспомощной перед по-настоящему властным родственником.        — Он и так придёт, — произнес Доминик чуть громче. Рука с одним обломанным ногтем потянулась к запястью второй и небрежно надавила на вену. Он надеялся, что сможет почувствовать боль и, может, даже порадуется, что всё ещё в состоянии что-то чувствовать… — Вы же не думаете, что он приходит тогда, когда его зовут?       Психиатра и пациента разделяли дубовый стол, солнечные лучи, мелькающие со стороны частично скрытого плотной занавесью окна и чувство непонимания у обоих. Хотя Доминик искренне сомневался, что тот на самом деле не понимал произошедшего, просто его роль, видимо, стоила очень дорого.       Парень вздёрнул голову и продолжил вдавливать отросшие ногти в тонкую кожу. Порой ощущать физическую боль приятно, ведь она иногда затмевает душевную. Он усмехнулся после слов врача, ведь Ивана звать не надо: ему не нужен повод, чтобы навестить племянника, оказаться рядом, подмять под себя и быть с ним настолько близко, насколько возможно.        — Тебе будет легче, если ты расскажешь всё, что произошло тем вечером при Иване Дмитриевиче? — мягким тоном спросил психиатр. Таким убаюкивающим, что Доминику захотелось провалиться в сон, чтобы больше не слышать ни вопросов, ни имени дяди. Он прикрыл глаза и тут же распахнул их, не давая шанса мыслям вновь вернуться к воспоминаниям о том злополучном вечере.        — Я же сказал, что мне всё равно, — заторможенно пожал плечами Доминик. Его слова прозвучали нарочито холодно. На этот раз рука скользнула немного выше к локтю, раздирая кожу и оставляя наливающиеся кровью полосы.        Понимая, что этим он добьётся лишь увеличения дежурных уколов сильнодействующих успокоительных, Доминик откинулся на спинку кресла и в очередной раз попытался расслабиться. Но опять неудачно.        — Зачем вам знать о том, что вам неинтересно и на что вам наплевать? — теперь он задавал вопросы, сжимая ладонь в кулак.        — Я хочу помочь тебе разобраться в своих мыслях и хочу найти ответы на вопросы: почему ты, воспитанный, прилежный, застенчивый парень, пошёл на преступление? Что тобою двигало в тот момент, о чём ты думал и знал ли вообще, что ты совершаешь насилие над бедной девушкой? — доктор терпеливо стал говорить с Домиником о том, что якобы его интересовало. Доминик знал, что психиатру плевать — ему платил дядя за содержание племянника в клинике и «за помощь по восстановлению повреждённой психики».        — Вы все наши разговоры передаёте Егорову, да? — подозрительно спросил он, склоняя голову набок и не желая отвечать на вопросы доктора. Доминик задал свои, и пускай этот лысый очкарик в белоснежном халате отвечает, а он послушает очередную человеческую ложь.        — Нет, не передаю, — сделав вдох, и поняв, что это тяжелый случай, доктор закинул ногу за ногу, отложил ручку в сторону и сомкнул пальцы, мысленно готовясь к нелёгкому диалогу. — Передавать нечего, ты же ничего не рассказываешь, — отчасти честно ответил он, помня о своём договоре с Иваном и о поручении докладывать о каждом слове, вылетевшем из уст племянника, и даже о его жутких криках по ночам, когда он просыпался в холодном поту от кошмаров. — Ты находишься под моим наблюдением уже вторую неделю и в основном или молчишь, или огрызаешься, — подметил психиатр.        Доминик выслушал комментарии о своём недостойном поведении и нахмурился, вновь опуская взгляд, в этот раз на сжатый кулак: ему хотелось всадить его в раздражающее лицо врача. Парень хотел доказать, что он тоже сильный и, может избавиться от обидчиков и защитить не только себя, но и других. Ему нужно было доказать дяде, что он тоже многое может, особенно управлять судьбами других, но вот только не своей и видимо, не дядиной.        — Вы задаёте мне одни и те же вопросы. Вам их задать, как сказать «доброе утро», — раздражённо процедил Доминик, вслушиваясь в скрежет сильно сжатых зубов.        — У меня такая работа — задавать вопросы, — ответил спокойно доктор, наблюдая за реакцией тела пациента. — И помогать находить ответы на них, — психиатр встал с кресла и направился к музыкальному центру, включая спокойную, умиротворяющую музыку. — Давай ты попытаешься расслабиться, — добавил он, уменьшая громкость колонок, чтобы мелодия воспринималась приятно и не раздражала.        Доминик облизнул пересохшие и обкусанные губы; их любил кусать и сам Иван. Он любил пробовать на вкус сначала нижнюю губу, следом плавно переходя к верхней. Егоров любил их целовать всегда, вне зависимости от возраста племянника: будь он ребёнком, подростком или уже вполне себе взрослым — безвольным, мягким, слабым, но всё же мужчиной.       Когда его отца не стало, ему было двенадцать. Маленькому Доминику и его матери было очень больно его потерять. Мать на целые дни запиралась в их общей с мужем комнате и долго после его смерти не рассказывала сыну, что произошло на самом деле. Только не пускала на порог Ивана — брата её мужа, кричала на него достаточно громко, что слышал и сидящий в своей комнате маленький мальчик.       Только со временем Доминик догадался подслушать их разговор, где в основном говорила только мать. Для него было шоком то, что она обвиняла Ивана, считала что именно он убил своего же брата. Если бы тогда мальчик знал, что случится с ним в будущем, он поддержал бы мать. Только со временем и та умерла.       Когда в шестнадцать родной дядя зажал его в углу, Доминик отплевался, но вспомнил слова матери. И стал складывать причинно-следственные связи — его отец делил бизнес со своим братом, а учитывая характер Ивана, тот вполне мог воткнуть ему нож в спину. Теперь, спустя четыре года, мамины слова стали обретать смысл. А после ещё одного изнасилования и, её смерть ему казалась не такой уж и случайной.        — Это ваши вопросы, и вы не поможете мне найти ответы, их не существует, — спокойно проговорил Доминик, отворачиваясь от доктора и прислушиваясь к приятной музыке, которая разносилась по всей комнате, наполняя спокойствием пространство, но не самого Доминика. Не было у него спокойствия — оно давно испарилось.        Психиатр был доволен тем, что Доминик наконец перестал повторять свою любимую фразу «мне всё равно» или отвечать вопросом на вопрос. Он улыбнулся.        — Ну, как же не существует… На каждый вопрос есть ответ, так же как у любого входа есть выход, и всякий желающий может найти его или принять помощь в его поисках. В нашем же случае — ответ на вопрос, — пройдясь по кабинету, проговорил доктор, затем он снова сел за стол и продолжил разглядывать сидящего напротив парня.        — А чем помогут мои ответы той девушке, а? Они вернут её прошлое и спасут от меня?! Тогда она не станет моей жертвой и сможет убежать?! Ей удастся найти выход и избежать насилия, так?! — Доминик вскочил с кресла и опёрся руками о поверхность стола. Он выкрикивал каждое слово, всё больше злясь на недалёкого врача. Ведь все знали, что девушке уже не помочь, не спасти, на её вопросы тоже никто не ответит, и никто ни о чём даже не спросит.       «Почему именно она?». Доминик сам не раз задавался вопросом: «Почему именно он?», обращаясь куда-то в темноту, что царила в специально отведëнной для него палате, и проникала в его сознание. Он не понимал, как дядя может так поступать с родным человеком, ещё таким маленьким и наивным.        Иван приходил по ночам, когда родители Доминика спали и были ещё живы… Ложился рядом с ним в кровать; он прижимал его хрупкое тело к себе настолько сильно, что ещё мгновение, и маленький мальчик, казалось, задохнётся в объятьях крепких рук дяди. Но Егоров знал, когда нужно ослабить хватку: он не смел перебарщивать, хоть и очень хотел.       Доминик жаждал ответов, ведь если бы он получил их, то с радостью поделился бы ими и с мёртвой девушкой. Раскопал её могилу, вытащил из заточения холодного деревянного гроба и рассказывал бы каждый ответ, смотря ей в лицо. На её синие безжизненные губы, надеясь, что девушка оживёт, откроет глаза и он снова увидит в них свет. Она посмотрит на него без страха и ненависти, будет ему благодарна. Но нет, этому никогда не бывать!        — Что, нет у вас ответов, да? — уже спокойно спросил Доминик, хаотично нанося удары кулаком по лакированной поверхности стола из красного дерева. Он склонился ближе к столу, навис над доктором, схватил его за халат и притянул к себе, чтобы увидеть в его глазах тот же страх, что он видел в глазах своих жертв.        Доминик сам слишком часто демонстрировал собственный страх Ивану, а тот этим пользовался, питался его ужасом, который делал его сильнее, а Доминик, наоборот, слабел, когда был рядом с дядей или когда находился под ним.        — Не нужно мне говорить того, чего нет! Выхода нет, это всё выдумка! — Доминик отпустил мужчину и, схватив со стола стакан с карандашами, швырнул его в стену. Тот от сильного удара разлетелся на мелкие кусочки и рассыпался по полу вместе с содержимым.       Доминик кричал, что хотел освободиться и одним смазанным движением смахнул со стола оставшиеся вещи. Документы белыми веерами разлетелись по комнате. Доктор ошарашенно наблюдал. Только после этого Доминик смог отступить на шаг, упал на колени, прижался лицом к полу, обхватил голову руками и начал тихо плакать, иногда всхлипывая.        Психиатр судорожно сглотнул слюну и поднялся, когда заметил, что плечи парня подрагивают, и он свернулся в позу эмбриона, желая спрятаться от всего мира. Доминик вырос, но внутри он остался маленьким мальчиком и не понимал, почему дядя пихал ему в рот член, заставляя удовлетворять его. Почему Доминик позволял делать это с собой? Почему не просил помощи и защиты? Боялся, не понимал презрения со стороны других людей, не знающих ничего?        — Выхода нет, нет… если только умру, то круг разомкнётся, — перестав плакать, произнёс Доминик. Поднял голову, разглядывая доктора. Психиатр не решался подойти к нему и тем более трогать, зная, что Доминик не любит чужих касаний.        — Разреши помочь тебе, — психиатр опустился на колени перед парнем и протянул бумажный платок, но Доминик с презрением смотрел на попытки создать иллюзию заботы от того, кто беспрекословно выполняет все условия дяди.        — Не нужно мне помогать, — вставая на ноги, произнёс парень и сел обратно в кресло, закрыв руками лицо. Доминик старался не закрывать глаза, чтобы не видеть довольное лицо Ивана, сменяющееся плачущим лицом девушки, которой он решил доказать свою силу. Психиатр выпрямился, налил минеральную воду и протянул стакан пациенту.        — Тебе нужно рассказать детально, не утаивая ничего. Всё то, что ты чувствовал. Ты ведь не хотел насиловать девушку? Не ты пошёл на преступление, а кто-то подтолкнул тебя к этому, заставил?        Доминик отнял руки от лица и задрал голову вверх, потерянно рассматривая доктора и, взяв стакан из руки, осушил его полностью, не оставив ни капли. Затем сунул стакан обратно в руку и снова поднял покрасневшие глаза вверх уже без эмоций: они опять исчезли, ушли на время или навсегда. Он не был уверен.        — Поделись… со мной, — запнулся доктор, чуть не сказав «с нами», ведь сейчас за ними наблюдает Иван Егоров. Тот сидел за зеркалом: ему было видно и, главное, слышно всё, что происходило в кабинете, но его не видел никто.       Тишина на долю секунды повисла мертвым грузом в воздухе. Доминик по-птичьи склонил голову и проницательно смотрел доктору в глаза, видимо, пытаясь что-то решить.        — Он здесь, да? — тихо, даже не спрашивая, а утверждая, начал он и нервно вскочил с кресла. Заметался по комнате в поисках места, где Иван смог спрятаться и наблюдать за ним, ждать признания. — Где ты?! Выходи, я найду тебя, дьявол! — парень почувствовал, как гнев новой волной накрывает сознание, сжал руки в кулаки и начал лупить по стенам в поисках потаённых мест.        Доминик увидел себя в отражении зеркала и стал приглядываться, всматриваться сквозь стекло, силясь увидеть кого-то, кроме себя. Прозвучала трель — телефонный звонок, но это не сбило Доминика, — нужно было найти этого ублюдка и порвать в клочья, как своего обидчика. Как того, кто уничтожил его как мужчину, сделав последней шлюхой.        — Усмирить! — услышал доктор приказ в телефонной трубке от того, кто управлял всем.        — Да, сэр, — ответил психиатр чуть слышно и быстро положил трубку, направляясь к двери и подзывая санитаров. Двое мужчин оказались в кабинете, подошли к Доминику и скрутили, надевая смирительную рубашку и завязывая рукава за спиной.       Егоров сидел на удобном диване, пил кофе и наслаждался зрелищем за односторонним стеклом. Он любил своего мальчика, но не наказывать не мог, иначе тот отобьётся от рук совсем.       Доминик сделал попытку вырваться, но безуспешно, впрочем, как всегда. Санитары усадили его в кресло и вышли за дверь по просьбе доктора, который уже удобно расположился за столом и, кажется, успокоился. Доминика разрешили усмирить, это означало одно — пока что всё будет спокойно.        — Это же был он, да? Это он сидит за стеклом и раздаёт вам приказы — утвердительно прорычал Доминик, сдвигая на пару сантиметров своим пинком стол.       Тяжело давался каждый вздох, злость горела в нем огнём. Но он не решался смотреть в сторону зеркала — не хотел встречаться с глазами того же цвета, как и у него. Потускневшее серебро — глаза дяди, и сгоревший пепел — Доминика.       — Нет, Доминик, тут, кроме нас, никого нет, — спокойно ответил доктор, ставя стол на место. Надел очки, тяжело вздохнул, мельком покосившись на зеркало, и тут же вернул взгляд на Егорова-младшего. — Расскажи мне обо всём, прошу тебя, — просит снова психиатр, стараясь не терять ровный и мягкий тон в голосе.        Доминик посмотрел на него исподлобья и, поворачиваясь снова к зеркалу, прошёлся языком по нижней губе, показывая этот жест дяде. Ему было известно, как того заводит этот жест, но вот только сейчас он ничего не сделает ему! Никак не проявит себя. Нельзя выходить из укрытия и целовать эти губы, сжимая волосы на затылке в кулаке, и держать его перед собой, наслаждаясь пустотой в глазах. Уголок его губ дёрнулся в лёгкой усмешке, парень сел удобнее в кресло. Он пытался расслабить плечи и кисти рук.        Егоров знал, что мелкий сучёныш намеренно провоцирует его. Злился, что не может наказать мальчишку прямо сейчас. Сунуть в красивый, притягательный рот член, а затем проникнуть в тугое эрогенное кольцо упругой задницы. Иван сглотнул слюну вместе с горьким кофе и продолжил наблюдать, слушая признания племянника.        — Что рассказать вам, а? Какие вопросы вам приказал задать Иван? Что он хочет узнать? — стал закидывать вопросами Доминик доктора, никак больше не шевелясь в кресле.       Он смотрел в одну точку перед собой и видел её. Тот же образ: она пришла к нему или за ним? Доминик медленно перевёл взгляд на психиатра, но краем глаза наблюдал за ней. Она всё ещё звала к себе.        — Всё то, что находится в твоей голове: твои мысли, чувства, страхи.        — Вам не понравится то, что я могу рассказать, и ему тоже, — кивнул в сторону зеркала головой Доминик, не посмотрев туда.        — Это не важно, кому и что понравится или нет, главное — что ты поможешь себе.        — Вы серьёзно?! — засмеялся Доминик, не сдерживаясь. Старался смеяться так, чтобы потом не хотелось снова плакать и не сойти с ума окончательно. — Честно?! Помогу себе? Вы уверены в этом? — зазвучал новый вопрос, и он почувствовал, как смех превращается в крик.       Затих. Крик больше походил на рычание, на звериный рык раненого медведя, оставаясь немым для других; эхом раздавался лишь в нём самом.        — Да, я думаю, тебе это поможет, — произнёс осторожно доктор, чтобы не спровоцировать очередную неадекватную реакцию.        — Хорошо, я расскажу. Иван Дмитриевич всё равно не оставит меня в покое и узнает правду по-хорошему или под пытками, — усмехнулся Доминик, стараясь не смотреть в зеркало. Зная, что для Егорова пытать его — одно из увлечений.        — Её звали Вероника, она любила виски с колой. Рядом с ней я забывался и даже становился сильнее. Мне нужно было доказать себе и всем остальным мою мужскую силу, что я тоже могу пользоваться ею, как тот, другой, мной, — начал свой монолог Доминик спокойным и ровным голосом и только на последних словах затихал, не сводя взгляд с паркета под ногами.        Доктор слушал, не смея перебивать, ведь он добился откровений, и теперь нельзя было спугнуть. Егоров так же внимательно слушал своего племянника, продолжая пить кофе и жалея, что в пластиковом стаканчике не алкоголь.       — В ночном клубе «Шик» Вероника пила коктейль и много смеялась. Следом были танцы передо мной. Её тело извивалось в такт музыке, она соблазняла меня, — я знал это, чувствовал. Язык стройного тела меня убедил в том, что она моя, и я могу пользоваться ею, как мне вздумается. Решил проверить, насколько правильно понял её невербальный намёк. Схватив за руку, потащил на улицу, на задний двор клуба, куда в основном выходил курить персонал, но тогда он был пуст, безлюден, ей никто не смог бы помочь, а главное, помешать мне. Вероника не успевала за мной, но мне было похрен. Я не должен был выпускать её. Она цеплялась каблуками о поверхность асфальта и падала, я хватал за плечи, поднимал на ноги и снова тащил. И наконец-то мы были на месте. Мы остановились под мостом, где ходили поезда — мне нравится слышать звук проходящего состава, стук металлических колёс по стальным рельсам, — Доминик посмотрел внимательно на следящего за ним доктора, — тот сложил руки на груди и не смел мешать.       Доминик отвернулся — стало противно от того, что он должен поведать в деталях доктору и тому, кто за стеклом. Он покосился в сторону зеркала и, не отворачиваясь от него, продолжил рассказывать. Доминик видел вместо своего отражения Ивана.        — Она стала кричать и даже пыталась убежать, но глупая девочка не знала, что это меня только заводит, и все попытки скрыться от меня были тщетными. Мне нравилось то, что я сильнее. Наконец-то, понимаешь? Я… я сильный! Не ты… — крикнул Доминик зеркалу и затих, но не отвернулся — ждал, когда дядя встанет по ту сторону, и он увидит силуэт: огромный, мощный, с большими кулаками и сильными ударами. Чувствовал горячие слёзы, бегущие по лицу — он понимал, что они лишь показывают его слабость, делая в глазах других жалким безжалостным ублюдком. — Я ударил её, она упала. Длинные каштановые волосы рассыпались по земле, глаза были закрыты, наконец-то перестала верещать. Заткнулась. И главное — никак не сопротивлялась. Я разглядывал её в свете луны и фонарей, — она была прекрасна. У меня было много девушек до Вероники, но она была как будто особенная, совсем другая, и я хотел её попробовать, знал, что она будет отличаться от остальных, — Доминик снова замолчал. Сделал перерыв. Понимая, что должен говорить дальше, но от осознания совершённого ему стало мерзко.        Но тогда было всё равно, он поддался тому зверю внутри себя. «Бери её, насилуй, кусай, оставляй следы, делай, что хочешь!» — кричал в нём «зверь» голосом Ивана. «Покажи мне силу! Сделай так, чтобы и я боялся тебя!» — продолжал кричать в его голове родной с детства голос.       — Вероника не приходила в себя, и я опустился на колени, быстрым движением стащил с неё куртку, откинул в сторону. И тогда моя рука проникла под футболку с пайетками, я ощутил тёплую кожу под своей рукой. Пройдясь по плоскому животу, моя ладонь поднялась выше к груди. Сжимал то одну, то другую — мне нужно было увидеть то, как мои пальцы соприкасаются с полной, такой приятной грудью. И я порвал вещь: блестящие пайетки разлетелись в разные стороны, а затем бюстгальтер и обнажил то, что я видел регулярно, когда дядя не пользовался мной. Мне хотелось попробовать их на вкус и как можно сильнее укусить, но не для того, чтобы причинить ей боль, нет, а чтобы доставить удовольствие. Вероника стала приходить в себя — пыталась открыть глаза. Ей было холодно, я знал и это: её кожа покрылась мурашками. Но мне было всё равно, я продолжал рвать на ней плотную ткань джинсов, ведь силы у меня были, я мог справиться с любым препятствием! Она пришла в себя и стала отталкивать меня.        — «Значит, язык твоего тела лгал мне, ввёл в заблуждение!», — прошипел я ей тогда в лицо, как только зажал её ноги между своими и схватил запястья, сдавливая их рукой и поднимая над головой. Я злился от того, что ошибался, — Вероника была ещё прекрасней, когда была напугана, и этот страх заводил меня сильнее. Я начал целовать её, проникая глубже в рот, терзая её язык. Мне нужно было кончить: я чувствовал, что ещё немного, и возбуждённый член разорвёт молнию на джинсах. Я освободил орган, выпустил наружу и заодно сорвал с неё последнюю ненужную чёрную ткань на бёдрах. Она была обнажена полностью, в задницу впивались мелкие камни, щекотала трава, но мне было похуй. Я добился подчинения, не от меня, а для меня! — крикнул Доминик, зажмурился и часто заморгал, — венка под нижним веком левого глаза пульсировала настолько сильно, что готова была пробиться сквозь кожу.        Он чувствовал грёбаное напряжение. Его челюсть сжималась, мышцы под смирительной рубашкой напряглись, чувствовалось, что ещё немного, и ткань разойдётся по швам. Егоров встал с места, подошёл к стеклу, расслабил узел галстука, расстегнул две верхние пуговицы рубашки и снял пиджак. Он должен ещё немного послушать признание племянника.       Психиатр лишь сменил положение тела, встал, чтобы размяться, подошёл к окну. Он знал, что будет дальше, но должен был услышать всё из уст насильника. Повернулся к Доминику. Увидев в глазах врача застывшее «продолжай». Доминик вновь заговорил.        — Мой зверь, по прозвищу Иван, рвался из моей плоти наружу, — я рычал в её губы и кусал их до крови, а затем слизывал алые капли и кусал снова. Вероника кричала, рыдала, слёзы градом скатывались по ее щекам. Прозрачные капли смывали красные, солёный и металлический вкус смешались воедино. Я наслаждался, чувствовал себя как-то по-особому. Меня заебали вопли, и я ударил её вновь. Она застонала громче и стала ещё сильнее орать. Я заткнул рот рукой, раздвинул ноги и коснулся членом вагины — того самого прекрасного женского органа, который скрывал в себе что-то тайное, неопознанное и даже чудесное… Я резко вошёл в мягкие, неподатливые ткани. Она не пускала меня внутрь себя, сука! Но это я исправил быстро и стремительно ударил ещё раз, чтобы показать ей, что всё-таки нужно расслабиться! Пустить туда, куда стремился попасть каждый желающий, а особенно я. — Доминик закрыл глаза, чтобы всплыла та самая картина и, он услышал её стон и крики, и вспомнил, как тело двигалось под ним, извиваясь и умоляя прекратить. Доминик запрокинул голову вверх, издавая нервный смех, — он снова хотел кончить, как и тогда. Тысяча мегабайт оргазма и, как всегда, никакого удовольствия…        Доминик открыл глаза, опустил голову вниз, — светлые длинные волосы, доходящие до острых скул, заслонили лицо.       — Я хотел любить её, хотел, чтобы стонала от удовольствия под моим натиском. Но она молчала. Из-под закрытых глаз продолжали сочиться слёзы, из-под ресниц стекала кровь, словно моя, когда Егоров рвал меня сзади, пытаясь проникнуть внутрь. Я двигался в ней быстро, стремительно проникая вглубь сухих и упругих тканей. Я чувствовал сопротивление: она отталкивала член, не желая чувствовать его в себе, — Доминик заплакал, зная, что он тоже пытался освободить себя от чужого проникновения. Повернулся в сторону зеркала, где стоял он, его насильник. Зная, что тот усмехается над ним и, может, даже, разглядывая племянника, возбуждается его слабостью и одержимостью. — Это он лишил меня счастья, а я лишал счастья других. Я просил прощения, но ей это не нужно было. Сжал сильнее её запястье и вогнал член до упора. Прорычал ещё раз слова раскаяния в её ухо и укусил за хрящ, прокусывая его, я буквально оторвал его ей: мне хотелось кусать Веронику дальше и слушать тихое мычание из уст.       — Я целовал губы, когда освободил её рот от руки, она задышала. Ненадолго я делился с ней её же вкусом, высасывая из неё всё живое. Душил и двигался… Снова душил. Сильнее проникая. Она теряла сознание. Задыхалась. Обмякла, но я не остановился, продолжал двигаться, не ощущая больше сопротивления с её стороны. А после отпустил, но не вышел — не мог лишить орган тёплого влагалища. Кончил, моя сперма сочилась из приятной влажной дырочки, стекая по внутренней стороне бёдер, таких притягательных, — я коснулся их языком, проходясь по той самой дорожке, где было моё, слышишь? Моё семя! Чувствуя привкус крови и всё той же знакомой уже мне вязкой мутной жидкости, — Доминик замолчал и прикусил нижнюю губу, ощутив вкус дядиной спермы во рту, и сейчас. Снова, опять этот дьявол мысленно побывал в нём. Доминик покосился в сторону зеркала, увидел в нем себя: такого жалкого мерзкого ублюдка. — Я просил её заснуть навсегда за себя и за меня. Наши сны были бы общими. Мне не хотелось, чтобы она жила с этим и страдала, мучилась от вопросов, почему и зачем. Я лишил её жизни, как физической, так и духовной. Я продолжал целовать уже более нежно, как мне показалось, стремясь, поднимаясь вверх по её хрупкому неподвижному телу: «Открой глаза, смотри на меня!», — приказывал я ей, но она не реагировала на мои приказы, ей было уже всё равно. Впрочем, как и мне.        Доминик поставил точку в своём монологе, помотал головой в разные стороны, пытаясь избавиться от волос на лице.        — Ты убил её? — спросил вдруг психиатр, приподнимая бровь вверх, ожидая положительного ответа.        — Я отучил её дышать, — чётко проговорил Доминик, делая вдох и выдох, жалея, что и он не оказался мёртв тогда рядом с ней. Не убил себя, просто не успел. Он, как трус, сбежал, оставляя её там, на сырой земле. — Я против насилия, я презираю людей, которые добиваются всего через свою безграничную силу! Ненавижу этих людей, ненавижу себя! Ненавижу тебя! — крикнул Доминик. — Мне больно, слишком больно. Кажется, я родился с этой болью, она кричит во мне!       Доминик поднялся на ноги и подбегая к зеркалу, увидев наконец-то перед собой реального дядю. Егоров смотрел в такие же серые глаза и продолжал любить их. Доминик пытался разнести стекло вдребезги, нанося удары по поверхности плечами и головой.        Доктор решил снова позвать на помощь санитаров и вышел за дверь. На пороге появился Егоров, отодвинул психиатра. Подойдя к племяннику, схватил за плечи, впечатал со всей силы в стену. Теперь они стояли друг перед другом. Доминик тяжело дышал. Чувствовал, что под тяжёлым взглядом дяди теряет сознание, или это просто он сильно ударился затылком о твёрдую поверхность стены? Егоров держал крепко в своих руках, впрочем, как и всегда.       — Хватит! — прорычал Иван, не решаясь отпустить его, потряс ещё раз и поставил ровно на ноги.       — Я не буду больше слушать тебя, — прошептал Доминик в злые глаза дяди. Иван был настолько уверен в себе и твёрд в своих намерениях, что развязал смирительную рубашку за спиной племянника, освобождая затёкшие руки.        — Будешь! Ты будешь слушаться меня, иначе окажешься в тюрьме за свои поступки и будешь отвечать за них уже там, а не в этих условиях, почти курортных, — цедя каждое слово, Иван приблизил лицо к Доминику, к его губам, понимая, что слишком долго не ощущал их на своих. Ему нужно было впиться в них и вспомнить, каково это, целовать мужские губы. Но за спиной всё так же стоял доктор, поэтому он не мог позволить провоцировать себя и терять голову перед этим наглым желанным мальчишкой.        — Ты угрожаешь мне, дядя? — спросил Доминик, ещё больше вжимаясь в стену, ощущая его горячее дыхание. Ещё мгновение, и их губы могли бы соприкоснуться, но в этот раз будет так, как хочет он. Доминик оттолкнул дядю от себя и быстро устремился к выходу, натыкаясь на психиатра. Он умолял выпустить из кабинета. Хотел запереться в своей палате, ему нужно было успеть сбежать до того момента, пока дядины руки не сожмут своей стальной хваткой.        — Вернись! — приказал Иван, сунув руки в карманы брюк, чтобы не искушать себя и не схватить парня на чужих глазах. — Сядь и угомонись, — уже намного более тихий приказ послышался за спиной, но голос сохранял такую же чёткость и твёрдость. — Или я сам свяжу тебя, — подошёл Иван ближе, обжигая теперь дыханием шею Доминика. Опустил голову вниз, зная, что даже доктор ничего не может решить и сделать. Он не его защитник, он жалкая шавка дяди. Доминик был обречён не жить, а существовать так, как скажет Егоров.        Доминик повернулся к дяде, посмотрел на него исподлобья и, пройдя к своему месту, уселся в кресло.        — Оставьте нас наедине, — кинул приказ Егоров доктору и, тот лишь кивнул и вышел за дверь.        Иван быстро закрылся на ключ и, взяв стул, сел напротив племянника. Доминик смотрел на него с осторожностью, пытаясь замаскировать страх под презрение и высокомерие, но не вышло. Всё было именно так, как и нужно Ивану Дмитриевичу.        Он усмехнулся, протягивая к юноше руки, трогая красивое, такое нежное, словно у девушки, лицо.        — Тебе и правда надо было родиться в женском теле, — произнёс Егоров, разглядывая нежную кожу, выразительные глаза и тонкие губы. Его пальцы ласкали бархатистую кожу щёк, приятную на ощупь. Его мальчик, такой невинный с виду, но с острыми шипами внутри.        — Мне вообще не нужно было рождаться, — прошипел вслух Доминик, пытаясь увернуться от руки дяди, но не вышло и в этот раз. Егоров улыбнулся, переставая трогать и беря его руки в свои.        — Я хочу помочь тебе, Доминик, — произнёс Иван, касаясь кисти рук племянника, проходясь по ним широкими ладонями.        — Мне не нужна помощь, я хочу быть свободным от тебя и от этого существования, от твоих благих поступков и, главное, от твоей ложной любви, — с шипением в голосе произнёс он, глотая горячие слёзы, которые почему-то текли по внутренней стороне гортани, не выходя наружу. Он глотал их вместе со словами.        — Ты же понимаешь, что это невозможно. Ты сам совершил преступление, и я помогаю тебе не жить в худших условиях.        — Если бы не то, что ты сделал со мной в детстве, я бы жил как все. Но ты почему-то решил, что можешь решать сам мою судьбу, — воскликнул Доминик и скинул его руки со своих, отпихивая стул вместе с дядей от себя. Но тот даже не пошевелился. Злость возвращалась к Ивану; дядя поднялся, скрипя зубами, и навис над племянником, прижимая его к спинке мягкого кресла.        — Я не враг тебе, я люблю тебя! И если бы ты не был таким строптивым и принимал то, что тебе уготовано, то всё было бы по-другому! — рыкнул Иван в лицо Доминика, хватая его за горло и сильно сдавливая пальцы так, чтобы этот мелкий сучёныш начал задыхаться и почувствовал, каково это, лишаться кислорода, когда любишь настолько, что готов задохнуться. Но Доминик никак не мешал — он желал, чтобы извращенец его придушил. Пора было и ему разучиться дышать. Иван отпустил мальчика и поднял его на ноги. Доминик задышал, хватая воздух ртом, заполняя им лёгкие.       — Что, передумал, да? Ещё не до конца мной наигрался? — бросал вопросы Доминик, пытаясь отступить от мужчины хотя бы на шаг, отойти от опасности, зная, что если не спасёт себя сам, то к нему опять никто не придёт на помощь, как и к Веронике.        — Я не играюсь! Я дышу одним тобой, грёбаный ты сукин сын! — прорычал Иван, надвигаясь на него снова.        Иван стал признаваться в чувствах, но о каких чувствах может идти речь, когда вокруг лишь унижение?! Угнетение и подавление его как личности, как смелого, сильного мужчины! Доминик сглотнул всё, что застряло в горле, и стал отходить дальше, опять к стене, где он проводил большую часть времени благодаря Егорову, ведь именно там он держал и затем загонял в угол, заставляя сидеть тихо.        — Ты ведь тоже любишь меня, ведь так? — задал вопрос Иван, зная, что нет. Он ненавидел его всеми фибрами своей души.        — Я не умею любить, ты лишил меня этого чувства, этой возможности, — прошептал Доминик, пытаясь уйти от стены, но наткнулся на дверь. Нащупал замок и, как ему показалось, незаметно сделал оборот ключом, открывая дверь. Оставалось только открыть полностью и сбежать по коридору, найти спасение у санитаров… которые тоже заодно с Егоровым. Чёрт! Дьявол!        — Ты глупый мальчишка! — крикнул Иван вдогонку, как только Доминик ловко увернулся от рук Ивана и дёрнул дверь на себя, выбегая. Он быстро шёл следом, зная, что бежать за ним не нужно: он и так догонит, или кто-нибудь приведёт обратно к нему.        Доминик забежал в палату, запер её на замок и, на всякий случай, подпёр ручку двери спинкой стула. В лучших традициях драматических фильмов хотелось прислониться к стене и съехать по ней вниз, закрывая заплаканное лицо растерзанными руками. Только это бы означало, что он сдаётся. Но как говорил доктор, выход есть всегда, да? Доминик встал посередине палаты, скашивая глаза на белую кровать со спрятанными в неё жёсткими крепителями для особо буйных, и перевёл взгляд в потолок, прерывисто дыша. Кажется, он полностью осознал, что выход из его ситуации есть.       Доминик на негнущихся ногах подошёл к окну, распахнул, почувствовав, как порыв ветра пытается обнять его и унести с собой. Он обернулся на хлипкую дверь и, недолго думая, забрался на подоконник. Смотрел с пятиэтажной высоты, рассматривая зелёную траву и разноцветные клумбы с цветами. Хотелось, чтобы и, в его новом доме было так же красиво и ярко, как внизу, под ним. Доминик надеялся, что это слишком высоко и достаточно для завершения его никчёмной, тусклой жизни. Он готовился прыгнуть вниз и приземлиться, как можно скорее избавляя от своего общества людей, а главным было избавить себя от дьявола. Иван уже находился за дверью, выкрикивал угрозы в адрес нерадивого племянника. Но Доминику было плевать, ведь сейчас он поставит статус «завершён», и тогда порочный круг, неправильный, унизительный, разорвётся и покажется выход.       В дверь продолжал требовательно стучать Егоров, дёргал ручку и уже готовился разбить её на куски, лишь бы оказаться внутри комнаты. Доминик обернулся и показал «фак», заодно проговаривая, чётко вырисовывая губами этот жест. Он взглянул ещё раз туда, где ждали яркие краски, надеясь поскорее заполнить себя ими. Парень уже готов был лететь головой вниз и разбиться о зелёную траву, раскрасив её в алый цвет. Доминик улыбнулся, закрыл глаза и втянул носом как можно глубже прохладный воздух. Он чувствовал себя свободным и независимым, наконец-то! Навсегда! Смерть — это свобода, не так ли? Она дарит тебе вечность и освобождает от разума и чувств. Ты забываешься в её объятиях, тебе спокойно, ведь пребываешь в забвении.        — Не смей делать этого! — ворвался в комнату Иван, ломая дверь. — Я тебя и после смерти не оставлю в покое, буду иметь даже твой труп, так что не делай глупостей, слезай!        Доминик от услышанной угрозы усмехнулся и посмотрел на дядю в последний раз.        — Мне будет уже всё равно, дядя, — ответил он и шагнул вперёд. И не успел опомниться, как сильная рука Егорова схватила племянника за руку, не давая сорваться вниз и разбиться.       — Отпусти! — закричал он, пытаясь освободиться, упирался, но, видимо, железная хватка, она на то и железная, чтобы не отпускать.        — Ты останешься со мной! — кричал Иван и тянул Доминика на себя, с силой затаскивая обратно в окно.        Когда они оба повалились на пол, Иван тяжело дышал, пытался расслабить мышцы. Он больше не злился на Доминика, но руку не отпускал; он чувствовал, как дрожат его пальцы. Наконец, расслабил, выпустив племянника, поднялся на ноги. Пока Доминик приходил в себя, закрыл окно, задвинув жалюзи.        — Обойдёшься, дядя, — шептал Доминик, садясь на пол, подтягивая колени к груди и обхватывая руками лицо, больше не издавая ни звука. До него лишь доносились стремительные шаги. Вбежали санитары и доктор. Егоров разговаривал с ними о чём-то совсем не важном для него. Доминик продолжал прятаться от Ивана и от себя самого.        — Вставай, — приказал Егоров. Доминик поднял голову и встал, всё так же не желая видеть своего спасителя. — Я заберу его, — обратился Егоров к психиатру, голосом давая понять, что это не обсуждается, — он был твёрд и непоколебим в своих действиях. — Утром я верну обратно, — добавил Иван и натянуто улыбнулся, ожидая, пока слова дойдут до доктора, и тот хоть что-нибудь скажет. Но это, в принципе, было не важно. Психиатр ему кивнул и вышел, не желая перечить бывшему разведчику КГБ.        Теперь мужчина в белом халате был уверен, что именно так выглядит дьявол.        Иван проводил пронзительным взглядом всех тех, кто решил помочь парню, и отвернулся, ведь закрывать было нечего — двери не было, и поэтому нужно было вести себя с Домиником скромнее. Подошёл к нему, положив ладони на широкие плечи парня. От прикосновений сильных властных рук тот зажмурился и уже хотел дёрнуться, стряхнуть этот капкан с себя. Иван почувствовал сопротивление и прижал сильнее к себе.        — Оденься, на улице холодно, — прошептал на ухо слова, что должны были говорить о заботе за здоровье племянника.        Доминик сглотнул, стиснул зубы и кулаки, желая остановить всё, что происходит. Иван отпустил и стал наблюдать, как Доминик переодевается и натягивает куртку. Не спеша, словно специально тянет время.        — Мне нельзя покидать больницу, — отвечает он, чувствуя, как дрожит сам, — молния никак не хотела сходиться и застёгивать кожаную куртку. Психанул и бросил эту затею, скрываясь за тем, что осталось от двери. Егоров пошёл следом. Был рад, что никуда не нужно бежать.        — Со мной можно, — пробурчал Иван, беря племянника за локоть и утаскивая за собой к выходу, ускоряя шаги. — В машину! — приказал Егоров, распахивая дверь перед парнем, подталкивая в салон. Юноша тяжело вздохнул и забрался внутрь. Он всё ещё надеялся, что выдох ему больше не понадобится. Иван также оказался в бронированном джипе с тёмными стёклами, сел за руль. Быстро завёл двигатель и вывел машину на дорогу.

***

       Джип заехал во двор и стал парковаться рядом с многоэтажным домом, где жил Егоров и, где проводили детство и юность племянник, и другие, кто был из клана Егоровых.       — Давай, пошли, — потребовал Иван, выходя из машины, дожидаясь, когда выберется наружу Доминик. Тот молча открыл дверь и вышел.       «Вот, я опять в логове льва, дьявол, мать его!» — подумал он, посмотрев на окна многоэтажного дома, где не горел свет так же, как в нём больше ничего не горело, ведь давно уже всё истлело, от чего тошнило и осталось лишь дождаться, когда его вырвет. Иван поставил джип на сигнализацию и подтолкнул племянника вперёд. — Шагай! — прикрикнул он. Доминик знал, что его ждёт в тех самых четырёх стенах, поэтому не торопился двигаться вперёд.        Зайдя в квартиру, Егоров быстро запер дверь, включил свет и сдёрнул с плеч племянника куртку. Доминик не шелохнулся от такого стремительного действия дяди и прошёл всё по той же огромной, в сдержанных тёмных тонах гостиной.        — Хочешь есть или выпить чего-нибудь? — поинтересовался Егоров, расправляя плечи и расстёгивая надоевшую ему чёрную рубашку.        — Ты знаешь, чего я хочу, — ответил Доминик, надеясь, что расслабится хотя бы на секунду, но напряжение не покидало его, ведь рядом пока ходит «он», наматывая круги и проявляя лживую заботу.        — Прекрати, Доминик, — уже не требовал, а просил племянника дядя, который не желал ни слышать, ни видеть его глупостей. Иван налил виски, кинул в стакан три кубика льда и сделал глоток. Он испытал наслаждение от горькой прохлады крепкого напитка. Второй стакан всё с тем же количеством льда и коричневой жидкостью протянул Доминику. — На, расслабься, и хватит трястись уже, — рявкнул Иван, насильно всунув ему в руку стакан. Тот взял его и, сделав два глотка, отправился к дивану.        — Ты притащил меня сюда, чтобы трахнуть? — открыто, не стесняясь уже ничего, задал вопрос Доминик, зная верный ответ на вопрос. Но нахер тогда спрашивать? Да просто так.       Иван усмехнулся и сел рядом с племянником, держа в широкой ладони стакан. Он сжимал его точно так же, как шею этого мелкого гадёныша, не желающего подчиняться и быть счастливым рядом с ним.        — Чтобы ты сменил обстановку, а твою красивую голову покинули дурацкие мысли, что ты не должен жить и всё такое, — ответил Иван предельно честно и дёрнул плечами, как только взгляд племянника встретился с его. Всё-таки они были одинаковыми, одним целым.        — Я не гей, дядя. Я люблю женщин. Тебе похрен, да? — задал вопрос Доминик, скривив лицо и, сжав губы, от чего они стали казаться тоньше.        — Может, для тебя это будет новостью, но я тоже люблю женский пол. Но это не мешает мне наслаждаться тобой, — ответил Иван, ставя стакан на стеклянный столик, и притягивая племянника к себе. Собрав его волосы в кулак, больно сжимая их на затылке, Иван впился в его губы. Язык Егорова блуждал во рту Доминика, пытаясь вобрать в себя такой знакомый вкус. Доминик не отвечал — он лишь позволял себя целовать, не закрывая глаз. Наблюдал за тем, с каким вожделением Иван высасывает остатки всего, что оставалось в нëм от мужчины. Дядя тоже открыл глаза; встретившись с серыми глазами Доминика, он усмехнулся, не прерывая поцелуя. — Ты не умеешь обращаться с женщинами. Насилуешь их и потом убиваешь, — прошептал Егоров в желанные губы и укусил нижнюю губу племянника, оттягивая её и посасывая, и снова прильнул к нему.        — Ты не дал мне возможности научиться, — ответил Доминик, пытаясь прервать издевательства над своим телом. Иван отстранился от него, стащил футболку с племянника и одним резким движением уложил парня на спину. Навис над ним, кончиком носа проводя по смазливому лицу, словно стараясь повторить его черты.        — Ты и не просил, — ответил Иван нагло и снова поцеловал его губы, бегло, спускаясь к подбородку и кусая за него, причиняя боль. Доминик поморщился, упираясь руками в его обнажённую мускулистую грудь. — Не сопротивляйся, ты же знаешь, я сильнее, и может быть хуже, — прорычал Иван от непокорности племянника и захватил руки в свои, больно сдавливая.        В глазах Доминика промелькнул страх. Сейчас он был на месте Вероники и знал, что в Егорове просыпается его собственный зверь так же, как и в нём самом когда-то. Егоров целовал шею, стараясь не оставлять на нём заметных засосов, но как избежать этого, когда хотелось сожрать слабого?        Егоров ослабил хватку, выпустил руки Доминика и стал расстёгивать брюки, снимая и кидая в сторону, а после приподнял племянника, давая возможность ему сесть. Иван встал перед ним так, чтобы пах находился напротив лица племянника. Так было всегда, и сейчас — не исключение. Доминик чувствовал мужской запах, видел твёрдый член дяди. Одной рукой Егоров взял его запястья, не давая вырваться, а другая, как всегда, проходилась по светлым волосам парня, приближая голову к уже влажной головке члена. Доминик зажал рот, больно стиснув зубы, не пропуская в себя.        — Это неизбежно. — Егоров видел, как его слабый мальчик не хочет удовлетворять похоть более сильного самца и сильнее сжал меж пальцев светлые пряди. — Раскрой свой привлекательный ротик и впусти меня, — потребовал он, перемещая руку с волос и насильно сдавливая челюсть парня. Ощутив боль, тот подчинился, снова или опять — это уже не важно, ведь так? Егоров тут же вогнал член в манящий поганый рот. Головка упиралась в нёбо. Он стал проникать дальше, соприкасаясь с горлом, от чего Доминик закашлялся и снова начал брыкаться, пытаясь освободить рот.       Вот только Иван решил по-своему и не стал обращать внимание на жалкие попытки Доминика снять себя с члена. Иван продолжал двигаться, несмотря на сопротивление и недовольное мычание племянника, и, тем более, на слёзы, стекающие по щекам. Губы сильно сжимали член, потому если пустит в ход зубы — он знал, что получит по лицу. Доминик надеялся, что хоть так у него получится причинить такую же боль, какую дядя причинял ему много лет. Иван схватил Доминика за волосы и потянул назад, опрокидывая голову, вынул член и встал перед ним на колени, проходясь губами по шее и кадыку, в который и впился зубами, решительно желая выгрызть ещё один признак мужчины.        Доминик от боли вскрикнул и, пользуясь моментом освободил руки, отталкивая Егорова, обхватывая ладонью чуть не прокушенное место.        — Всё-таки сопротивляешься! — грозно прорычал Иван и поднял его на ноги. Он развернул племянника к себе спиной, толкнул вперёд так, чтобы он успел упереться руками об спинку дивана и выпятил зад, прогнувшись в пояснице. Егоров стащил джинсы вместе с нижним бельём, увидев то, что хотел — он нанёс сильный удар по ягодицам. Доминик не стал кричать, а лишь подался вперёд, надеясь спастись от очередного удара, скривился. Кожа пылала красным. — Как можно быть настолько красивым, а? — с придыханием шептал Егоров, касаясь анального отверстия головкой члена.       Знал, что племянник не готов был принять его. На сухую проникать неприятно ни ему, ни молодому мужчине. Он склонился ближе, обдавая его ухо горячим дыханием.       — Если попробуешь сбежать, будет гораздо больнее. Я обещаю. — Доминик почувствовал, как Иван улыбнулся и отстранился, отправляясь за смазкой.       У него не было шансов выбраться отсюда и до этого случая, а сейчас всё, что он мог — безвольно опустить затёкшие руки и отплеваться от противного солоноватого вкуса на языке. Зажмуриться до светлых пятен перед глазами, чтобы не видеть ни воображаемую картинку чужого члена у себя во рту, ни узор обивки дивана, который тут же прогнулся под весом дяди.       Выдавив в ладонь горошину геля, Иван смазал анус пальцем, проник вовнутрь, затем ввёл ещё один. Доминик прогнулся, пытаясь отодвинуться от однозначно неприятных действий сзади и невольно застонал от боли. Он рычал, ему не нравилось, ему было противно от такого унижения. Но Егоров все решения по-прежнему принимал сам. Продолжал терзать пальцами, целуя спину и проходясь языком вдоль позвоночника.        — Ты — лучшее, что у меня есть, — добавил Егоров и вынул пальцы, тут же вставляя член, чтобы стенки ануса не смогли закрыться и не препятствовали проникновению органа. Вот он и там, где должен быть. Иван начал медленно делать возвратно-поступательные движения — ему хотелось насладиться теплотой, теснотой и мягкостью тканей. — Ты такой узкий, — шептал Егоров на ухо племяннику, проникая в него.        Доминик закрыл глаза, упал на локти и тяжело задышал, всё-таки его задница не могла привыкнуть к размеру члена дьявола. Перед глазами плыли разноцветные разводы, — он жалел о том, что не успел спрыгнуть с окна. Слишком долго тянул! Доминик не кричал — он лишь вцепился зубами в мягкую обивку дивана и драл её, словно щенок, а дядя стал двигаться в нём и набирать скорость, контролировал темп, положив ладонь на его затылок, сжимая волосы в кулак. Сейчас племянник был его сучкой, которую он имел с удовольствием, как и остальных, но здесь было что-то иное, это нужно было чувствовать.        Иван улыбнулся своим ощущениям. Доминик сжимался и не желал расслабляться, он был на месте своей жертвы — зарычал от отчаяния и зажмурился. Парень решил абстрагироваться и вспомнить что-нибудь приятное из детства, но, блять, если ничего не было, что вспоминать-то тогда? Доминик заплакал, тоска заполнила его сердце, и ему хотелось выть. Но вместо этого приходилось удовлетворять желание дяди, прогибаясь под его ладонью, такой властной и тяжёлой. Он ненавидел себя и даже родителей, решивших, что он должен жить, и не спросивших, хочет ли он этого? Что за эгоистичный поступок?        Иван продолжал двигаться и насаживать задницу племянника на себя. Ещё немного, и он был готов кончить, так скоро и с сожалением, что не может провести в нём всю вечность. Затем он обнимет Доминика и поцелует, прижмёт к себе, и тот уснёт в его руках, как и раньше, он обязательно позаботится о своём сокровище.       Егоров прорычал что-то нечленораздельное и снова вцепился зубами в плечо. Доминик вскинул голову вверх, и тогда у дяди появилась возможность коснуться рта племянника. Оставляя сперму внутри, он целовал своего мальчика с нескрываемой нежностью. Семя стекало по ногам. Доминик радовался лишь одному: дядя оставил его в покое. Разве это не счастье?        Егоров упал сверху, придавливая собой, чтобы не убежал никуда, пока он будет отдыхать и набираться новых сил для следующего соития. Доминик затих, осторожно вытер слёзы и услышал мирное сопение над своим ухом. Поняв, что нужно выбираться, пока есть возможность, он стал легонько выползать из-под тяжёлого тела.       Пара попыток, и вот он на свободе. Спустился на пол, не в силах удержаться на ногах. Болела задница — хотелось унять боль, но она осталась с ним навсегда. Он прополз в ванную комнату, залез в душ, включил тёплую воду, смывая всё, что обозначало присутствие дяди.        Надевая пижамные штаны и майку на всё ещё влажное тело, он еле доковылял до кабинета. Ему нужно было завершить начатое дело, ведь мужчина всегда идёт до конца в своих намерениях.        Он начал рыться в ящиках комода, где было навалено много всякой всячины. Нашёл! Доминик улыбнулся своей находке: радовался, словно безумный и даже громко засмеялся. Но, тут же испугавшись, что его услышит дядя, придёт и спасёт снова, замолчал. Провёл пальцами по матовому тяжёлому чёрному стволу. «Какой же замечательный», — подумал Доминик, передёргивая затвор. По лицу растеклась улыбка Джокера — его любимого с детства персонажа. Парень очень хотел бы походить на него, ведь Джокеру ничего не страшно: он не боится ничего и никого, и точно не дал бы трахать себя всякой нечисти, а трахал бы её сам!        Доминик сделал вдох и с маниакальной улыбкой поднёс пистолет ко рту. Облизал дуло кончиком языка и затем всем языком, чтобы ощутить всю вкусовую гамму.       Он знал на вкус член дяди, а теперь знает и вкус его оружия. Доминик бы с удовольствием всадил пулю в голову Ивана, чтобы та лопнула, словно воздушный шарик, проткнутый иголкой его ненависти.       Егоров-младший зажал дуло губами. Закрыл глаза, зная, что пуля продырявит горло, вылетит через затылок, разнеся к ебеням половину черепа. Но это уже не важно. Этого он не увидит. Улыбнулся в последний раз своим мыслям и попрощался со своей нелепой жизнью.        Нажал на курок. Прогремел выстрел.        Теперь уже точно было всё. Не важно, что Иван примчится на шум в кабинет, встанет на колени перед мёртвым телом племянника. Будет пытаться спасти. Будет проклинать за слабость, пусть проклинает, он рождён был проклят, и только сейчас ощутил вкус свободы.