Имя

— Сейчас мы сыграем в правду или ложь.       Каждые десять тысяч восемьсот секунд (он сбивался со счета семьсот тридцать три раза и самозабвенно начинал заново, чтобы не признаваться, что времени больше не существует) электрический свет единственной флуоресцентной лампы над головой взрывается концентрированным закатом, впивается в раздраженную сетчатку сотнями осколков разбитой мозаики, застывшей дохлыми мухами перед глазами, и окрашивает действительность в алый. Перебои с электричеством, пережеванные звуки, слишком незнакомые и обрывистые голоса и адский холод, засевший в его груди вместо медленно останавливающегося сердца — ряд факторов, по которым он определяет, что его рассудок ритуальной куклой, брошенной в огонь, расходится по швам.       Боль уже не помогает сосредоточиться.       Боль дает ему понять, что ад гораздо ближе, чем он мог себе представить.       Каждые десять тысяч восемьсот секунд (он повторял, путаясь в словах, что находиться здесь вечность большее испытание, цеплялся отросшими ногтями в истерзанные ладони и молился дьяволу, чтобы не потерять сознание сейчас, потом, завтра, еще через тысячу секунд) тяжелая дверь, истерично визжа несмазанными петлями, открывается почти настежь и обдает его порывом ледяного, невероятного свежего воздуха, который он чувствует своими босыми ногами.       Все естество немеет, мысли становятся обрывочными и путаются меж собой, словно растасованная колода карт. Кахексия разъяренным стервятником снова и снова потрошит его умирающий организм — он всего лишь заточен в бесчувственную оболочку из собственной кожи, обтягивающей его худощавое тело.       Он скрипит зубами и кусает язык, корчится от подошедшего к горлу металлического привкуса и отплевывается от него, чтобы не сводило желудок.       Скоро у него не останется сил даже держать глаза открытыми, и когда это произойдет, он уверяет себя в этом постоянно, каждый раз, оставаясь в одиночестве, то игра будет окончена.       Все будет окончено: он уже не будет ощущать себя как себя. Падет проигравшим, исчезнет, сгорит заживо, сгниет, прижатый ремнями к кожаному креслу, которое лишает его возможности двигаться.       Чернильными ночами внутренний счетчик дает сбой и бьется об одно и тоже числовое значение, его обнаженное тело — мертвец, пролежавший в земле несколько лет, а потом возвращенный к жизни против его воли — покрывается коркой льда, а в грязных волосах, превратившихся в клубок безжизненно свисающих ниток на алебастровую кожу, появляются белые кристаллы. Тогда он перестает считать и зависает. Бьет, бьет, бьет босыми ногами о липкий кафель и оставляет на нем свои кровавые отпечатки — это дает ему понять, что он не лжет самому себе.       Каждые десять тысяч восемьсот секунд (несколько раз закопанный заживо мальчик кричит, раздирая глотку и выплевывая кровь меж своих бесчувственных коленей, чтобы удостовериться в том, что он еще жив) незнакомый ему мужчина возвращается.       Черная фигура, будто бы высеченная из мрамора.       Красный свет угрожающе ложится на его острые черты лица и неестественную улыбку, уродливо растягивающуюся на смуглом лице. Высокий, стройный, в идеально выглаженной военной форме — он буквально слышит, как монетами старого лапрекона звенят на его груди позолоченные офицерские медали.       Мужчина демонстративно проходит мимо и взглядом неестественно голубых глаз вбивает в его плечи гвозди собственного превосходства. Несколько мучительно долгих мгновений (если быть совершенно точным, то всегда ровно семь) он молча смотрит на него из-под надменно приопущенных ресниц, а потом исчезает в бардовом мраке камеры — в поле зрения всегда оказываются только его высокие блестящие армейские сапоги.       Тридцать секунд — ровно столько он выжидает, прежде чем начать говорить. У него меланхолично тихий голос и слишком вкручивающаяся в уши интонация. От нее начинает болеть голова. От нее желудок сжимается до размера детского кулака, и он ощущает, что в его груди разливается болото, болото, в котором он тонет, не в силах вырваться.       — Попробуем еще раз, — механически произносит он, и эта первая встреча напоминает сотни других таких же встреч, из раза в раз повторяющихся где-то здесь, в достигнутой им точки невозвращения. — Так как ваше имя?       Первый раз — еще бы вспомнить? — было страшно. Он не мог почему-то вздохнуть, его ребра сжимались, превращаясь в настоящую клетку для легких и сердца, и ему хотелось выдрать свои слабые запястья из цепкой хватки ремней, которые ледяными лезвиями бритвы впиваются в плоть, и сломать этому вошедшему человеку нос.       Жаль только, что это желание умирает в нем вместе с каждой единицей воспоминаний. Шумно втягивает воздух. От переизбытка кислорода начинает кружиться голова, юноша приоткрывает непослушные губы и на выдохе произносит ответ:       — Никто.       Раздается второй щелчок, и черепную коробку сильно сдавливает. Слышно, как за спиной подвозят контейнер с инструментами: представление началось. Холодный металл вкручивается ему в висок спустя три секунды, липкая кровь пеленой стелется на глаза и мешает смотреть.       — Ложь.       «Я защищу всех, кто мне дорог» всплывет в сознании слишком поздно. И он понимает: эта ложь для него тоже несоизмеримо дорога. Это же было на первом месяце осени, мой дорогой Икар, вы держались за руки и смотрели на то, как теплится золотой закат где-то на другом конце горизонта, а еще пили какую-то дешевую газировку, оставшуюся с ужина. Это же было в далеком прошлом, ключи от которого ты потерял еще там, за стенами камеры, и пустоглазая клятва смотрела на тебя с той-самой насмешкой. И силы в тебе было тогда достаточно, чтобы это обещание исполнить.       С ним могут делать все что заблагорассудиться.       И поделом, что лицо — отбивная для гамбургера. И становится все равно, что бока отливают сине-фиолетовым серебром от гематом, по которым из раза в раз бьют приходящие сюда мальчишки в темных масках. И плевать на обрезанные ногти, на стальной поручень в позвоночнике и персональное сумасшествие, которое уже нет сил сдерживать на поводке — оно плещется в глазах чешуей попавшейся на крючок рыбы.       Если его страдания продлят их жизни хоть на секунду, он готов вынести любые пытки. Если та рука, что сжимала его запястье, снова пригладит по волосам свою малышку дочь сегодняшним вечером, он будет молиться, чтобы его сердце остановилось прямо сейчас. Ради них он учится лгать, взвешивать варианты ответов, даже если за каждый поплатится сполна.       Он учится рассматривать тень в глазах сидящего в полумраке человека.       Он учится слишком долго, забывая о том, что сбивался со счета семьсот тридцать три раза до того, как у него получилось определить рамки этой идиотской цикличности, в недрах которой кто-то невидимый приставляет к его горлу нож и ведет по телу, вспарывая иссушенную кожу.       Он учится слишком долго, забывая, что подобная процедура обязана привести к психологическому срыву.       А это куда страшнее.       Умереть, но не досчитать до нуля и начать заново. Умереть изнутри, выжечь собственную душу и выложить ее останки на обеденный стол перед собой. А потом, окончательно преодолев все границы, которые когда-то держали тебя в руках, обглодать кости, чтобы впитать отголоски тлеющих воспоминаний.       — Попробуем еще раз. Так как ваше имя?       — Вы знаете мое имя. Вы знаете его! Вы знаете все обо мне! Прекратите спрашивать! Прекратите! Я не стану кем-то другим, я не знаю, чего вы добиваетесь! Я не скажу ни слова! Я не скажу! Слышите?       — Ложь.       Из форсунок в потолке вырываются струи воды. Она ледяная. Гораздо холоднее кафельного пола. Холоднее его замерзающего ночами тела. Холоднее, чем бляшки ремней, оставляющих кровоточащие ссадины на его теле. Этот холод — он проникает сквозь кожу и пронизывает до мозга костей. Сжимает черепную коробку, и от этой безысходности юноша задушено воет, впиваясь пальцами в подлокотники кресла.

Милая, я так искажен. Милая, ты говорила, что сломанных второй раз не сломаешь. Милая, ответь-ка мне, так почему у них это получается?

      — Это имя вам не принадлежит. Попробуем еще раз…       — Не правда! У меня есть мое имя. Мое собственное имя. Я знаю, кто я такой, я знаю, кто вы такие и чего вы добиваетесь на самом деле. Но я не забуду. Нет, ни за что. Никогда. Я помню свою мать, — он вскидывает подбородок, не замечая, что тон его голоса срывается на отчаянный вопль. — Она любила апельсиновый мармелад и каждое воскресенье покупала его на рынке с большой скидкой у старого дяди Хёрсу. Мой отец любил ее, мой отец не хотел, чтобы она покинула нас, он был глубоко верующим человеком, поэтому мы ходили на Рождество в церковь. Я помню, черт вас дери…       Вода становится обжигающе горячей.       Он отчаянно вопит от боли и шока, приоткрывает рот и пытается ухватить побольше слишком тяжелого воздуха, который встает поперек его пересохшего горла. Красный. Красный свет лампы пробивается сквозь пар, на кафельных стенах отпечатками человеческих рук разливается кровь, преобразующаяся в чьи-то губы, шепчущие о том, что будет дальше.       — Вам некуда возвращаться, — монотонно продолжает мужчина. — Посмотрите на себя, вы же самый настоящий урод. Даже те, кому вы были дороги, скорее всего, не смогут…или не захотят вас признавать.       Он прижимает вырывающиеся оскорбления языком и отворачивается в сторону, чтобы этот незнакомец в высоких военных сапогах не смотрел на то, что осталось от его лица.       — Семья — самое плохое, что вы помните. Ваша мать била вас.       — Нет!       — Ложь. Ваша мать медленно сходила с ума от нагрузки и стрессовых ситуаций на работе и дома. Она срывалась на вашего отца и била вас обломками стульев, а потом выставляла за дверь. Ваша мать покончила жизнь самоубийством в психиатрической клинике, а отец забыл о вашем существовании, так что вам пришлось самостоятельно зарабатывать себе на жизнь.       — Хватит! Умоляю, хватит!       Он должен был привыкнуть, но каждый раз это напоминает мясорубку, только ломают и превращают в фарш далеко не тело, а его память. Ему становится больно. У него словно ребра начинают сжиматься, ломаться, создавая опасность проткнуть легкое. Он дышит шумно и обрывисто, сжимается в позу эмбриона и с легкостью касается своей щекой сведенных вместе худых коленей.       — Почему вы не выкидываете себя?       Юноша приподнимает голову и сглатывает ком. Надеется, что его странный, словно безумный шепот хоть как-нибудь будет слышен, а дрожь во всем теле не сломает челюсть от попытки ответить.       — Друзья. Потому что у меня есть друзья.       — Друзья? Бросьте. Не было и нет.       — Не правда…       Он шмыгает носом и болезненно скулит. Не верно. Искаженно. Перевернуто. Уголки губ примерзают, ему не удается вытянуть губы так сильно, как хотелось бы. Ему не удается заплакать, хотя горечь выжигает в нем все дотла и почти собирается влагой на ресницах. Словно мягкая маска трескается, обращается в пыль и оседает на кафель невидимыми песчинками.

Милая, я такой эгоист, ты знаешь это? Милая, я так и не признал вас. Я просто промолчал там, где должен был ответить всего одно слово. Я слишком много говорил, когда нужно было просто улыбнуться и принять ваши объятия, как нечто должное. Милая, я просто не успел осознать, что лишь благодаря вам поднялся на колени. Милая. Я снова тебя обманул.

      — Вы одиноки и брошены. У вас нет другого выбора. Что вы помните? Да что такое воспоминание вообще, если нет никакого доказательства того, что это было на самом деле? Что такое ваше никчемное воспоминание, если лицо не узнала бы даже ваша мать? А если я скажу вам, что все увиденное там, до переезда из Сейджбрейка — фальшиво?       — Я знаю, кто я! Слышите? Я знаю! У меня есть мои друзья. Мои самые лучшие друзья! Я…       — И как же их зовут, а?       — Их зовут…       Он замолкает и поднимает испуганные глаза на мужчину. Ублюдок, что ты сказал? Ему сейчас холоднее, чем минуту назад. Его начинает трясти. Потому что в памяти образовывается дыра — беспросветная темень, окутавшая его сознание, и здесь, в этой безымянной области, совершенно точно нет ничего. Потому что это болото, растекающееся в его груди, хватает его за лодыжки и тянет на дно, откуда ему уже никогда не выкарабкаться.       Он потерян и лжив. Он тот-самый-мальчик, умирающий заживо, но почему-то до сих пор стоящий. Человек, который продолжает, будто умалишенный, врать о друзьях и семье. Который прокручивает в своей памяти повторяющиеся крупицы прошлого, не понимая, к какому промежутку времени они относятся.

Десять тысяч восемьсот секунд.

Десять тысяч восемьсот секунд...       — Я не знаю. Я не помню. Я не могу вспомнить! Пожалуйста...хватит.       Стенки сознания покрываются липкими трещинами и разваливаются. Он цепляется за отросшие пряди волос и срывает глотку, зажмуриваясь до рези в глазах, чтобы красный свет не глодал в нем все то человеческое, которое он так отчаянно пытался уберечь.       Кто-то пододвигает к креслу сверкающую стальную тележку. На ней — аккуратно лежат в ряд пятнадцать шприцов с розовой жидкостью.       В последний момент несколько раз умерший заживо мальчик улыбается с горечью.

«Л о ж ь» не исчезает вслед за ним.

***

      — Сейчас мы сыграем в правду или ложь.       И в следующий раз, который неминуемо наступает спустя десять тысяч восемьсот секунд (он знает об этом наизусть, считать уже не приходится), когда сдавленный визг проржавевшего засова прорезает тишину гроба с четырьмя черными стенами, обмазанными сажей, мужчина с меланхоличным голосом в высоких армейских сапогах снова отодвигает стул и садится напротив него.       Мужчина снова произносит свой единственный вопрос и выжидающе делает первый щелчок из трех. Но юноша не умоляет. Юноша уже не пытается вспомнить. Он болезненно щурится. Сухие губы, покрытые маршрутами рваных трещин, растягиваются в снисходительной, ненормальной улыбке.       — Попробуем еще раз. Так как ваше имя?       — Потрошитель.       — Правда.       Мужчина встает со стула и исчезает из поля зрения. Прогоркшим сознание юноша отмечает, что дверь остается открытой.       Боль притупляется и становится донельзя родной.

Темнота ослабляет ремни.