Мавки

Хороши места наши, красивы; поля хлебами богаты, леса — зверьём всяким, реки — рыбой, а ещё мавками. Нами, значит, красавицами пригожими. Но мы не только в воде жить можем, мы и по лесам-полям гуляем, когда захочется, и в хаты к людям, бывает, заглядываем, особливо, если парубок какой приглянется. Зря это говорят: у нас сердца-то нет — есть. Хоть и не бьётся оно, а любви да ласки всё равно просит. Вон подружка наша, Оксана, уж так сильно полюбила одного приезжего паныча, что себя сгубила. И так мы по ней горевали, так печалились — и словом не вымолвить. В прошлом году то было. Колдуны с ведьмами тогда в Диканьке хороводились — страсть, а уж крови невинной человеческой пролилось столько, что даже нам лишний раз из воды выходить боязно было. А коли и выходили, то или на бережку, или на ветвях ивовых сидели — венки плели, ни к кому не приставали, защекотать и на дно утянуть не пытались. Только Оксана всё за любимым своим по пятам бродила, о ласке томилась. А тот в жинку графа Данишевского Елизавету Андреевну влюблён был. И вот эта Елизавета Андреевна Оксану нашу, ставшую уже живой дивчиной, и убила, а потом сама от руки колдуньи Марии, сестры своей пакостной, что старухой прикидывалась и на постоялом дворе заправляла, погибла. Это всё нам Василинка, дочка кузнеца Вакулы, сказывала, когда травок тайных подводных просила для полицмейстера здешнего Александра Христофоровича Бинха, очень сильно из-за той Марии пострадавшего, собрать. Мы тогда всё дно речное обыскали, но травку ту нашли. Жалко нам было Александра Христофоровича. Уж такой он видный, красивый, и рука у него крепкая, и тело ладное, и сердце отважное. Одинокий только, точно волк матёрый серебристой масти. Была, говорят, у него невеста в столице (это мы от баб, бельё полоскавших, слыхали. Те любят языком-то потрепать, хлебом их не корми — хуже сорок трещат, балаболки-стрекотуши), только предала она его, бросила. Дурная, видать, дивчина: от такого сокровища отказалась, не иначе, порченая. Мы-то его давно заприметили: едва в Диканьке появился, так и затомились — уж больно пригож. А бабы местные — дурные, только и могут, что за плетнями схоронившись, вслед вздыхать, а подойти да разговор весёлый завести — боятся: суровый больно. Нет, чтоб вареников налепить: хоть с вишней, хоть с творогом, хоть просто с картошкой, да с поклоном ему отнести и слово ласковое, сердечное сказать, взглядом приголубить. Глядишь, и суровости стало бы меньше, и посмотрел бы он приветливо, а там, может, и сватов бы прислал. Нет, всё же глупые у нас бабы, глупые. Такие же, как невеста его бывшая, — порченые. Так вот, долго болел Александр Христофорович (мы всё у Василинки о здоровье его справлялись), к майским соловьям только совсем на ноги встал, делами заниматься начал. А как к речке нашей пришёл, так мы и закручинились — точно мертвец с лица-то: белее белого, и глаза до того печальные, что были бы у нас сокровища какие — все бы к его ногам бросили. Но нет у нас сокровищ, только кувшинки, разве. Нагнали мы их к берегу побольше, чтобы очи пресветлые Александра Христофоровича порадовать. А он и правда залюбовался: сел, ноги вытянул, смотрит. И вдруг (по слабости ещё, видно) сон его сморил. Мы вокруг сразу в стайку сбились — вздыхаем, наглядеться не можем. Потом не удержались, гладить начали, а потом, видя, что крепко спит, не чует ничего, кувшинок ему в волосы понаплели. Красиво получилось. Лель наш, ладушко, свет ясный. Только целовать принялись — глядим, доктор бежит, Леопольд Леопольдович. Всю усладу нам испортил. Разбудил Александра Христофоровича, сказал, пора капли какие-то принимать. Ушли они. А Александр Христофорович, уходя, кувшинки у себя в волосах приметил, посмеялся — решил: дети малые пошалили. Улыбнулся, а нам радость. Хорошо, злых колдунов и ведьм в этом году в Диканьке никаких не завелось, мы осмелели и за Александром Христофоровичем везде шастать начали: по две, а то и по три, чтобы покой оберегать и хозяйку ему в дом добрую найти. Да что-то совсем плохо в нашей деревне с хозяйками. Не понравился нам никто: у одной глаза дурные, у другой нос, третья и состряпать толком ничего не умеет, у четвёртой ноги кривые (это мы на речке подглядели). Мы-то все красавицы: и лицом ладные, и фигурой статные, а косы у нас такие, что любой парубок, если мимо пройдёт и увидит, точно обернётся, за сердце схватившись. А какие у нас глаза! И зелёные, и карие, и синее неба летнего, и точно смола кипящая — чёрные. Но вот беда: не живые мы. А Александру Христофоровичу бы под белый бок тело тёплое да румяное, и чтобы губы жаркие, и сердца стук под рукой его сильной. Но не пропадать же одному, пока достойной жинки не нашлось?! Вот мы и решили по ночам к нему похаживать — ласкаться. Спящему-то человеку легко внушить, будто сон видит. Ну и Александр Христофорович, сокол наш ненаглядный, поверил. Сказывал потом доктору, мол, сны после ваших капель, Леопольд Леопольдович, такие благостные, что и по юности не снились. А мы тогда следом шли и собою гордились: нравятся, значит, господину Бинху наши старания. А уж нам-то как его ублажать нравится. Тело у него словно шёлк гладкое (шрама-то от ранения мы не касаемся — бережём), пылкое: только дотронешься — уже горит, руки жадные, губы что мёд. Боимся, забывшись, до утра задержаться, а то вдруг поймёт, что не сон это и прогонит — мы ж, тоской маючись, половину Диканьки перетопим. Но пока всё своим чередом следует: Александр Христофорович, ночью обласканный, утром просыпается в настроении добром и в участок идёт. Совсем как раньше стал: боевой да ретивый. Любо-дорого посмотреть. Ещё славно, дел в этом году у него по служебной части мало, да и с теми, что есть, Тесак, помощник его (тоже хлопец видный), справляется. И всё бы хорошо — опасности для Александра Христофоровича никакой, да потерялась намедни в лесу дивчина одна дурная (а они в Диканьке все такие). И чего там забыла? Весна! Ни грибов ещё, ни ягод. Травы, разве какие, собирать? Ну, Александр Христофорович кликнул казаков, и отправились они на поиски. Мы следом за любезным нашим: шаг в шаг, и Тесак за ним, словно тень. Любит, видать, начальство своё, бережёт. А и как не любить? Хороший господин Бинх человек, справедливый, никого не обидит зазря, а если обидит — потом приголубит, исправится. Долго они дивчину эту бедовую искали, толку — чуть. А вечер, стемнело уже, в самую чащу зашли. И тут вдруг — милости просим! — дурёха эта на дереве сидит, от страха онемела, а вокруг волки: ждут, когда свалится, чтобы потрапезничать. Александр Христофорович с Тесаком за оружие сразу схватились, да куда там: вдвоём супротив целой стаи!.. Ух, мы этих волков и гнали — до соседнего леса, а дальше власть наша заканчивалась, и мы обратно к Александру Христофоровичу поспешили, чтобы, если надобно, из леса в темноте вывести. Не пришлось. Сам наш сокол справился. Дивчину с рук на руки её родичам передал и пожурил, чтоб в лес более одна не ходила. А по дороге до участка удивлялся вслух: чего это волки их с Тесаком так испугались, не иначе примерещилось им что. А нам радостно. Деревенские-то как узнали, что их полицмейстера все волки в лесу боятся (это Тесак по Диканьке раззвонил), стали на каждое происшествие его самолично требовать. Козу увели, курицы пропали, собака потерялась — подайте нам господина Бинха. А тот после всей прошлогодней жути совсем душой помягчел: никому не отказывает, за все дела берётся. Тут уж мы на местных и осерчали: кому хочешь на шею сядут, только слабинку дай. Однако не топить же всех? Если топить, народу не останется и полицейский участок закроют, уедет тогда ненаглядный наш. Посоветовались мы дружка с дружкой и решили порядок в Диканьке блюсти, чтобы Александра Христофоровича от лишних забот освободить. И днём и ночью теперь по деревне ходим, преступления высматриваем. Ну и ласками, опять же, ночными Александра Христофоровича не обделяем. А как он, бывает, на берегу заснёт, кувшинки ему в волосы вплетаем и другие цветы, что поблизости растут: купавки, горечавки, ромашки с колокольчиками. Он всё на детишек грешит. Василинку один раз спросил, а она смеётся, правды не говорит, хоть и знает. Славная у Вакулы дочка, добрая. А происшествий в Диканьке при нашем-то пригляде куда меньше стало. Вот взялся соседский хлопчик у бабки Агнешки горшки с плетня тащить, так мы его за шкирку и об плетень, а потом проявились и пригрозились утопить-защекотать — сбежал, будто заяц от ястреба, как в сознание-то вернулся. И со многими так: и драки разнимали, и воровству совершиться мешали, и рассорившихся мирили, и много чего ещё. Один раз стадо овец от пастуха по лесу разбрелось, так мы за час всех овечек обратно пригнали, ещё и кувшинок им в шерсть наплели. Сидим на берегу — довольные, собой гордимся. Вдруг смотрим: Александр Христофорович идёт что бежит — быстро. И сердитый такой, аж ланиты пылают, а глаза до того зеленющие — ну чисто смарагды. Обомлели мы с испугу. А он прямо возле нас остановился и как рявкнет: «А ну, проявитесь!». Мы от голоса его враз видимыми стали. Выстроились в ряд: грудь вперёд, подбородок вверх, точно солдаты на плацу. Всеми собой раскаяние изображаем. А он мимо нас прохаживается и губы в волнении кусает. Не сны, говорит, значит, это были и не дети цветами надо мной изгалялись, а вы, барышни. Мы молчим, головы повесили, вздыхаем. И так тепло от этого: «барышни», и впрямь панночками себя чувствуем. Походил так мимо нас Александр Христофорович, глазами грозно посверкал и молвил уже мягче: «Проверка скоро из Петербурга в нашем околотке ожидается. Так попрошу я вас, красавицы, ничего более не чудить, народ честной не запугивать и об плетни не бить. А за волков и овец большая вам благодарность. И не смейте больше снами прикидываться — я думал: с ума схожу». Вот тут мы и пригорюнились, а он эдак посмотрел на нас пытливо, будто решение принимая, и усмехнулся: «Вы имена-то мне свои потом скажите, чтоб я знал: кто из вас кто. А в хату ко мне по ночам приходить, пока проверяющие тут, не надо. Пусть отбудут сначала…» Ушёл Александр Христофорович, а мы вслед ему ещё долго глядели, от счастья млея. Проверяющие когда-никогда уедут. Думаем, много хорошего про Диканьку напишут и про полицмейстера нашего замечательного. А коли не напишут, или вздумают какую хулу на Александра Христофоровича навести, так дальше речки нашей не доберутся — утопим, как есть утопим. У нас хоть, говорят, сердца и нет, а любить мы можем и ради любимого на всё пойдём. Пусть приезжее начальство так и знает. Это им не столица, здесь мы хозяйки!.. КОНЕЦ