Базилика святого Амвросия

      Милан встречал Уильяма привычным итальянским радушием с примесью чисто местного превосходства: миланская спесь стала такой же достопримечательностью, как Собор в центре города. Собор помнил коронование Бонапарта. Уильям тоже. Узкие улочки с яркими витринами, жители с собачками на поводках — всё было родным и знакомым. Небольшие общины (слишком малочисленные для города, где, казалось, даже камни возвращают ногам поступь первых праведников) были Уильяму рады. Впрочем, ему был рад почти любой, с кем монаху довелось провести какое-то время: Уильям умел проявлять интерес. За несколько веков он, похоже, довёл своё умение интересоваться собеседником до совершенства, желая разглядеть в каждом новом знакомом искру божественного присутствия. Люди предсказуемо любили того, кто искренне верил: они куда лучше, чище и благороднее, чем выглядят со стороны.       Впрочем, любопытство прохожих уступило место уважению и даже некоторому благоговению. Уильям не обольщался и не приписывал перемену своему обаянию, причина была очевидной: старое монашеское манто сменилось белой миссионерской сутаной с красными пуговицами, а алый пилеолус прикрывал тонзуру.       Непривычный перстень страшно мешался, его постоянно хотелось поворачивать из стороны в сторону и трогать соседними пальцами, а то и снять: маленький крест на печатке причинял боль, и именно поэтому Уильям никогда с ним не расставался. Феррер как-то пошутил, что этот перстень — вериги Уильяма, и был более прав, чем рассчитывал. Разумеется, Уильям получил облачение новеньким, долго смущался и спрашивал, есть ли в нём необходимость, но потом вздохнул, смирился и поблагодарил. Выцветет и потрётся, как любимое манто — осталось подождать всего пару десятилетий. Никакой дополнительной одежды Уильям не брал с собой уже очень давно, поэтому в ближайшее время он обречён на интерес окружающих. Мысль о том, что потёртое кардинальское облачение может привлечь ещё больше внимания, он до поры до времени от себя гнал.       Жизнь Уильяма была полна сюрпризов: только он мог уйти из мира и, будучи монахом, совершенно случайно нарваться на бессмертное чудовище, пожелавшее подшутить над братией. Только его покаянное письмо стало причиной поиска вампиров по всему миру. Только ему сошло с рук появление в Конгрегации после того, как он узнал о причинах возникновения охотников: тогда Уильям испытал непреодолимое желание познакомиться с ними поближе. И как сошло: сначала доверили архивы, а теперь и принятие важных для жизни Церкви решений!       У входа в Базилику Святого Амвросия стоял низенький круглый стол, накрытый чёрной траурной скатертью. На столе лежали дорогой лист мелованной бумаги с гербом одного из старинных семейств, обрамлённый траурной каймой, и перьевая ручка. Уильям подошёл к столу и сокрушенно покачал головой, разглядывая подписи на листе. Очень много. Слишком много для такого маленького города. Нужно противостоять природе и быть хозяином своих желаний, ведь тут уж кто кого: либо ты берешь верх, либо они захватывают разум. Обидно стать рабом страстей. Уильям аккуратно вывел собственное имя, и, перекрестившись, вошел в храм, не опуская правой руки в чашу со святой водой. Крестное знамение само по себе доставило ему сильный дискомфорт, но он уже привык к этому ощущению и просто стряхнул пепел с сутаны, тщательно следя, чтобы никто из гостей не был свидетелем его неприятного преображения. В базилике, должно быть, сейчас очень прохладно. Он постарался воскресить в памяти забытые ощущения и на долю минуты погрузиться в самообман: свеж, молод и трепещет перед неизвестностью, которая ждёт его впереди. Примерно с такими чувствами Уильям входил сюда очень, очень давно. Сейчас он ощущал жжение и боль и даже с некоторой мрачной самоиронией кивнул фреске апостола Варфоломея у входа: я чувствую себя так же, как и ты, брат, но, в отличие от тебя, вынужден терпеть это вечность. Наверное, я заслужил. Апостол стоял красный, обнажённый и страшный, держа собственную содранную кожу на плечах.       Похороны были ранним хмурым утром. Вокруг разлилась серая предрассветная муть и времени проводить синьору было достаточно. К тому же, его друг наверняка постарается, чтобы плотные облака подольше скрывали смертоносное солнце. Если легенды не врут и он на это способен, разумеется: сам друг никогда не признавался, что может влиять на погоду. Тамаш, который был моложе, умел, и мало ли, какие дары проявляются с возрастом: то ли насмешкой над их образом жизни, то ли наградой. Дьявол тоже умеет многое, пока ему позволяют.       Горстка посетителей в строгих чёрных костюмах стояла у алтаря, их лица казались скорее заинтересованными, чем печальными. Людей в траурной одежде было намного меньше, чем подписей, и это означало одно: основные гости собирались не здесь. Уильям предпочёл аккуратно обойти ожидающих и направиться в капеллу за центральным алтарём. Вряд ли кто-нибудь из гостей заглянет туда даже из любопытства: сейчас все старательно отыгрывали роль печальных подчинённых. Да и покойная предпочитала иметь дело с агностиками, что были куда удобнее атеистов. Последние в момент ожесточенных общественных дебатов имели дурную привычку время от времени оттачивать доказательную базу, пользуясь христианским наследием: в Милане, где история, пропитанная католичеством, тесно переплеталась с современностью, религиозные споры не были редкостью. От агностиков таких неприятных сюрпризов не случалось.       Раньше Уильям представлял, как проходит сюда спустя несколько веков и припадает к раке в слезах и молитве, но сегодня он чувствовал себя слишком старым и уставшим. Его собственные кости нынче выглядели бы примерно так же, как мощи за стеклом, если бы жизнь не сделала страшный крутой вираж чуть более трёхсот лет назад. Кардинал хотел считать лежащих в алтаре друзьями и ощущал их близость, поэтому аккуратно протянул руку к решётке, отделяющей алтарь, оглянулся по сторонам, проверяя, не смотрит ли на него какой-нибудь случайный посетитель, и мгновенно просочился сквозь частые прутья к мощам. Их общение заняло не так уж много времени, но Уильям вышел оттуда успокоенным. И уверенным в собственной правоте, именно этого ощущения так часто ему не доставало.       Ольгерд уже был в капелле. Он приходил на все похороны синьоры (это стало своеобразной традицией), но появлялся перед публикой не каждый раз. А ну как узнают? Покойная отводила себе срок примерно в пятьдесят лет, но долгожителей в Милане хватало. К тому же, Ольгерд обладал запоминающейся внешностью: высоченный, широкоплечий, с длинной бородой и медными волосами ниже лопаток, он категорически не соглашался стричься или следить за модой. Спасибо, после долгих уговоров снял отороченный мехом плащ, отдав предпочтение строгому пальто, которое так любили миланцы. Хороша была бы пара, старающаяся не привлекать к себе лишнего внимания: огромный викинг и маленький толстенький лысеющий кардинал.       Ольгерд сидел, едва различимый в тенях колонн, перед прозрачным саркофагом с мощами, и пристально их рассматривал. В неподвижных глазах отражались огни высоких красных подсвечников. Уильям опустился на скамейку возле своего друга и тот слегка подвинулся, освобождая больше места. Кивнул в знак приветствия, продолжив изучать саркофаг. Какие реверансы между стариками? Их симпатии не требовали ритуалов. Скорее всего, Ольгерд внимательно слушал разговоры гостей, но лицо его оставалось равнодушным и бесстрастным.       — Ну, что они? — поинтересовался Уильям.       — Делят наследство, — слова, произнесённые почти шепотом, как будто отскочили от стен и глубокий голос собеседника показался ещё более объёмным.       — Бедняги. Кому?       — Не знаю.       — А подходящий человек...       — Скорее всего, мёртв.       Уильям поёжился. Можно было бы привыкнуть, за столько-то лет, но он так и не приучил себя к убийствам ради финансовой выгоды. Антипатии к умершей заметно прибавилось. Впрочем, люди за стеной не ушли от неё далеко, просто плавали мельче: они гадали, как именно погибла женщина, кто был за рулём автомобиля и кому перейдёт её состояние. Грусти не выражал никто. Соберись такая компания на его проводы, и Уильям бы заметно расстроился.       — Я впервые могу сюда зайти, — похвастался он собеседнику, устав быть свидетелем сплетен о покойнице. — Сто лет назад я стоял там же, где все члены семьи — за воротами. В своём монастыре мне доводилось бывать в храмах и раньше, а вот святой Амвросий впускать меня не желал. Что-то произошло за это время, и я не могу понять, что. Возраст?.. Мой новый… статус?.. Как давно ты можешь заходить в храмы?       — Когда я встретил первого христианина, я был старше, чем ты сейчас.       Уильям беспокойно поёрзал на месте. Все его старые теории не подтверждались, но Ольгерд ничего не объяснял. Возможно, потому что сам был не в силах понять.       — И чем, позволь спросить, ты занимался первые триста лет?       — Делал то, что считал необходимым. А ты?       — Я автор более пятисот научных работ и ста пятидесяти монографий со сложной системой аргументированных противоречий, некоторые из этих противоречий неразрешимы. Если все монографии сложить в пятнадцать рядов по десять книг в каждом, то работы, отстаивающие апокатастасис, будут образовывать ровный лорранский крест, — сообщил Уильям.       Ольгерд пожал плечами, продолжая разглядывать саркофаг. "И ты тоже достоин спасения, — подумал Уильям. — Хотя бы за все твои годы, проведённые в темноте, они ничуть не лучше огня. Иначе какой в этом смысл?" Ему очень хотелось верить, что в происходящем тоже есть какой-то замысел, иначе жизнь стала бы совершенно невыносимой.       — В каждой пятой моей книге есть история о старце, который перенёс женщину через ручей. Занятный случай из патерика, когда старик помог просящей, его юный спутник смутился и продолжал страдать до самого монастыря, где и решился задать главный вопрос — зачем? Ты же не должен касаться женщин! А старик ответил так мудро, что я считаю необходимым вставить это чуть ли не в каждый свой труд: «Я перенёс её и оставил там, у ручья, а ты до сих пор тащишь её с собой». Я останавливаю себя четыре раза из пяти, представь себе.       Ольгерд опять промолчал. Вот всегда с ним так: то ли пропустил мимо ушей, то ли впитал досуха. Может быть, он давно уже забыл, откуда вышел и что ждёт его по завершении пути.       — На тебе новая одежда. Она означает что-то важное?       — Да. Папа решил, что мой опыт может быть полезен в решении некоторых ключевых вопросов. Я не могу литургисать, но на этот случай история припасла для меня подходящий чин. Конгрегация доктрины веры делает из вампира кардинала-мирянина!       — У твоего Бога есть чувство юмора. Или хотя бы у его ближайших слуг.       За тонкой перегородкой раздался чёткий голос священника, распоряжающегося похоронами, и несколько человек в чёрном торопливо прошли мимо собеседников, неся с собой подставки для гроба.       — Пойдём отсюда, пока всё не началось, — предложил Уильям, неспешно поднимаясь со скамьи. — Мне неприятно смотреть на этот фарс. Она вводит всех в заблуждение своей смертью, её люди — мнимым почтением, гости за воротами — вялой имитацией уважения друг к другу. И только священник собирается искренне отпеть несчастную синьору, которая не нуждается в отпевании.       Они осторожно прошли чуть в стороне к боковому выходу, и проскользнули в него, так и не увиденные посетителями. И немудрено: в это же время центральные створки распахнулись и в капеллу торжественно внесли белоснежный гроб, затейливо украшенный лилиями и тёмно-лиловыми тюльпанами. Кем бы ни был наследник, он постарался сделать последний путь покойницы особенно пышным. Гроб поставили на подпорки, но открывать не стали: усопшая, говорят, вдребезги разбилась в аварии, смотреть там особенно не на что.       Снаружи, под навесом атриума, правее центральных дверей стояла ещё одна посетительница: невысокая тонкая фигура в траурной шляпке с кружевной вуалью на лице. Блестящие чёрные волосы были завязаны в красивый сложный узел на затылке, строгий дорогой костюм полностью скрывал тело, от шеи до пят. В это хмурое утро она выглядела особенно одинокой.       — Вы, как я вижу, всё-таки карьерист, монсеньор? — голос, от природы мелодичный, теперь четко и холодно отбивал ритм. — Неплохое продвижение по карьерной лестнице, пусть и занявшее три сотни лет. Могу ли я записать ваш перстень в собственные заслуги?       — Как пожелаете, синьора, — со смирением и почтительным поклоном ответил тот. — Я никому не в силах запретить заблуждаться.       — Вряд ли вы дожили бы до этого статуса без моего участия.       — Да. Я был отвратительным монахом. Именно поэтому ваше участие в принципе стало возможным.       — Сейчас вы хороший монах?       — Нет. Зато теперь я это понимаю.       Дама не снимала перчаток, но Уильям знал, что под тонкой чёрной замшей узкие белые пальцы, слишком нежные, чтобы поверить, что они когда-то утруждали себя работой, слишком бледные, чтобы их обладательница принадлежала к миру живых. Она едва заметно отшатнулась, когда красивые кованые двери захлопнулись, оставив собеседников наедине, но быстро взяла себя в руки. Неприятная пауза затягивалась.       — Какое изощренное издевательство я терплю от собственной природы: не могу присутствовать на своих личных похоронах. Возможно, это к лучшему, иначе я бы не смогла простить никого из встречающих мой гроб... И вы снова приходите меня проводить в мир иной, монсеньор. Хотя у меня складывается ощущение, что вы больше заняты общением друг с другом. Вы мало уделяете внимания главной виновнице торжества.       — За воротами вас ожидают истинные ценители похорон, синьора, — отдав должное кокетливой жалобе, напомнил Уильям. — Раньше вы оставляли всё своей юной родственнице. Сейчас вы уже не верны себе?       — Увы, да, — женщина расправила и без того идеальные складки длинного платья. — Времена изменились, господа, — в холодном голосе неожиданно мелькнули эмоции. Жаль, сейчас покойная снизошла до раздражения. — Интернет. Сотовая связь. Тысячи нитей, мешающих, непонятных. У меня есть якобы племянница, которую я приглядела на смену, и она — представьте себе — нынче тысячница в Инстаграме. Вы только подумайте, Ольгерд, что случится, если я заменю собой женщину, мелькающую в сети всем своим телом, частями и целиком, в профиль и анфас, в косметике и без? Если её знают не только в родном городе, но по всей стране и за её пределами? Она собирает фитнес-советы и рецепты правильного питания, а потом вываливает всё это на головы подписчиков тоннами, а те — представьте себе ещё раз — это активно глотают и просят ещё, потому что каждый текст сопровождает очередную пошлую фотографию. Ещё шестьдесят лет назад мы могли бы сделать вид, что девица получила наследство и титул, взялась за ум и уехала так далеко, что реальные знакомые вряд ли её найдут. Сейчас, прекрати такая особа активную виртуальную жизнь — и появится множество неудобных вопросов. Нет, нам пришлось срочно менять стратегию, пока окружающие не поняли, что моя вечная молодость — не результат старания пластических хирургов.       — Синьора, я не могу не заметить, что ваши неудобства на этом только начинаются. Теперь вам придётся строить каждую новую легенду с нуля, растить её, как растят больного ребёнка, бережно и очень аккуратно. Мой главный совет: воздержитесь от зеркального фотоаппарата.       Она медленно повернула к нему голову. Уильям даже немного жалел, что она не откидывает плотной вуали — он любовался её лицом каждый раз во время коротких встреч. Оно было прекрасным. Как бывает прекрасной зарница, или короткая тишина перед разгулом стихии, когда всё замерло в предвкушении бури. Или огонь. Главное - успеть удержать в памяти всё великолепие до того, как беда, несущая смерть, доберётся до тебя. Возможно, в этом тоже был какой-то особый смысл: её красота пережила столетия, а не исчезла в могиле много веков назад.       — Я снова слышу эту любимую всеми нами иронию, монсеньор. Я осознаю, что время ускорило свой бег и словно вынуждает нас остаться в прошлом. К счастью, в мире много уголков, до которых не дошла та ужасная прозрачность, которую принято считать цивилизованной коммуникацией... Это бессмысленное сытое любопытство, желающее съесть ещё что-нибудь, не нуждающееся в пережёвывании. Возможно, наш удел — бегство туда, где люди заняты более важными проблемами. Войной, голодом, эпидемиями, я согласна даже на это.       — Резервация, — улыбнулся Уильям. — Древние крабы в ведре. Но мы нуждаемся в смертных не только для продолжения того, что можно с натяжкой считать жизнью: они поддерживают в нас ощущение, что в происходящем вокруг есть какая-то идея. Вы сами могли бы притвориться людьми, ненавидящими прогресс. Что не так уж и сложно: вы его действительно ненавидите.       — Притвориться сумасшедшей на посмешище людям! Вы совсем меня не цените!.. Судя по пилеолусу на вашей голове, Уильям, Папа вспомнил чин кардинала-дьякона, вы ведь не в состоянии священнодействовать. Вы — первый выбравшийся из ведра краб, причём с помощью инквизиции. Возможно, это временно, но вы уже шутите над нашим бедственным положением.       — Вы правы, синьора. Я нашёл в своём существовании хоть какую-то цель и наконец чувствую себя нужным. Я спрятался лучше всех: на виду у всех остальных. Может быть, вам стоит сделать то же самое - договариваться? Искать компромиссы. Время ускоряет бег, хватит цепляться за уходящее. Меняйтесь, чтобы сохранить хотя бы разум! Можете пойти со мной, сеньора. Я искренне хочу вам помочь.       — Нет, господа, — женщина начала нервно стягивать перчатку с левой руки. Ломаные движения, слегка звенящий от сдерживаемых эмоций голос. — Я не нуждаюсь в помощи церкви. Только не так, не прибегать под защиту. Я хочу остаться у штурвала, а не плыть по течению. Хочу, чтобы меня запомнили такой. Независимой и свободной, а не много лет растящей из маленькой лжи большую, чтобы водить за нос тех, кто куда ниже и слабее меня. Либо спешащей под крыло к собственному созданию. Единственному созданию, Уильям. Даже мои пальцы будут выдавать меня, если я захочу получить документы на следующее имя! Что будет дальше? Когда уже этот ваш конец света?.. Уильям, вы же еретик, верящий в апокатастасис, как вас ещё терпят в этом вашем католичестве… Я, кстати, не оставила наследников. Тридцать процентов детскому хоспису, пятьдесят — в фонд поддержки наркозависимых и двадцать - на каких-то стариков. Я не особенно вчитывалась, просто попросила найти место поприличнее. И знаете, господа, не ощутила ничего... Совсем. Ни радости, ни удовольствия. Ни близости, ни прощения. Только раздражение от того, что они так и не поймут, кто это сделал и зачем. Вот бы мне самой понять, зачем я это делаю!       Уильям внимательно смотрел на ту, которую считал виновницей всех своих злоключений и спасительницей одновременно: очень легко перейти из равнодушных в истово верующие, если поначалу тебя превращает в пепел одно прикосновение креста. Бесы тоже веруют и трепещут. А тот надрыв, который слышался в голосе синьоры, он уже встречал. Не она первая прерывала свою земную карьеру, чтобы… решиться на последний шаг. Он никогда никого не отговаривал: в конце концов, он так и не решил, что является большим грехом, а у Папы как-то совсем забыл спросить. Закрутился.        Женщина оставила попытки стянуть тонкую замшу с руки и сделала несколько неловких шагов из-под навеса, к центру атриума, под открытое небо.       — Прошу вас, маэстро, — как-то особенно сухо обратилась она к Ольгерду. Уильям хотел отвернуться, не желая смотреть: облака пришли в движение, как будто торопились разбежаться подальше от гибельного солнца. Ей хватит единственного луча. А викинг, оказывается, действительно умеет.       Только вот внимание Уильяма приковало не небо, а силуэт, появившийся во дворе. Некий юноша,тоже в чёрном, вбежал в ворота, глядя на часы, и почти столкнулся с синьорой: в последний момент он увидел, что женщина стоит на его пути. Не сбавляя скорости, он довольно грубо отодвинул её в сторону, под навес, отчего ослепительный солнечный луч прошел мимо синьоры и во всех нюансах осветил давно небритый, пусть и волевой, подбородок, сжатые губы, взъерошенные светлые волосы и решительно сдвинутые брови. Внезапный посетитель равнодушно пробурчал "извините", смерил хмурым взглядом и Ольгерда, и Уильяма (последнего - с головы до пят, задержавшись на пуговицах), прогрохотал-прозвенел о брусчатку мимо них и широким жестом распахнул боковую дверь. Кожаная куртка в заклёпках и цепях, сапоги с набойками, мотоциклетный шлем под мышкой: судя по одежде, новый гость вряд ли работал в офисе синьоры. Что-то похожее на короткое ружьё висело слева в кобуре, но в оружии новоиспечённый кардинал совершенно не разбирался. Уильям открыл рот. Уильям закрыл рот. Входная дверь захлопнулась с громким хлопком, особенно выразительным в напряжённой тишине двора.       — Ну что, клоуны, — из капеллы послышался зычный голос. — Откройте гроб-то! Там пусто, клянусь всеми святыми!       — Шлем снял, и на том спасибо, — резюмировал кардинал. Кажется, юноша с ним не встречался ранее, поэтому вряд ли узнал стоящих в атриуме, а вот Уильяму он был хорошо знаком по отчётам Конгрегации.       Судя по донёсшемуся из храма шуму, там начало происходить что-то занимательное. Отпевание ещё пару минут пытались продолжать, несмотря на странного гостя, но вот умолк даже священник. Раздался гомон других голосов, приглушённое "пусти, олух, загляни сам, если мне не веришь" и, наконец, торжествующее, перекрывающее общий гвалт:       — Я же сказал, безголовые вы подпевалы, ваша хозяйка и не думала умирать! Она вообще умереть не может!       — Твой? — кивнув в сторону капеллы, спросил Ольгерд.       — Да.       — Ваш отдел решил от него избавиться, отправляя парня сюда в одиночку?       — За кого ты нас принимаешь?! Это какое-то сольное выступление, — ответил Уильям, с интересом прислушиваясь к происходящему за стеной и размышляя, когда лучше поспешить на выручку занимательному юнцу — сейчас, или когда его выведут сдавать полиции и он наткнётся на хозяйку похорон. По небу снова бежали тяжёлые осенние тучи, готовые вот-вот прорваться долгим нудным дождём. Почему-то Уильям представил, как его соплеменники за воротами одновременно открывают большие чёрные зонты. Вряд ли они вообще остались поблизости: скорее всего, посчитали, что хозяйка похорон только что превратилась в пепел.       Синьора, кажется, чудом задержалась в этом грешном мире, от чего подрастеряла былую самоуверенность. Она стояла в тени, прижавшись к стене под крышей, и дрожащими руками поправляла свою изящную шляпку. Решиться умереть и чудом избежать смерти — слишком новые ощущения для почти неуязвимого существа.       — Кто это, монсеньор? — срывающимся голосом спросила она. — Он испортил мои похороны!       — Для госпожи, желавшей закончить свой путь менее трёх минут назад, Вы слишком печётесь о земном, синьора.       — Теперь поползут слухи!       — Вам-то что с того?       — Он разрушил мою репутацию! Обо мне станут болтать! Он не сможет выйти за ворота, не встретившись со мною!       — О, а вот тут уже пригодимся мы с Ольгердом, — кардинал не без удовольствия отметил, что у собеседницы появились планы на будущее, пусть и не далее ближайшего часа.       — Вы будете ему покровительствовать?! — голос её наконец сделался живым и объёмным, как раньше. Возможно, синьора протянет дольше шестидесяти минут, хотя бы из-за желания разорвать наглеца на мелкие кусочки. — Вы не посмеете! Вас не простят свои же!       — Боюсь, синьора, вы обязаны ему жизнью, — улыбаясь, ответил Уильям. — А господа за воротами разошлись, уверенные, что солнце вас уничтожило. Давайте с ним познакомимся — по моим расчётам, не более чем через пару минут его выведет охрана. Забавное стечение обстоятельств: вы остались с нами благодаря, несомненно, охотнику на нечисть, а он продолжит своё существование благодаря нам. Не каждому удаётся начать жизнь с полного нуля. Вам выпал прекрасный шанс!