Неоновые вспышки

      Полоса дымки струилась по мощёной дорожке, облетая трухлявые скамейки и урны со снесёнными головами. Резкие порывы ветра разрывали туман, но раны затягивались уже через пару мгновений. Дымные клубы плотоядно облегали лужайки и декоративные запруды. Туман заметно контрастировал с осенней блёклостью, отливая фиолетовым цветом, и, пока озёра жухлой травы непрестанно рябили волнами под порывами ветра, он лиловой ватой нависал над тротуарными дорожками, подобно облакам.       Действительное небо располагалось, однако, незначительно выше. Серым колпаком небеса накрывали полузабытый сквер. Облысевшие кроны аллеи подпирали громоздкий небосвод, и стройные стволы деревьев сгибались под непосильной тяжестью. Тонкой, как от тлеющей сигареты, струёй дым вился серпантином, окольцовывая деревца, цепкими лиловыми пальцами хватался за близлежащие прутья ограды и проницал её сквозь порыжелые олимпийские кольца. За решётчатой оградой лежал стадион.       Забредшего туда в первую очередь встречало табло с выцветшими надписями, предостерегающими от распития алкоголя на территории. Далее то там, то тут пестрели яркие обрывки полусодранных объявлений об аренде квартир и покупке оленьих рогов. Всё было поделено поровну: одна половина площади — обновлённое футбольное поле и баскетбольная площадка с застрявшим между доской и кольцом мячом, другая — сумбур то ли катка, то ли площадки для гольфа, двух хоккейных зон, одна из которых сплошь заросла травой, и, наконец, теннисного корта.       Взирая на это с небес, святые приверженцы социализма гордились бы. Но ничего не было видно. Небеса задыхались в пыли, что, в свою очередь, слепило глаз. Пыль вместе с дымом вздымалась вверх из фабричных труб.       — Небо большое, — задумчиво выговорил Фара, откинувшись на спинку трибунного кресла и задрав голову.       — Ага, как скажешь, — пробормотал Депо в ответ и крепче приобнял друга, обвивая его плечи рукой.       Ещё минуту понежившись под порывами лёгкого ветра, Бульвар обернулся на Глеба: веки Фары были низко опущены, как если бы он дремал, а пепельные патлы спали на лоб — временами их трепал ветер. Артём легко потормошил друга, тот лишь слабо повёл шеей вправо-влево.       — Глеб, — вопросительно протянул он.       Не дождавшись ответа, Депо наклонился ближе и отвёл дымчатую прядь за ухо.       — Ты ещё долго тут сидеть собираешься? — шепнул он и кивнул на футбольное поле за порогом из пустующих трибун, на которых они уже битый час прожигали время.       — А что, уже пора? — вялым голосом поинтересовался Глеб и, прикрыв глаза, широко зевнул.       — Ну, думаю, да.       На горизонте бледной полосой желтел проблеск рассвета. Стрижи — а может быть, и ласточки — порхали низко над землёй и щебетанием оглашали округу. Окинув беглым взором этот предутренний пейзаж, Голубин выдохнул, поднялся и последовал по лестничному пути вниз. Он шёл сбивчивым шагом, и, будь он канатоходцем, тело его давно упало б наземь. Депо не в лучшем состоянии брёл рядом и временами закатывал глаза и прикрывал ладошкой рот. Ступени под ногами парней ухмылялись им поросшими зеленью трещинами.       Едва они спустились на тротуарную дорожку, Бульвар закурил джоинт, и вверх устремилась тёмно-серая дымка. Пробурчав себе под нос какие-то туманные фразы, Тёма прикрыл глаза. Вдруг хладная рука коснулась его шеи, сползла на левое плечо и притянула ближе, так что он невольно затянулся поцелуем с чужими губами, сладкими, как сахарная вата. «Сахарная вата?» Депо легко рассмеялся, рассыпав блестящие калейдоскопные стёклышки. Мягкие, как кашемир, патлатые волосы шептали что-то его щекам. Никто из них не разобрал бы ни единой речи, кроме нежного лепетания пальцев по коже. Артём минорно закатил глаза и откинул башку назад. По горлу пробежался ликёрно-липкий яд и почти вмиг пропал вместе с иссохшей дорожкой из поцелуев.       Депо распахнул глаза. В его объятиях был заключён лишь воздух.       — Глеб?       Глаза под приопущенными веками глядели на него невинно. Спизженный блант дымился в костлявой руке, а сизый дым взмывал вверх, едва окрашивая концы пепельных патл в серо-голубой.       — Мог бы и просто спросить, — пробурчал Тёма и поёжился: ветер заметно усилился.       Фара лишь лукаво улыбнулся на это и, взъерошив волосы Депо, коротко поцеловал того в висок.       — Спасибо, — выговорил он и передал косяк обратно.       — Не за что, — промямлил Тёма, забирая самокрутку назад, и, нахмурившись, добавил: — Ты в курсе, что у тебя руки холодные, как ледышки? Хотя б в карманы их засунул, что ли.       Фара удивлённо поднёс ладошки к лицу, выдохнул на них, обдав тёплым воздухом, сложил вместе и, по-прежнему приподнимая брови, заключил:       — Да вроде бы нормально всё.       — Ну-ну, — хмыкнул Депо и, прильнув ближе, накинул на Голубина, на котором из тёплых вещей было лишь худи с капюшоном, половину своей куртки.       Так, сиамскими близнецами они добрели до входной калитки, и оставалось всего-то пять-шесть шагов, когда вдруг у самых дверей Фара остановился как вкопанный и принялся переминаться с ноги на ногу. Депо пришлось остановиться вместе с ним. Обеспокоенный, Артём повернул к другу голову: взгляд Глеба беспорядочно петлял туда-сюда; он нервозно покусывал губу и временами щурился. Тёма вздохнул и протянул ему очередной зажжённый блант, светясь мягкой улыбкой, попутно кивая и зарываясь подбородком в приподнятый ворот: становилось всё холоднее. Очнувшийся от пространных раздумий, Глеб рассеянно помотал головой и наконец склонил её к плечу, собравшись было оглянуться назад, однако Бульвар тут же прижал ладонь к его щеке и вынудил взглянуть на себя.       — Незачем оборачиваться. Там — пустота, — проговорил он и, сделав полушаг, посмотрел на Глеба в ожидании.       Тот, пару раз моргнув, легко кивнул и всё-таки последовал за Тёмой. Ворота жалобно скрипнули, ботинки шаркнули по слякоти за ними, и с этого момента взгляды друзей были устремлены лишь вперёд.       Казалось, с каждым их следующим шагом небо мрачнело всё быстрее: столь скоро хмурые тучи заволокли недавнюю пустую и блёклую серость. Птицы оборвали пение, и лишь изредка слышно было клокочущее карканье ворон. Немного погодя вороньи вскрики стали сопровождаться раскатами грома, сначала удалёнными, но вскоре близкими настолько, будто проносились точно у парней над головой. На миг шум стих.       «Ну, вроде пронесло», — подумалось Бульвару.       Однако тут же на руку ему упало что-то хладное и влажное. Потом ещё, ещё, ещё. «Чёртова морось», — хотел было он выругаться, перед тем как дождь усилился вдвойне и смысл в этом был потерян. Непогода набирала обороты, и торопливый шаг уже не помогал скрыться от неё. Парни переглянулись и стремглав побежали вперёд, по улицам, пустым в этот утренний час. Тёмина куртка плащом развевалась над их головами, подобно крыльям дельтаплана, чуть защищая их от дождя, но совсем не спасая от разбушевавшегося ветра.       Хлюп. Хляп. Носки ботинок ныряли и выбирались из луж с отвратительным звуком, но как было этого избежать? Трещины в асфальтовых плитах встречались так часто, что глаза разбежались бы, решись кто-нибудь обратить на это внимание. Зияющие впадины пестрели разноцветной рябью. Точно пятнышки оспы, разноцветные точки мерцали и, ярко вспыхивая, попеременно поглощали друг друга.       Цветные круги расстилались перед глазами. Лёгкие обжигало острым предзимним воздухом. Чёрные язвы цвели вокруг, застилая поле зрения, и лопались на миллиарды чёрных точек, так что складывалось ощущение, что город пребывал на финальной стадии издыхания от СПИДа. Возможно, так оно и в самом деле было, если метафорически мыслить.       Едва поспевая за Глебом, Бульвар шаркал подошвами по мостовой. Хриплое дыхание рвано струилось из его лёгких. Подошвы сверкали коркой прилипшей слякоти. Он задыхался и водил головой по сторонам в попытке отогнать усталость и изнеможение.       По краям бульварной площади стремились тени, ещё немногочисленные, но уже сплетавшиеся в единые группы. Несколько одиноких фигур стояли рядом с фонтаном. Ощутив на себе взгляд Депо, они сделали полудвижение навстречу — и это всё, что Тёма успел заметить, перед тем как рефлекторно остановиться вместе с замершим Глебом и согнуться почти пополам от судорог, сводящих тело.       — На шаг ближе к свободе, — наскоро отдышавшись прохрипел Фара и звякнул ключами от «кадиллака», притаившегося за углом.       Однако утомившийся от бега Тёмыч до сих пор тяжело дышал и лишь молча кивал, соглашаясь.       — А как же SPORT, приятель? — лукаво улыбнулся Глеб, садясь на корточки рядом с Бульваром.       — Пошёл к чёрту.       «Обними меня покрепче, так сильно, как только можешь».       Они сминали плоть друг друга в припадке экстаза. Их крайние фаланги притягивались взаимно, все члены трепетали жаром нетерпения, тоскливой псиной жаждой по символике тактильного контакта. Они сомкнули наконец ладони, переплетая пальцы. Вот обнажились белки глаз; не созерцали ничего, исключая резкую цветную череду из точек, однако кожей чувствовали прикосновения и эфемерно ловили наслаждение, пока их руки не соскользнули на чужие torsos, вновь возвратившись к прежнему движению в беснующемся ритме.       Белокурые волосы Глеба уже сбились на шее, растрепались и липли ко лбу. На его влажных губах дребезжало цикличное восклицание.       Артём рывком придвинулся вперёд. Он обвил кистью чужую шею, отвёл прядь волос в сторону и прижался к бледному осколку горла в ипостаси хищника.       Цепь кратких, отрывочных поцелуев прошлась по плечам и ключицам. Кожа теплилась под ними. Резко вниз — и по бедрам скользнули шершавые пальцы, в то время как язык был столь влажен. Вверх-вниз — и по коже прошлись искристые импульсы. Приглушённый звон в ушах смягчал попеременно раздававшиеся хлюпанье и полувздохи. За окном дождь моросил по лужам, наверняка разводя гипнотические круги. Журчащие волны стремились по водостокам и трубам за стенами. Казалось, кровоток ускорил своё движение в тысячи раз: обыкновенно бледная, как будто накрахмаленная, кожа Глеба розовела румянцем. Горящей кистью он зарылся в тёмные пряди, то путая, то вновь расчёсывая их. С языка тягуче слетали ругательства. Веки опускались, застилая взор мутным туманом. Он закатывал глаза и водил языком по зубам, пока левой рукою обжимал чужое предплечье.       Рука вывернулась внезапно, запястье минутно пощекотало дыханием, учащённым, как у припадочного сердечника, и что-то под кожей устало отозвалось на влажный, успокаивающий поцелуй. Прекратилось. Фара в замешательстве опустил взгляд.       Депо замер, уставившись на него застланным похотью взором со звёздным блеском на доньях тёмных глаз. Тёма медлил, а его образ провоцировал лихорадочную дрожь во всём теле, и та пробирала теплом, словно лава, текущая где-то внутри. Его лик вынуждал отчаянно вытянуть шею, откинуть башку назад и ждать, ждать и ждать. И страдать, утопая в навязчивом чувстве того, что безнадёжно застрял в напряжённейшей вечности сего момента.       Мучительное промедление затягивалось. От частых вздохов образовался почти кромешный сушняк, а редкая конденсация на стенках горла только раздражала. Кадык на шее Глеба дёрганно ходил туда-сюда. Капельки пота на коже переливались в серебристом свете вышедшей луны.       Тучи прорезали грозовые ветви. Вспышки то приближались, то уходили назад. В одно мгновение одна из них шаровой молнией мелькнула за окном под аккомпанемент взбушевавшегося из последних сил ливня. Финальные аккорды прозвучали громче всяких вступлений.       Глеб распахнул глаза, пробуждённый самым чувственным прикосновением. В тело словно вонзились сотни иголок, оставив за собой бесчисленный след из мурашек. Тут же недавно столь раздражающая мысль о сушняке выдворилась из головы, будто её и вовсе не бывало. Из горла потянулся сладкий стон. А когда потные, но по-прежнему шершавые руки отвели в сторону спавшие пряди, прижавшись к щекам, и губы обдало горячим дыханием, стон этот сменился горловым рычанием, низким и почти урчащим.       Единственным, что разрезало утреннюю тишину, было бурчание мотора. Под капотом машины слышался топот сотен копыт. Дыхание неподчинённых мустангов клубами дыма стремилось из выхлопной трубы. «Кадиллак» летел по дороге мимо белых девяток, вкривь припаркованных на обочинах и близлежащих газонах. Вслед за ним неизменно тянулась лиловая дымка.       Улицы глядели на всё это тёмными переулками высотных зданий. Фундаменты многоэтажек соединялись друг с другом, прорезая асфальт корнями растёкшегося цемента. Мутные стёкла в разводах, как зеркала, отражали унылое небо, что панихидно рыдало слезами измученных грешников. На некоторых окнах виднелись решётки, на других — битые трещины. За одним из последних какой-то гражданин с улыбкой до ушей осушил стакан и с хриплым «ых» выкинул прочь пакет, битком набитый стройными сосудами. Как выяснилось, звон битого стекла об асфальт не уступает в мелодичности керамике, врезающейся в стену. Уши полоснуло вскриком осколков, затем — рассеивающимся писком тысяч комаров. Скромный пакет не удержал в себе острых осколков, но никто из прохожих, впрочем, не пострадал. Их, собственно говоря, и не было почти в столь ранний час. Единственным, кто виделся — и то в конце улицы, — была горбатая старушка, видимо, как и немалое число людей её возраста, страдающая от хронической бессонницы.       Она шла, вытянувшись вперёд, будто силилась разглядеть что-то. Наклон её спины слился с шеей настолько, что, если бы не Нотрдамский горб, старушечий хребет можно было бы принять за действительное продолжение её шеи. Злосчастными буграми были объяты и руки, и, возможно, этот безрадостный факт и являлся причиной того, что старушка прятала их сзади, сцепляя в сиамском рукопожатии столь настойчиво, что спереди её плечи выглядели болезненно одинокими. Концы её мыслей время от времени опаляло великолепным осознанием, и гусыня вращала шеей, обращая на окрестности свой запотелый взор. Вот и сейчас шея её дёрнулась, будто пожарный шланг, и туманные рыбьи глаза её пристально уставились на дорогу. Скрученный, подобно корню, указательный палец при этом взметнулся кверху, а затем всею своею длиной, беря в расчёт также и ноготь, вытянулся вперёд. Вскипая от негодования, старуха даже приоткрыла рот, но лишь молча глотала воздух, в очередной раз напоминая выброшенную на берег рыбу.       Предметом её внезапной вспышки ненависти являлась некоторая тучная персона. Черты её лица были неопределённы, а само лицо, словом, ничего не выражало. Единственное мимолётное оживление тронуло его лишь однажды, когда толстяк начал переходить дорогу. Тяжёлыми движениями он двинулся по диагонали к обочине на противоположной стороне. Достигнув серединной разметки, он скоро поводил головой по сторонам и, уткнувшись взором в стоящий в паре метров знак пешеходное перехода, ускорил свой шаг. Вместе с тем движения его, несмотря на всю грузность его тела, приобрели исключительную проворность. Он торопливо шагал, переваливаясь с одной ноги на другую. Корпус его при этом слегка кренился набок: в правой руке прохожий нёс увесистую сумку. Что скрывали её стенки, так и осталось неизвестно. Едва дошаркав до асфальтовой дорожки, персона эта скрылась за углом панельной многоэтажки.       В то же время с противоположной стороны здания завиделся некто, очень похожий на завсегдашнего обывателя квартального дома престарелых, приюта имени Доброй-Божественной-Матери-Как-Её-Там и прочих хосписов. Старик неторопливо вышагивал сквозь узкую аллею, опираясь на стволы, словно слепец на стены, а вышедши на голый тротуар, и вовсе сбавил темп до еле слышного пошаркивания стоп. Ноги его — извечно согнутые — не распрямлялись даже во время ходьбы. Старик был словно дважды хромым. Чудовищная, почти мертвенная одеревенелость захватывала его тело вплоть до облысевшего темени. Шея так и замерла, вытянувшись вперёд, отчего у всех его собеседников, вероятно, зарождалось тревожное чувство. Плечи сутуло выпирали вперёд, подчёркнуто обнажая в разрезе майки крылатые лопатки на голодной спине. Сухие ветви его рук как будто пребывали на постоянной изготовке к маршу: локти, как если бы их забыли вовремя смазать, закоченели в полусогнутом положении, а жилистые кисти попеременно сжимались. При виде старика те немногочисленные прохожие, что шли по улице в столь ранний час, сторонились к обочине или краю дома, боясь, что дед ненароком ухватит своими растопыренными пальцами рукав их пальто, а то и вовсе вцепится мёртвой хваткой в сумку и опустошит их карманы.       Волнительные прохожие неизменно появлялись здесь по утрам. Взоры их были мнительны, а движения опасливы и неторопливы, несмотря даже на то, что каждого из них сопровождали направляющие псы-поводыри. Возможно, дело обстояло в их массовой врождённой скованности, а может быть, в собаках, что при первой возможности лезли совокупляться друг с другом, а кончив от дневных экстазов, мочились в водосток. Длинный язык этих псин извечно страдал от запредельной серости, как если бы его часами держали под зенитным солнцем, а потому в поисках удовлетворения собаки то и дело лакали урину из луж и слизывали пот с морд приятелей, но всё же никак не могли утолить свою жажду.       Одуревшие псы любили бродить по обочинам. Тем временем сводки в газетах и теленовостях сообщали, что в городе с каждым днём наблюдалось учащение аварий с трагическим исходом. Вот и сейчас какой-то «Шарик», подскользнувшись на сопливом асфальте, с воем полетел под откос. Вместе с тем набок начал стремительно заваливаться и его хозяин. Поводок с хриплым треском натянулся; «Шарик» неуслужливо издал сдавленное сипение. По негласной команде раздался резкий вскрик — и хозяин следом за своим псом повалился на дорогу.       Словно предчувствуя нечто подобное, Глеб вовремя сжал руль — при этом костяшки его побелели — и выкрутил его влево. К счастью для многих, если не для всех, столкновения кое-как удалось избежать, и Тёма вскинувшийся было с кресла, шумно выдохнул. Не до конца, однако, успокоившись, он всё же обернулся посмотреть, в порядке ли прохожий и его собака.       Псина, совершенно не пострадавшая даже от падения на немилосердный асфальт, выпрыгивала на месте и заливалась истошным лаем. Брызги слюны вылетали из её оскаленной пасти вместе с единственной толикой интеллекта. Хозяин ошалевшего пса, тем временем уже успевший подняться с грязной дороги, не уделив, впрочем, внимания тому, чтобы отряхнуться от пыли, презрительно скривился. На щеке его темнел синяк — падая, он оказался менее удачливым, чем его пёс, — но даже самые жуткие гематомы вряд ли смогли бы оттенить его почти по-младенчески круглые щёки и отсутствие всяких морщин. Ярко-красные, как если бы их кусали каждые пять минут, пухлые губы его были злобно насуплены, но внезапно их будто пронзило стрелой — и визгливые проклятия понеслись вслед удаляющемуся «кадиллаку». Отхаркиваясь пустословными угрозами, паренёк, может, отравлял самого себя, а потому попеременно отплёвывался на землю. Так или иначе, тирада его не утихла, даже когда сизый след «кадиллака» растворился в воздухе, и надрывные вопли ещё некоторое время затухающим эхом разносились по улицам.       — Представь, он ещё только грёбаный ребёнок, — ошеломлённо сетуя, заметил Бульвар, с искренним непониманием поднимая брови, и наконец откинулся назад на спинку сиденья.       Он повернул голову и взглянул в окно. Типические пейзажи за ним сменялись очередными типическими пейзажами, и, сонно зевнув, Депо зажмурил глаза. Открыв их вновь, он увидел себя, как бы со стороны, глядящего из-за приопущенного стекла «кадиллака». Взор этих глаз был будто бы направлен в точку вечности, в то самое место, о котором обычно говорят «в никуда». Депо озадачил сознание, концентрируясь на деталях сей странной картины.       В скачущем ритме карусели перед ним пронеслись сперва многоэтажные панельки с зубастыми, как бритвенное острие, рельефами стен и крыш. Затем пара окон на верхних этажах ощерились на его взор стеклянными резцами. Тени за их рамами в сотый раз глядели сквозь деревянные кресты: не рассосались ли тучи? Разочарованные в увиденном, они вновь отворачивались от мира. Бульвара поразило мелкой дрожью: что бы кто ни говорил, их глаза на затылке.       Повсюду царствовала серость, и не было нужды являться юным нигилистом, чтобы заметить это. Полотнища белья на балконах и те мерно сливались с тусклой композицией. Чуть выше, с крыш, тянулись провода и кабели, связываясь то с сухими столбами из выцветшей древесины, то с другими крышами. Те, в свою очередь, гордо короновали постройки ребристыми краями и могли бы претендовать на звание высших, если б не небо. Тучный небосвод господствовал надо всем в округе: и над деревьями, и над парящими, как хлопья пепла, птицами, и над кирпичными венцами. Однако главными заложниками его превосходства всё же были люди. Солнце скрывалось за свалкой мочалистых туч и, казалось, навечно останется там. Так или иначе, уныние не позволяло мечтать.       Всеобщая меланхолия была прочнее внутреннего стержня всякого обывателя. Всю округу пронизывало ощущение то ли какой-то духоты панических атак, то ли элементарной спертости воздуха. Даже птицы, что кружили под небом, не вселяли в сердце чувства свободы. Было в трепете их крыльев что-то неуловимо печальное, будто бы все эти взмахи были лишь финальным аккордом, предварявшим их неизбежное падение на зловещий асфальт. Ни одна птица не пела.       Асфальт же, напротив, давился какофонией из звуков. То шорохи, напоминающие глухое агоническое клокотание, то острый треск попеременно разрезали городской фон. С зернистых осколков тротуарных дорожек вздымались в воздух налетевшие из переулков песчинки пепла. Расселины меж мёртвыми пластами камня пестрели дребезжащей рябью; к небесам верно стремились бескостные щупальца лиловой дымки.       Неожиданно, шероховато и как будто бы по кадрам в новоявленном тумане проступили капли чёрного яда. В скором времени загадочные смоляные пятна набухли в пузыри и принялись лопаться, прорезая при этом в воздушной материи, словно в ветоши, безобразные дыры. На чёрных их доньях поблескивали искры, и сами они постепенно стали напоминать некие пятнистые воронки. Огонь забурлил в них, будто столб пыли, и глаза ослепило.       Артём рефлексивно сменил угол зрения. Точечно вернувшись в начало, он узрел почти знакомую картину: «кадиллак» стремился по дороге, а вокруг него лежала в некоем подобии объятия отливающая светло-фиолетовым рука. Она была полупрозрачна, но, несмотря на то, в её движениях ощущалась непоколебимая твёрдость. Всюду на её невесомой коже были разбросаны веснушки, которые напоминали звёздную помету и — совпадение ли? — вспыхивали погибающими солнцами.       Волшебное зрелище приковывало к себе неискушённый взгляд. Депо, казалось, навсегда был поглощён и обездвижен им, как вдруг он заметил в окне «кадиллака» нечто смутно знакомое, будто бы даже важное. С подозрением он сощурил глаза: этим неявственным призраком памяти являлся он сам! Его собственный образ! Доппельгангер за приопущенным стеклом был недвижен, как и во время первого своего явления. По-прежнему сидел он, безучастно глядя в небесные дали, и тем не менее внезапно нечто в этом взоре переменилось: возникла отсутствовавшая прежде осмысленность, сфокусированность. И тут двойник его дёрнул головою и обратил свой взгляд из-под круглой оправы точно на него.       Депо вздрогнул и распахнул веки. Полог кошмара слетел с его испуганных глаз и сменился привычной обстановкой салона. Но, всё же несмотря на это, Артём продолжал потерянно озираться по сторонам, пока не ощутил, как тёплая ладонь касается его плеча в покойном жесте. Словно заря посреди туманного утра, осветила салон уветливая улыбка.       — Почти приехали, — ободряюще проговорил Глеб и указал пальцем в небо.       Депо тихо кивнул в ответ и проследил за его движением: над крышами домов, в расселинах меж облаками, мелькали белые дымчатые следы. «Неужели?» Артём счастливо улыбнулся и на минуту прикрыл глаза. Затем, прильнув к окну (более он не держал его открытым, опасаясь за чистоту воздуха, сплошь пронизанного ветвями сиреневой дымки), он пристальнее взглянул наверх в надежде встретить больше благосклонных знаков. Однако неожиданно послышался скрежещущий шёпот шин, и машина резко остановилась.       «Заглохла? Кончился бензин? Подстава! Колёса продырявили… гвозди, стекло… ну конечно, стекло!.. его даже подкидывать не надо… Я ведь знал, я знал… но как же?..» — напряжённо корчился Бульвар в череде собственных мыслей.       Тем временем Глеб, не проявляя и признака подобного беспокойства, открыл дверь и выбрался из машины. Тем не менее он не только и близко не подошёл к капоту, но похоже, что вовсе не собирался этого делать.       — Ты чего? — с недоумением пробормотал Тёма.       — Смотри, какой он милый и…       — Погоди, погоди, ты о чём вообще? — в полнейшем замешательстве прервал его Бульвар.       Глеб распахнул дверь в салон, отошёл чуть в сторону и кивнул перед собой: «Вот об этом». На тротуаре, виляя пушистым хвостом, сидел щенок. «И ведь правда милый», — с мимолётной улыбкой заметил про себя Артём и тут же невольно отвлекся на что-то мерцающее под светом фар. Одинокий ошейник с цепью лежал неподалёку от обочины. Депо с подозрением покосился в его сторону, однако Глеб, не обратив внимания, безбоязненно протянул руку к щенку и заверительно произнёс: «Всё нормально», почёсывая щенка за пушистую шею. На ней не было и намёка на то, что её что-то сдавливало.       Щенок вертел головой, ластясь под ласковую руку, и даже вскочил с асфальта, подставляя спину, как вдруг Глеб также поднялся на ноги и спешно проверил карманы.       — Есть что-нибудь, чем его накормить можно?       Депо заглянул в карманы собственной куртки, но нашарил там один лишь косой.       «Скрутил от скуки, пока ехали», — припомнил он.       Пока Глеб, также не отыскав ничего путного, по пояс забрался в салон и шумно лазил рукой в бардачке, Тёмыч достал из кармана зажигалку и закурил.       К их обоюдному удивлению, оказалось, что в бардачке, помимо всякого хлама, завалялась пачка печенья.       Фара торопливо и неаккуратно разорвал упаковку и, высыпав пару печений и херову тучу крошек себе на ладонь, протянул еду щенку. Тот за пару движений смёл весь паёк и только облизнул — но не свою мордочку, а кормящую руку.       «А собаки и вправду смекалистые».       Глеб отдал щенку всё печенье, что было в пачке, и жест этот показался Депо столь беззаветным, что пробил его на гордую улыбку, а на пару с косым — на добрые дела. Он опустился на корты и подбадривающе потрепал щенка по загривку.       Смазанно ухмыляясь, Бульвар протянул псу полускуренный джоинт:       — Ну что, будешь?       Щенок лишь фыркнул на его предложение.       — Ну! — с театральной грустью пролепетал Депо и, шаркая ботинками, подсел ближе.       «Хотел как лучше, получилось как всегда». Щенок, так и не оценив предложения, стремительно убежал в темноту переулка.       — Ну ладно, как хочешь, хоуми. — Тёма развёл руками и поднялся на ноги. Связки тянулись неохотно, и кровь, разгоняясь по венам, отдавала тянущей болью.       — Бля, Тём, ну и на хуя ты?.. — вздохнув, спросил Глеб и отвёл едва дребезжащий надеждой взгляд от проулка: щенок так и не возвращался.       В ответ Депо не придумал ничего лучше, как пожать плечами и задрать ладошки к небу, как бы оправдываясь. Глеб только закатил на это глаза и, ещё постояв немного, вернулся в машину. Немного погодя Депо, выкинув блант, последовал за другом.       Некоторое время в салоне висела гнетущая тишина. Глеб неотрывно смотрел на дорогу за лобовым; Бульвар ёрзал в кресле, впрочем, надолго не находя себе удобного места.       Однако, наконец прекратив ёрзание, Тёма вдруг откинулся назад и задумчиво протянул:       — Но, вообще, правда жаль, что щенок убежал. Лично я был бы не против приютить этого «Дружка».       По лицу Глеба проползла сдержанная улыбка.       — Я бы тоже, — со светлой печалью отозвался он и мечтательно сощурил глаза.       В тот же миг Депо разом оживился и добавил:       — Думаю, шанс ещё будет. Знаешь, сколько их — этих щенят? Лающий цех, как на фабрике мягких игрушек.        Фара расплылся в нежной улыбке и покачал головой. «Ну, в принципе, ты прав».       Тёма с самодовольным видом принялся елозить в кресле и наконец повернулся к окну. Стекло как нельзя кстати оказалось запотевшим, так что Бульвар, будто мелкий ребёнок, с увлечением начал пальцем водить по нему, намереваясь таким образом развлечь себя до окончания поездки.       Ладонь с шумом прижалась к запотелому стеклу и с тоскливым стоном сползла вниз, оставляя за собою плачущие разводы. Подошвы, задевая стенки салона, методично выстукивали неразборчивые послания из азбуки Морзе. В лёгкие краткими вдохами поступали дозы спёртого воздуха и так же скоро шумными выдохами вырывались вон, так что грудь начинала дымиться, раздираемая потоками углекислого газа за недостатком кислорода.       — Не ост… останавливайся, бля-я-ядь, — придушенно промычал Бульвар.       В левый бок ему утыкалось что-то мягкое — скинутая футболка. Тишка наверняка уже вся измялась, но, господи, никому и в голову не приходило что-то с этим делать. Отвлекаясь на вещи, что важнее насущных проблем, Депо не предпринимал попыток ни вытянуть тишку и кинуть ту прочь, ни приоткрыть окно, чтоб впустить свежий воздух. Он извивался на сиденьях, подставляя шею под липкие поцелуи, и всё более сминал футболку под собою. «На-пле-вать». Под руками, казалось, теплился пожар, и Бульвар изумлялся, почему в полумраке салона не видны искры от пламени. Горящими кистями он водил по такой же нагретой спине, подбираясь к чужому затылку и вскоре спускаясь назад, к пояснице, чтоб прижаться так близко, как только возможно.       Вдруг слух пронзил гремящий стук в окно, и Фара вскинул голову, тут же невольно отникая от татуированных ключиц. Но Тёма плевал на то, что там, Тёма плевал на всё. Требовательно он потянул Глеба обратно на себя, однако пальцы, лишь коснувшись разгорячённых плеч, то ли соскользнули от торопливой неловкости, то ли… прошли сквозь них! Неужели в действительности образ Глеба, словно фотокарточка, нечаянно оброненная в лужу, мог расплываться сейчас едва дрожащей рябью?! Смех, но в подтверждение страшной догадки непоколебимо скудели оттенки, и за полупрозрачностью абриса уже различимы были края одного из задних сидений. Злополучный стук тем временем не прекращался, напротив — становился лишь настойчивее. Тяжёлые удары ложились обухом на слух. С чувствами, избитыми и оттого до жути обострёнными, Тёма вскинулся в судорожной попытке удержать стремительно меркнущую тень. Руки его метались туда-сюда отрывисто и беспокойно, как если б он был запертым в незнакомой комнате слепцом. Пальцы сжимались вновь и вновь, но всё напрасно. Детали, будто клубы дыма, разлетались, бесследно растворяясь в воздухе. В конце концов, когда не оставалось уже почти ничего, кроме эфемерного намёка на некогда трепещущий жизнью образ, химерно бледные губы Фары дрогнули, и уветливая улыбка сложилась на его лице, впрочем, всего лишь на мгновение перед тем, как последним призрачным чертам суждено было окончательно исчезнуть.       «Блядь. Блядь. Блядь. Ну нет же. Нет».       «Блядьблядьблядь…» — бегущей строкой пронеслось по раскалённым рельсам мыслей. С остервенением Депо зажмурил глаза. Крепко-накрепко, так что боль в глазах вскоре заставила распахнуть веки, однако всего только ради того, чтоб…       …обнаружить себя на измятой постели. Белые простыни были подмяты волнами под левым боком, импровизированным слепком облегая рёбра. Одеяло он скинул. Холодно. И тем не менее губы дрожали вовсе не от прохлады.       Тёма приподнялся и сел на середине двуспальной кровати. Ноздри хлестало рваным дыханием. Иссохшее горло мутило от сопливых вздохов. Будто сжатая, грудь содрогалась от глухих ударов; по мышцам пробегались мерзкие импульсы. Лёгкие словно сдулись, уменьшившись вдвое, и вдохнуть глубоко было невозможно.        «Что?»       Неспокойный взгляд Депо гулял по сторонам. Он обнаружил себя в окружении бесцветных обоев и окна с приоткрытой форточкой, откуда задувал ноябрьский ветер. Так или иначе, близость стен сдавливала дыхание. Где-то на периферии прозвучал его собственный хрип, свистящий и такой громкий в совершенно пустой комнате.       «Один».       Лишь промелькнула эта мысль, как болотная слизь и прохлада внутри оказались выдворены чем-то совершенно пустым. Глаза Депо по-прежнему оставались широко раскрытыми, но цвет их резко оскуднел, как если бы кошмар его ещё не был окончен. Потупив голову, он обхватил колени и сжался в эмбрион.       «Я один», — прошептал он уже вслух, и вместе с тем смутная пелена, облегавшая его чувства, спала.       Ярчайшая лазурь неба врезалась в глаза. Спину осыпало волной мурашек, а уши пронзили жалобные всхлипы и гром глухих ударов. Бульвар сжал руку на груди до жгучей боли, но шум не ослабел. С удивлением Артём поднял голову и посмотрел по сторонам. Звуки происходили из глубины коридора. Кто-то таранил входную дверь, возможно даже пинал ногами.       Взвившись от этой бесцеремонной наглости, Депо вскочил с кровати и скорым, хотя и нетвёрдым шагом поспешил к двери.       «Блядь, кто это ещё?»       Черты лица Бульвара столь искривились, что казалось, он готов был наорать на любого, кто окажется за дверью: будь то хоть невинный маленький ребёнок, участковый или грёбаный президент — не важно. Непослушными пальцами Артём кое-как отпер замок и наконец распахнул дверь.       «Блядь».       Словно парализованный, он примёрз к порогу не в силах вымолвить и слова. Где-то сбоку слышался жужжащий стрекот дрели. Стук молотка методично раздавался по соседней стене.       — Тёмыч, ну ты, блин, даёшь. Я уж думал, ты окочурился. — Глеб отвёл Депо чуть в сторону аккуратным движением и шагнул в прихожую.       Опершись плечом о дверной косяк, Голубин мельком рассмотрел какие-то мятые бумажки, зажатые в правой руке, и слегка ухмыльнулся. Однако эта улыбка вмиг сползла с его лица, едва он поднял взгляд на Артёма с его покрасневшими белками, чуть приоткрытым ртом и чертами, неподвижными до статичности.       — Тём, что случилось? — твёрдым голосом спросил Глеб, сжимая сведённые плечи друга.       Взгляд его тем временем бродил по сторонам, словно выискивая скрывающегося в полумраке коридора обидчика.       Очнувшись от оцепенения уже во второй раз, Артём сглотнул и, пару раз нервно моргнув, наконец проговорил:       — Пиздец, Глеб, мне, похоже, вкатило не по-детски.       Подрагивающие пальцы легли на переносицу.       — Я словил охеренно… — Он запнулся. — Охеренно кошмарный бэд-трип.       Фара облегчённо выдохнул, но не прекратил хмуриться.       — Мне показалось, я один. А тебя не… не было нигде. Я думал…       Крепкие объятия оборвали его сбивчивые объяснения. Артёму не оставалось ничего, кроме как обнять друга в ответ. Глеб так и не успел скинуть куртку, и потому теперь та холодила руки. И всё же, несмотря на это, Депо становилось теплее с каждой секундой. Потому, возможно, дрожь ещё долго не покидала его тело, словно пребывавшее в лихорадочном жаре.       — Идём, — наконец прошептал ему на ухо Глеб и потянул за собой в кухню.       Там он первым делом посадил Тёму на стул, затем крепко сжал руки Депо в своих и, спустя минуту неохотно разжав кисти, отошёл к плите. Зашипел газ, и с громким звоном на конфорку опустился чайник. Через пару секунд Глеб поднял его. Опустил. Опять поднял. Металлические стенки до сих пор были едва тёплыми. Всё это время взор Фары попеременно возвращался к Бульвару, сидящему за столом.       В конце концов, так и не дождавшись, пока чёртов чайник вскипит, Голубин возвратился к столу, взял в руку стакан и, налив в тот холодной воды чуть ли не доверху, поставил его перед Артёмом.       — Спасибо, — пробормотал Депо, — но я уже в норме.       Шмыгнув носом, он, однако, потянулся за стаканом. Пока он подносил его к губам, по воде прошли заметные волны.       — Ну, почти в норме, — чуть сконфуженно протянул Тёма и, смочив горло, продолжил более уверенно: — Что это у тебя там?       При этом он кивнул на загадочные бумажки в кармане Глеба. Тот лишь удивлённо моргнул и, потупив голову, достал торчащие из куртки бумаги.       — Это билеты. До Берлина.       — Погоди, — замер Бульвар. — Мы что, едем в Берлин?       Его глаза настороженно вспыхнули.       — Ну, почти.       Блеск в глазах Тёмы ослабел.       — Ведь вообще-то мы летим туда, придурок. Или ты хотел бы добираться туда поездом? — Глеб лукаво улыбнулся, и Депо не смог сдержать самоироничной усмешки.       — А чтобы ты не опоздал на самолёт, как два — слышишь меня, два грёбаных раза до этого, — я больше никогда не оставлю тебя одного.