***
— Будешь моим свидетелем. — Дожили. Или доумерли. Жаль, что не в суде против тебя, — бурчит Тони, усаживаясь за руль своего драндулета. — Радуйся, что не на свадьбе. У русских свидетели ещё на свадьбе бывают. — Хотел бы снова встретить русскую? Скучаешь? — Упаси Всеотец, только не её, — Локи закатывает глаза и ищет ремень безопасности. Ремней нет. Они здесь не имеют смысла: умереть во второй раз нельзя, а в понятие «всё немного хуже» входит битьё лбом в стекло. — Твой древний «Форд» — ужасная машина, — резюмирует Локи и пытается причесаться перед пыльным зеркалом заднего вида. — Все машины после смерти становятся «Фордами», ты не знал? — Говорю же тебе, Старк — это большая, большая ошибка, что я оказался в этом… чистилище для смертных. Как это вообще получилось? Как меня приняли за смертного? — Возможно, это передалось воздушно-капельным путём. Видишь ли, смертные на тебя чихали, — объясняет Тони, поворачивая ключ зажигания. «Фордик» тарахтит. Локи тоже что-то там тарахтит себе под нос. Главное, чтобы автомобиль завёлся, а Локи — нет, думает Тони, потому что спорить с этим негодяем до пункта назначения не хочется вообще. Впрочем, делить с ним вечность в одной серенькой маленькой квартирке хочется ещё меньше. Тони удивительно живописно воображает, как открывает ванную комнату поутру — а там Локи чистит зубы, гаденько плюётся — так, что брызги летят на зеркало и застывают белыми мухоморными крапинками — и с клокочущим звуком полощет горло, одновременно напевая какую-нибудь попсу. Его передёргивает — ровно в тот момент, как «Форд», подумав, трогается с места. — А мы доедем до Западного побережья? Локи ёрзает на месте, оглядывается с пренебрежением. Трогает пальцем освежитель воздуха, который издевательски попахивает сосновой свежестью — будто в домике у озера среди леса, только, конечно, хуже. Лезет в бардачок и никак не может закрыть дверцу снова. — Старк, почему молчишь? — Думаю, врать богу обмана — это грех или наоборот. И совру ли я, если скажу, что доедем. — Ты вроде как искусный механик, — небрежно бросает Локи и начинает перебирать аудиокассеты, не поднимая взгляда. Тони качает головой. Такого в его жизни давно не было: завернул домой, собрал рюкзак, кинул на заднее сиденье, сел и безответственно поехал куда глаза глядят. Прочь из этого серого квази-Нью-Йорка, вдаль по шоссе, на Западное побережье: Локи убеждён, что «здешних главных», к которым у него убедительный разговор, надо искать в Городе Ангелов. Честно, Лос-Анджелес тут так и называется. И, говорят, там места уже не для самоубийц. Вроде как именно туда и должен был попасть Тони Старк — на вечный праздник, уготованный тем, кто пожертвовал собой. — Может статься, там и солнце сияет, — бубнит Локи, рассказывая что-то про Город Ангелов. — И есть чизбургеры с сыром. — И шарфы из кашемира и шёлка, а не из туалетной бумаги с люрексом? — Ты неотёсанный, — бросает в ответ мёртвый бог. Наверное, выглядит со стороны декадентски или артхаусно. Плохо, в общем, и странно. Но Тони чувствует себя почти нормально: вся его жизнь была гораздо страннее. Надо просто избавиться от Локи, и снова будет покой, и будут сны про дом по ночам. В задницу вечные праздники. — «Джой Дивижн», — читает Локи на торцах кассет. — «Джой Дивижн». Ещё «Джой Дивижн». А есть что-нибудь не такое мрачное? — А то что, захочется покончить с собой? — Или хотя бы хорошее. Чайковский. Григ. Адан? — Они были в бардачке, когда я купил эту тачку. Потом нашёл одну кассету «Эй Си Ди Си». Обрадовался… если так можно сказать. И через несколько дней уронил её в дыру под сиденьем. — У тебя дыра под сиденьем?! — Я её заварил. Я ж искусный механик. Не бойся, не провалишься. Локи одаривает Тони красноречивым взглядом. Находит наконец кассету другого исполнителя и после недолгих проб и ошибок вставляет её в магнитолу. Наблюдать за тем, какой Локи жутко гордый, самостоятельный и безнадёжно несведущий в устаревшей технике — одно удовольствие. Впервые хочется улыбнуться, но уголки губ не поднимаются, так положено. Через несколько аккордов лицо Локи кривится. — Что это?! — Цыганский панк. Группа «Гоголь Борделло», — поясняет Тони. — Ладно, — решает Локи, морщась и придерживаясь за ручку над окном. — Хотя бы звучит весело. Ну и пусть этот «Форд» вот-вот развалится. Приятно, оказывается, просто ехать вдаль по пустому шоссе под бодрую музыку, не думать о завтрашнем дне и надеяться на скорое избавление от недовольного асгардского недоразумения. Тони даже не понимает: он с самой смерти ни на что не надеялся.***
Локи хочет ехать без остановок — но Тони наотрез отказывает. — Мы будем останавливаться в мотелях, — говорит он в первый же вечер. — Я буду спать. В самом деле, после смерти нашлось что-то хорошее. И вечная невесёлая шутка про «высплюсь в гробу» оказалась вполне себе правдой. Тони согласен ехать с Локи хоть к дьяволу на рога, только чтобы там рассмотрели его жалобу. Отослали его из монотонного загробного покоя Тони. Вернули обратно, к Тору. Может, тот с расстройства похудеет снова. Но вот не спать Тони не подписывался, и поэтому ночью они тормозят у первого попавшегося мотеля. Что на том свете есть мотели, конечно, удивительно; но в отличие от того, что на том свете есть ещё и Локи, это приятное удивление. — Вам один номер? — спрашивает администратор, и Тони убеждает себя, что это у него родимое пятно такое на правом виске. — Один с двумя кроватями, — отвечает он. — Может, я не хочу спать с тобой в одном номере, — встревает Локи. — У меня на это три причины, — заявляет Тони, забирая ключ. — Во-первых, я тебе не доверяю и хочу следить за тобой. Во-вторых, я храплю. В-третьих, я хочу, чтобы ты страдал от того, что я храплю. — Но… — Ты вообще готов поселиться со мной в одной квартире. Наслаждайся репетицией, соседушка. Вообще, конечно, Тони надеется, что Локи вырубится зубами к стенке, пока он в душе. Точнее, в общей ванной, одной на этаж, с мерзким зеркалом на стене. Когда ходишь одетым, спишь одетым, в собственной ванной видишь себя в зеркале не ниже шеи — всё в порядке, а тут приходится вспомнить: реактор погас. Можно сколько угодно стучать по нему пальцем, но но не загорается голубым светом — хотя Тони вроде дышит. Всё не по-настоящему и зря. И в такие моменты Тони кажется, что всё, что в его жизни и последующем существовании было не зря, по-настоящему и правильно — это рождение Морган и щелчок. А в остальном он делал что-то не так, мог лучше, мог раньше… Мог. Поэтому он застревает в душе надолго. Стоит там в темноте напротив немого зеркала, стучит себя по груди, дышит и слушает механическое сердцебиение — а света нет. Потом, поняв, что воцарилась тишина, Тони натягивает футболку и спортивные штаны и возвращается в номер. Локи не спит. Сидит полуголый у окна, в брюках с кривыми стрелками и со своим ужасным шарфом на шее. Тихий, хотя весь день ему что-то было не так: то сиденье продавленное, то в салоне душно, то ветер в окно дует слишком сухой, то дикция у вокалиста кошмарная, то пейзаж печальный, то «давай я расскажу, какой Тор был тупой в детстве, в отрочестве и в юности». — Надо было брать отдельные номера, — вздыхает Тони. — Мне здесь нравится, — внезапно отзывается Локи. Совершенно невпопад. — А я ждал, что ты продолжишь ныть и сейчас. Найдёшь чистилищных клопов в постели, например. Или матрас окажется жёстким. Или… — Нью-Йорк — ужасный город, Старк. Манхэттен — особенно. Всегда напоминал мне о том, как вы разгромили мою армию и как провели меня в наморднике по улицам под конвоем, и рядом шёл мой блистательный горделивый брат. А тут — лучше. Тони подходит ближе. Выглядывает в окно: какое-то заросшее поле, пыльное безлюдное шоссе, высоковольтная линия, мелкие звёзды на небе. Ничего выдающегося. — А ещё ночь, — добавляет Локи. — Ночью всегда лучше. Кажется, что утром поднимется солнце. Тони ничего не переспрашивает. Молча отходит, кладёт на тумбочку затемнённые очки и вдруг думает: солнца и правда не хватает. Но Локи, кажется, истосковался по нему сильнее.***
Следующий день в дороге проходит более или менее мирно — по крайней мере, Локи изучает творчество «Джой Дивижн», не оценивает его высоко, но и не задаёт лишних вопросов. Тони один раз чуть не нарушает непрочный мир, предположив вслух, что они всё-таки в аду и Локи тут законно, потому что язычник. Локи снова молча показывает ему договор аренды. Так и носит его, зараза, за отворотом своего невозможно-зелёного подвально-китайского пиджака, аккуратно сложенный. Как главный аргумент. Пустое шоссе вьётся вдаль среди неухоженных полей и одиноких мрачноватых ферм. Городов тут не так уж и много, поездка не похожа на аналогичную в мире живых — и это даже интересно. Точнее, безумно интересно: Тони не может вспомнить, когда он вот так ехал куда-то, а не летел в костюме или на самолёте. Во втором мотеле оказывается сносный бар с бильярдом, и Тони решает, что на ночь можно выпить. Хочет сделать это один — но смотрит в спину уже развернувшемуся Локи и вспоминает, как грустно вчера пялился в окно трикстер, оставшийся тут без улыбки и своих золотых рожек. — Я угощаю, — говорит Тони опрометчивые и волшебные слова. И, хотя бар всего лишь сносный, в виски не то что камни не кладут — лёд забывают, а выбор закуски представлен сухариками со вкусом сыра и сухариками со вкусом ничего, к двум часам ночи Тони вспоминает Наташу. Точнее, то, как Наташа сказала всем Мстителям, что диснеевский Винни-Пух — вообще «не то», а Ванда её поддержала, и они нашли и включили советский мультфильм с субтитрами. Там Винни был не одинок в своём завоевательном походе к Кролику — взял с собой Пятачка, а ещё была замечательная фраза. Эту фразу — и интонацию — Тони запомнил, и она часто всплывала у него в мыслях на всяких вечеринках. «И они посидели немного, а потом ещё немного...» — и вот напротив судорожно пытается улыбнуться пьяный всклокоченный Локи. Пиджака на нём нет, рубашка расстёгнута, но шарф по-прежнему на шее. Он рассказывает что-то Тони, так, будто Тони его приятель — а Тони катает в ладонях полупустой тёплый стакан и думает о множестве вещей сразу. Вспоминает, как они когда-то постоянно сидели «ещё немного» с Роуди; как понравился Морган советский большеголовый Пятачок; впервые задумывается о том, что Локи не фокусничает, никого не пародирует, не меняет внешность — и набрался вовсе не как асгардец. Ах да: он ещё пытается слушать Локи, который говорит о своей смерти. Потому что Тони должен подтвердить перед «главными»: Локи не смертный, Локи не планировал покончить с собой, Локи вообще-то хотел переродиться — или хотя бы пожертвовать собой ради брата, но раз это не засчитали, он возмущён и требует обратный билет. — Всё логично, — отвечает Тони после исповеди, умудряясь даже ответить абсолютно в тему. — Кинуться с ножом… — С кинжалом, — Локи важно оттопыривает указательный палец. — ...с какой-то маленькой ковырялкой на титана с двумя Камнями Бесконечности в Перчатке — это реальное самоубийство. Я не могу назвать это иначе. Эти «главные» не вернут тебя в мир живых. Или там в Асгард. В общем, оба готовимся к худшему. Настроение у Локи заметно портится. Он лениво машет рукой, заказывая ещё виски. — «Жить» с тобой — это ещё не худшее, — философски замечает он, по-мидгардски показывая пальцами кавычки. — Мы знакомы, Старк… — ...не сказать, что это приятное знакомство… — Неважно. Мы знакомы, и ты славный смертный, заноза в заднице богов и титанов, и ты знавал моего брата. У тебя ожог от могучего артефакта, он не может быть уродлив. Я соседствовал с музыкантом, у которого всё лицо было собрано по кусочку, и он бренчал целыми днями на двух струнах, и хрипло сипел бессвязные слова. Соседствовал с японским писателем — он гордился собой, но дурно пах. Сеппуку дурно пахнет, знаешь ли. Ещё однажды выпивал с этим… такое смешное имя… Хемингуэем. Виски капал у него сквозь подбородок. — Бе. — О да. — Но книгу я у него всё равно бы подписал, если б встретил. И если б она у меня тут была. Тони замолкает и допивает виски. Наблюдает за Локи, качающем головой в такт «Иммигрантской песне», звучащей из магнитолы бармена. А ведь Локи торчит тут вообще невесть сколько. — Нам что-то виски не несут, — Локи заговаривает только тогда, когда стихает музыка. — Пойду и сам возьму. И заодно спрошу, что это играло. — Понравилось? — Пожалуй, это сносно. Но после этой порции пойдём спать, Старк.***
— Мне вот стало просто интересно. У вас в Вальхалле есть похмелье? — А, это и есть похмелье. — Похоже, нет… Нужно было у вас устраиваться на вакансию славного воителя, — Тони трёт висок чёрными пальцами, крутя руль одной левой и фокусируясь на дороге. Как бы они вчера хорошо ни посидели, разовая акция — одно дело, а постоянно отираться бок о бок с Локи и даже задерживаться с ним на пару часов дольше в мотеле не хочется. Со всем этим стоит разделаться побыстрее. А дорожных служб тут тоже не хватает, но это и к лучшему. Можно тихонечко посасывать пиво за рулём на пустом шоссе и приходить в себя. Локи отказывается от алкоголя; он просто ткнулся совсем не наглой мордой куда-то над бардачком, так и лежит, иногда извергая тихие неуверенные проклятия. — Возможно, это и вправду ваш ад, — бормочет он. — Тогда я потребую моральной компенсации. Как это, нет солнца и приятных тканей, но есть похмелье и Энтони Эдвард Старк... — Ты сам меня нашёл. — Это было возмездие, Старк? Когда ты меня спаивал? — Зачем же такие громкие слова? Просто маленькая месть. — Возмездие, — угрюмо настаивает Локи и пытается причесаться одной рукой. Он ещё ни с кем так не напивался здесь, с тех пор, как способен напиться — ни одна мёртвая душа не согласна была поить его в дрова за свой счёт. Даже Хемингуэй. Локи как-то удивительно быстро прощёлкал начальное пособие, работу так и не нашёл — и, как признался вчера по пьяни, теперь то ошивается с богемой, пользуясь своим безграничным обаянием, то подворовывает по мелочи — ловкость рук и никакой магии. Похоже, это место настолько лишено всяких чудес, что даже боги теряют силу. А этот ещё не приспособлен ни к мидгардской жизни, ни к мидгардской смерти. Испытывать к Локи сострадание как-то уж совсем не хочется, но Тони ничего не может с собой поделать. Локи становится чуть менее несчастным после полудня — когда Тони останавливается у заправки с маленьким магазинчиком. Трикстер, весь из себя такой английский джентльмен, важно выбирает в расползшихся коробках на прилавке кассету «Лед Зеппелин» и ещё пакетик леденцов, а потом, бледнея, шарит по карманам и выскребает мелочь перед кассиром. Тони оплачивает покупку, влезая вперёд, потому что знает: Локи не попросит сам, а потом будет вздыхать и кукситься всю дорогу. Задумывается мимоходом, что здесь до сих пор в ходу кассеты — а может, так и будут всегда. Наблюдает, как Локи вскрывает своё приобретение, разглядывает вкладыш со списком песен, а потом высыпает леденцы в карманы пиджака и протягивает один Тони, уходя к машине. Тони кивает, шуршит фантиком, кладёт леденец в рот и вставляет заправочный пистолет в бензобак. Заливать до полного; можно посидеть в машине, а не дышать парами. Леденец лимонный. Когда он покупал Морган похожие пакетики с разноцветными леденцами — не потому, что они дешёвые, а чтобы в машине не укачивало — она отдавала лимонные им с Пеппер. Потому что кислые. И щедро разрешала взять «какие-нибудь вкусные». Сама всю дорогу причмокивала апельсиновыми, и ими сильно пахло в салоне, и Тони то и дело выковыривал из-под сиденья прозрачные фантики… Откуда раздаётся грохот, он не понимает. — Старк, — укоризненно качает головой Локи, засовывая кассету в магнитолу. — Там из колонки что-то льётся. Наверное, этот, бензин.***
Многие, оказывается, так делают: задумываются, трогаются с места, отрывают шланг от пистолета. Обычная история. Но лучше бы, честно говоря, за это тут просили компенсацию деньгами. Тони сидит в грязноватом «офисе» заправки над толстенной большой тетрадью. Крутит в пальцах ручку и отвлекается даже на мысли о ней: вот, ещё один плюс посмертия, пальцы хоть и чёрные — а прекрасно слушаются. Ещё он думает о том, что тут не хватает жужжащей мухи, бьющейся в запылённое стекло, и считает круги от чайных и кофейных кружек на клеёнчатой скатерти. За окном Локи трясёт неуложенными патлами, сидя в автомобиле, и оттуда неприлично громко играет «Иммигрантская песня». За рулём был не он, не ему и отвечать за это. Вместо оплаты тут действительно просят ответа — честного, на очень простой и слишком сложный вопрос. «О чём Вы думали, когда это случилось?» Что писать? Что они вообще имеют в виду? О чём думал Тони, когда он щёлкнул пальцами? Да нет же. Когда остановился тут с похмелья, не заглушил мотор, поехал и выдернул шланг. И сломал пистолет. Написать «Вспоминал о своей маленькой дочке»? И вот так, за одну строчку, — отпустят? Лучше бы взяли деньгами. Как-то трудно это всё. Тони воровато осматривается — как студент, планирующий достать на экзамене шпаргалку, нет, даже как школьник — и перелистывает несколько страниц, заглядывая назад. Он же не списывает. Он планирует вдохновиться. Понять, как это делали десятки его невезучих предшественников. — «Увидел своё отражение в витрине. Подумал, что смотрелся в гробу как силиконовый урод, если меня вообще собрали», — читает Тони шёпотом, почти беззвучно двигает губами в тишине. — «Не знаю, кто забрал мою собаку. Нужно было сначала кому-то её отдать. Почему-то здесь нет собак». «На заправке были одни мужчины, и я вспомнила, как Милли говорила мне, что мужчин на свете много — а их и правда много». «Надо было кинуть в Стива Роджерса этот сэндвич с арахисовым маслом, тогда мы оба бы засмеялись»… Тони поднимает очки на макушку и жмурится, несколько раз подряд, до пятен перед глазами. Перечитывает запись всю. Полностью. В голос, не думая, что заправщик или кассир могут зайти. «Надо было кинуть в Стива Роджерса этот сэндвич с арахисовым маслом, тогда мы оба бы засмеялись. Мне сейчас жаль, что я редко смеялась. Сдерживала себя, когда хотелось. Потому что этот индюк Росс мог обидеться и сделать условия договора ещё более невыносимыми. Потому что Тони и так был напряжён. Потому что мне казалось, что хуже уже не будет, и я сама не хотела смеяться — а было над чем. Хотя бы над тем, что я переписываюсь с енотом. Над шутками Роуди. Над Стивом, который перестал следить за языком и это всё ещё было забавным. Над комедиями, которые я смотрела, пока торчала одна на базе. Над воспоминаниями о Будапеште. Здесь спокойно, но нельзя улыбнуться, а смех выходит пугающим без улыбки. Это вообще не то, чего я хотела. Никому, даже русской убийце, не может понравиться место, где невозможно улыбнуться. Вот о чём я думала, когда сломала ваш чёртов пистолет». — Какой у вас тут бардак, — бормочет Тони. — Нет, ну какой бардак. То, что он сам застрял в краю без сыра и улыбок, уже не так возмущает, как то, что где-то тут носит и Наташу. Она-то явно не заслужила. Тони пишет одной строчкой, как многие тут: «Скучал по дочери, вспомнил, как она ела леденцы в моей машине». Это всего пара секунд — и гораздо дольше он выясняет, кто оставил запись, в какую сторону ехал, на какой машине. Персонал заправки так тупит, что Локи даже заходит в магазинчик снова. — Всё в порядке, Старк? — интересуется он. — Здесь Наташа, — скороговоркой выдаёт Тони, — здесь Наташа, мы должны её найти и вытащить отсюда. Ты же можешь быть свидетелем, что такая, как она, ни за что бы с собой не покончила? Я могу. — Старк, — Локи вдруг снова становится совсем несчастным, хотя казалось, что он вот-вот сможет улыбнуться, — как, она тоже умерла? — Ещё раньше, чем я. — Не ждал, что буду опечален её смертью… Но я опечален. — Поехали её искать. Нам вроде по пути. Тони возбуждённо хлопает Локи по плечу, направляясь к выходу — но тот горько вздыхает: — Я думал, мы теперь друзья. Приходится купить ему ещё одну кассету и подтаявшую шоколадку.***
Правильная музыка творит чудеса, которых тут так не хватает. Локи сильно переживает, что теперь процесс его вызволения отсюда затянется, не в восторге от встречи с Наташей — но в конце концов забывает об этом. Как и о том, что искал ремни безопасности, впервые усевшись в старый «Форд». Когда Тони с помощью мастерства, богатого опыта вождения и пары крепких слов набирает скорость и выбирает на развилке упомянутое «злой русской» направление, Локи делает музыку погромче. Вылезает в окно, держится за крышу и сидит на раме, подставив лицо ветру. Как будто Тони везёт большого радостного и нестриженого чёрно-зелёного спаниеля, который подпевает то «цеппелинам», то цыганскому панку, и волосы и шарф у него развеваются. — От тебя должна быть какая-то польза, — заявляет Тони, стараясь быть нежнее на поворотах. — Высматривай её машину. Какая-то русская тачка, хрен знает, откуда она её достала, бежевая или просто грязная. Здесь особо некуда деться, мы должны её нагнать. Локи не очень заинтересован — но понимает, что Тони повезёт их в Город Ангелов на разборки только обоих сразу, асгардца и русскую. Собственная судьба Старка не очень волнует: ну разве что было бы очень клёво, если бы ему выдали чизбургер с сыром и больше никогда не мешали высыпаться. А ещё, глядя на то, как мерзкий шарфик Локи колышется на ветру, Тони пытается вспомнить, как звали танцовщицу, которая каталась на машине в таком же модном шарфике и случайно удавилась. Локи так и едет снаружи почти до темноты — два раза заваливается в машину попить водички, старательно поправляет шарф и вылезает снова. После этих «визитов» в салоне очень сильно пахнет леденцами. Пока он болтается там, на улице, можно думать о своём. Уже в сумерках Локи вдруг молотит ладонью по крыше и только потом сползает на сиденье. — Там, направо, на заброшенной парковке, — выдыхает он, плюхнувшись и поёрзав. — Что-то жуткое стоит. — Возможно, действительно дитя старинной русской автопромышленности. Тони пожимает плечами и рулит в указанном направлении. Паркуется рядом с… С чем-то. То ли бежевым, то ли грязным, с кошмарно запылившимися стёклами. Засучивает рукава пиджака. Наташа оставляла запись в той тетрадке четыре дня назад, если верить замызганному календарю с заправки. Тут нет не только солнца, но и дождей, стекло вполне могло запылиться так сильно. И слово «тачка» подходит как нельзя лучше: людей бы Тони в этом не возил, только картошку не лучшего урожая. На табличку с названием марки, протёртую пальцем, он пялится почти бессильно, потому что не знает таких букв, а подключения к всемогущей ПЯТНИЦЕ нет. — «Жигули», — читает вслух Локи, выросший за плечом совершенно незаметно, и элегантно забрасывает в рот очередную карамельку. — Понял. — Что это действительно русский автомобиль? — Что любая машина после смерти становится «Фордом», а «Форд» после смерти превращается в «Жигули». Беглого осмотра хватает, чтобы понять: у Тони Старка при наличии инструментов и запчастей эта таратайка, может, и поехала бы, но у Наташи шансов не было. Она забрала свои вещи и пошла куда-то пешком. Дня три-четыре назад. Это обнадёживает Тони: без машины в этих краях далеко не сбежишь, а Наташа точно пошла бы только вперёд. Ну, после того, как часок-другой поматерилась бы у умершего авто и попинала колёса по очереди. Локи это обнадёживает ещё больше: может, она пошла не по шоссе, и они её не найдут.***
Стоило поспорить с Локи, думает Тони, заходя в бар при первом же мотеле. Только с Локи ничего не возьмёшь, кроме купленных за его же, Тони Старка, деньги леденцов. Локи тоже замечает её сразу. Поэтому прячется за колонной и прихорашивается как может. — Она тебе нравится? — издевательски уточняет Тони вполголоса, тоже не желая быть замеченным раньше времени. Хорошо, что людей тут много: поблизости есть городишко, а ещё неподалёку пересечение трёх крупных трасс. — Слишком унизительно явиться перед одним из худших соперников, хоть единожды победившим тебя в дуэли умов, в таком виде. — То есть ты признаёшь, что Нат тебя сделала. Тони встаёт рядом. Тоже приводит себя в порядок: протирает очки футболкой, пытается подтянуть болтающуюся на нитке, так и не пришитую пуговицу, ближе к рукаву — но в итоге просто отрывает её и прячет в карман. Вот же, это тоже из-за Локи он про неё забыл. Думал же тогда, в закусочной: вернётся домой и пришьёт. Наташа Романофф сидит спиной к барной стойке, небрежно и нагловато положив на неё локти, игриво склонив голову набок. Она в чёрной майке и драных джинсах, но выглядит почему-то лучше обоих мужчин; в пальцах правой руки у неё дымится толстая сигарета; рядом стоит пиво, почти наверняка тёплое, но даже налитое в чистую кружку. Наташа выглядит здесь королевой. И она зарабатывает деньги как может: не в каждом мотеле у действительно забытого богом шоссе есть бильярд. Наташа использует самый непристойный способ. Она играет в игру, которая тут под запретом в приличных местах. Отгадывает ответы на вопросы, за которые можно схлопотать в лицо. Игра называется «Как ты ушёл?» Как и почему. — Синюшное лицо, — тон соответствует небрежной позе, — должно быть, газ. Бытовой газ. Ты была домохозяйкой, твой парень или муж предпочёл тебе кого-то поярче и пораскрепощённее, и ты сунула голову в духовку. Девушка, типичная «серая мышка» в сарафане в крупный горох, отстёгивает Наташе полсотни одной бумажкой. Наташа усмехается — без улыбки, конечно же — и поправляет распущенные волосы — всё такие же, рыжие со светлыми концами, волнистые после тугой косы. — Следующий. Она распознаёт цианид от несчастной любви, самоубийство чести офицера, утопление из-за больших долгов — даже уточняет, что парень с одутловатым лицом нажил их из-за игромании. Просто он слишком упорно пытается отыграться и отгадать Наташину смерть, но куда там. Её смерть не угадать — а ещё она хороший психолог и знает много, много способов лишить человека жизни. Это вообще нечестно, думает Тони, собираясь с духом и выходя из-за колонны под жёлтую лампочку, в дымный зал бара. — Я следующий, — говорит он, и без того бледная Наташа белеет ещё сильнее. — Ты прыгнула в пропасть на другой планете, а твой придурочный напарник тебя не поймал. Теперь ты. Как я умер? — Ты мерзавец, Старк. — Удивительно, но причиной моей смерти стало как раз не это. — Тебя тут точно быть не должно. Она так и смотрит на него искоса, наклонив голову. Затягивается сигаретой. Отпивает пиво — как воду, пена осела и не мешает. Смотрит и смотрит, и молчит, и глаза у неё слезятся — должно быть, от дыма. Ну ожидаемый же был поворот, думает Тони. Глаза Наташи изучают ветвистый шрам, расходящийся из-за ворота, почерневшие пальцы — и она выдыхает дым резко и отчаянно. — Что за херня, — говорит она. Встаёт и делает нетвёрдый шаг навстречу. — Что за херня, Тони? — Я щёлкнул. — Я как раз об этом. — И всех спас. — И тебя тоже определили сюда. — У них тут бардак. — Тони обнимает Наташу одной рукой, тянется погладить её по голове, но она одёргивает его за запястье и утыкается носом в плечо. Хочет расплакаться — плакать тут как раз у всех выходит — но почему-то передумывает и возмущённо сопит. — А это ещё что? — придушенно интересуется она, так и не расчувствовавшись. Тони даже не оборачивается, чтобы уточнить. — Это Локи, — мирно объясняет он. — Я пытаюсь от него избавиться. Локи вежливо-вежливо здоровается, пока Наташа всё ещё сердито сопит в пиджак Тони.***
— Я не «что». Я «кто». — Будешь выпендриваться — скажу в Городе Ангелов, что ты не бог, а так, метис йотуна. Голубой асгардский мулат. Может, таким положено находиться тут после смерти. Локи открывает рот. Закрывает его. Провожает взглядом Наташу, разгуливающую по узкому номеру мотеля туда-сюда. — Ты отвратительная женщина и я не дам тебе конфету, — решает он. — Ой, да пожалуйста. Тони молча покачивается на колченогом, но прочном стуле у двери. Пьёт из горла пиво — разумеется, тёплое — и закусывает его чизбургером. Без сыра. Наташа клянётся, что час назад сыр на кухне мотеля был, но вот незадача — взял и кончился перед приездом дорогих гостей. Но это волнует Тони меньше, чем сказанное Наташей. Пять минут назад эта женщина, которая определённо слишком сильно ударилась головой и не имеет права с этим поспорить, призналась, что тоже едет в Город Ангелов, рада, что они её подкинут и… Что Тони потом отвезёт её назад. Потому что она едет просить не за себя. — Понимаешь, — повторяет она для Тони, отмахиваясь от Локи, — раз у них тут такая строгая бюрократия и учёт, за бюрократические ошибки точно должно быть наказание откуда-то сверху. Посмотри сам: до того, как наша огромная слива с манией величия развела бурную деятельность, здесь был порядок. Вот после его смерти, — Наташа тычет пальцем в Локи, — всё и перепуталось. Возможно, они стали прибегать к автоматизации. Знаешь, сколько ушло после того, как их близкие рассыпались в пыль? — Не знаю. Но догадываюсь. Я не общался тут ни с кем, Нат, — Тони качает головой. Оскорблённый Локи, в которого далеко не в первый раз за вечер тыкают пальцем, молчит, разгрызает леденец и запивает его пивом. Извращенец. Все они тут ненормальные, и сам Тони ненормальный, и мир этот ненормальный. Пыльное, как заброшенный архив, бюрократическое чистилище. — А у кого-то эти жалобы прокатывали? — уточняет Тони. — Я общалась в местном Нью-Йорке с одним полицейским. Он помнил меня по битве на Манхэттене, — Наташа наконец садится, клонит голову ещё ниже к плечу. Локи зыркает на неё, но молчит. — Погиб после щелчка. Преградил патрульной машиной дорогу автомобилю, который чуть не влетел в остановку, где были живые люди. Он услышал, что можно пожаловаться, уехал в Город Ангелов — и назад в самом деле не приехал. Наверное, просьбу рассмотрели. Вдруг сработает, если я приеду туда и скажу — вы ошиблись, но я никому не расскажу, если вы отправите к живым того парня. Неизбитая такая тема для беседы, когда в номер к двум мужчинам ночью заглянула красивая женщина. — Но это шантаж, ты в курсе? — Тони вскидывает брови, обдумав дикую Наташину идею. — Цель оправдывает средства. И только попробуй возразить. Голос у неё стал хрипловатым. — Мы должны успеть за неделю, — говорит Наташа, и глаза у неё нехорошо горят — Тони видел это не раз, да и Локи, кажется, помнит и поэтому не возражает. — Пока там идёт очередной фестиваль. Потом их отправят отсюда, и всё. — Повтори, а то многовато информации. Куда отправят? — В ангелы-хранители. Он в этой партии. Все, кто пожертвовали собой, со временем проходят подготовку. Тони угукает и закусывает шпажку, на которую собрали недочизбургер, потому что он разваливался, как зубочистку. Продолжает качаться. — Ну, я в деле, — говорит он. — Сдадим этого асгардского иммигранта и сделаем то, что хочешь ты, если так можно. — А если нельзя? — Всё равно сделаем. Это ж мы. Наташа очень, очень старается приподнять уголок губ, но не выходит — и тогда она ставит локоть на изголовье кровати Тони и подпирает голову рукой. Уголок насильно ползёт вверх, но Тони — и внезапно Локи с ним — следит за этим как зачарованный. — Идеальный баланс, — воодушевлённо продолжает Тони. — Через Перчатку заразился? — Нет, я не об этом. Давай попробуем вернуть в мир живых двух братьев — хорошего и засранца. — Не думаю, что стоит называть мальчика засранцем, — фыркает Локи. Комкает фантик и пытается попасть им в дешёвую пластиковую урну в углу. Мажет — и переводит взгляд на тёмное открытое окно. — Ну подумаешь, водился с Альтроном. У нас у всех были ошибки. Наташа прожигает Локи взглядом. Но не комментирует, что под засранцем имелся в виду не Пьетро Максимофф, обитающий в Городе Ангелов.***
С Наташей можно почувствовать себя живым даже в посмертии. Уже с утра, завалившись на заднее сиденье со своим рюкзаком, Наташа прокуривает всю машину, рассказывая, что до смерти не курила очень долго, бросила из-за нравоучений Стива; громко и мелодично подвывает вокалисту «Гоголь Борделло»; потом тянется к Локи, который сетует на вечно лохматые волосы, и заплетает ему косички «для мягких волн», штук семь. После этого Локи очень старательно изображает красивую и невозмутимую асгардскую статую, олицетворяющую страдание и смирение. Он судит по себе — и очень не хочет оказаться на окраине пустынного шоссе, выразив недовольство. Даже не трясёт перед Наташей договором аренды. Нахальный бог как-то притих, в очередной раз отмечает про себя Тони, когда они останавливаются перекусить и купить продуктов. Локи держится чуть позади, пока они идут по пыльной улице, душной, будто бы прогретой послеполуденным солнцем, пустой, будто бы у всех сиеста. Почти все окна — грязные и зашторенные: начищать их до блеска никто не видит смысла, и пялиться в небо без солнца хотят немногие. Наташа пинает мыском потёртого кеда смятую банку из-под пива, Тони отбивает, банка гремит по асфальту почти весело — и они так и играют ею в футбол до единственной в городе пиццерии, и Локи плетётся позади, забыв распустить косички, и на грохот не выскакивают ни дети, ни собаки. Хотя если бы Тони увидел здесь детей — стало бы ещё хуже. В пиццерии Наташа даёт чаевые парню за стойкой — в обмен на пульт от пухлого телевизора, висящего над стойкой на кронштейне. Переключает с унылого музыкального канала, чёрно-белого в крапинку, на какие-то новости. Считает важным следить за событиями. То, что в загробном мире есть телевидение, для Тони не удивительно — скорее, его удивляет, что не все журналисты в аду. И выпуск как будто даже соответствует времени аудиокассет и тарахтящих машин. Примерно в такой передаче в девяносто первом скучно и монотонно объявили, что Говард и Мария Старк убиты, и зачитывали эту новость целый день. Поэтому, пока Наташа залипает на экран, а Локи вспоминает про свои семь косичек и расплетает их, Тони ворует с окружающих столиков салфетки и лезет под тот, за который их усадили — подсовывает стопку салфеток под ножку, чтобы не качало. — Он пока ещё там, — раздаётся над пластиковой столешницей голос Наташи, и Тони спешно высовывается. Врезается темечком в край стола — и не замечает, что тонкие пальцы поглаживают ушибленное место. Наташин взгляд прикован к выпуклому экрану, как и взгляд Локи, только в её взгляде — выражение облегчения, а он, кажется, вот-вот взорвётся. Тони тоже косится на экран. По широкой улице среди блестящих высоток идёт парад. Как на День Благодарения, весёлый, нестрогий, торжественный. Камера снимает откуда-то сверху разноцветную толпу и красочные — несмотря на общую блеклость телевизора — платформы, а потом берёт крупным планом простенькую белую. С неё двенадцать мужчин в белом, разного возраста и разных национальностей, приветливо машут толпе. Беловолосый Пьетро Максимофф в свободной белоснежной рубахе и таких же брюках — среди них. Тоже машет, щурится и улыбается. Диктор бубнит своё, рассказывая, что фестиваль в честь ангелов-хранителей состоится на побережье. Парад идёт дальше. Под голубым небом, по залитой солнцем улице. — Невыносимо, — вдруг срывается у Локи с языка, и он встаёт. — Как только тебе в голову могло прийти остаться тут, Романофф? Посмотри на него. Он доволен. Он счастлив. Он улыбается, и над ним светит солнце. Нет, такое могла придумать только ты, с твоим багажом. Но даже ты этого не заслуживаешь, глупая ты девчонка!.. Он сипло выдыхает, часто-часто моргает — и разворачивается на каблуках туфель, которые вот-вот попросят каши. — Кому вообще показалось смешным назвать эту дыру «Камикадзе Пицца»? И зачем, если тут не посмеёшься? — выкрикивает Локи напоследок на пороге, не оборачиваясь, и уходит к машине. Сквозь витрину пиццерии и её вывернутое наизнанку название — в самом деле слишком циничное — видно, как он нахохлился на заднем сиденье. Небо снаружи — серое, как будто вместо него над этим мирком натянули кусок дешёвой обёрточной бумаги. По времени мира живых Локи здесь уже пять лет, но так же ли идёт местное время? Наташа молчит, пока Тони отряхивает штаны. Заговаривает только когда приносят заказ. — На моих пончиках мало глазури и посыпки, — ворчит она. — Это же не «Данкин Донатс». Это «Камикадзе Пицца». Ешь что дают. Это чизбургер без сыра перестаёт быть чизбургером, а твой пончик похож на пончик. — Не буду, — решает она, покачивая головой, и придвигает к себе ближе пиццу. — Отнесу Локи. В магазине, куда Наташа и Тони идут после обеда тоже вдвоём, она ещё покупает дешёвые пластиковые солнцезащитные очки с ярко-жёлтыми стёклами. Хочет взять две пары, но Тони отказывается. Локи встречает их в машине без всяких благодарностей, но новые очки снимает только в мотеле, перед сном. И весь остаток дня едет, высунувшись из окна машины и посматривая в небо.***
В следующие три дня они не ночуют в мотелях. Наташа предлагает ехать кратчайшим путём, не останавливаясь, меняться за рулём и по очереди спать на заднем сиденье под тонким флисовым пледом, который невесть где спёр Локи. Просто вдоль этого шоссе почти нет мотелей, а купить в последнем посещённом городке палатку они не додумались. Тони, правда, ставит на то, что оба вообще-то додумались, но не захотели проводить ночи бок о бок с Локи в одной палатке втроём. Никаких разногласий, на самом деле, нет: на этом свете им нечего делить, да и любит же Тор за что-то своего брата. Так что они уже не хотят его высадить или развернуться, пусть договором аренды Локи уже не трясёт — когда и на каких условиях эта бумага перекочевала к Наташе, Тони проспал. На заднем сиденье, пока Наташа неторопливо и бережно ведёт автомобиль, спится на удивление здорово. В тряских дорожных снах приходят, как в обратной перемотке, Морган, которую он впервые повёз смотреть мультфильм в настоящем кинотеатре, Питер, который впервые в жизни едет в аэропорт, пьяненький весёлый Роуди с висящим на шее развязанным галстуком, Хэппи, которому солнце мешает вести, и они все улыбаются. Так по-разному, так хорошо, что Тони всегда снится, будто и он улыбается им в ответ. Оказывается, в дороге с ним происходило много хорошего, пока он был жив. Просыпаться в этой дороге тоже неплохо — за исключением того, что за окнами всегда пасмурно и пейзажи пошли разнообразные, как в Афганистане, и нельзя поднять уголки губ. Ну, и Наташа курит прямо за рулём и забывает выставлять руку с сигаретой в открытое окошко, тоже немножко раздражает. Но каждое пробуждение — хорошее: рыжие с пшеничным кудри Нат, странные разговоры на передних сиденьях, негромкая и не противная музыка на потрескивающих, будто заезженных уже за их маленькое путешествие, кассетах. После одной Наташиной смены Тони слышит по пробуждении «Иммигрантскую песню» без бэк-вокала магнитолы. Поют её на два голоса и шёпотом. Локи шуршит размотанной и чуть пожёванной плёнкой, непрофессионально пытается крутить кассету на огрызке карандаша, втягивая её назад; Наташа тихонько отстукивает ритм по рулю обеими ладонями. — Почему именно «Иммигрантская песня»? — Тони сонно потягивается на заднем сиденье и садится. Накрывает пледом голову, кутается в него: Наташа пыталась проветрить салон, и с утра тут прохладно. — Потому что мы все тут — иммигранты, — на удивление легко и беззаботно отвечает Локи и не глядя протягивает кассету и карандаш назад. — Почини мою музыку. И Тони чинит. Ползут они медленно, как черепахи — хотя, по авторитетному мнению Локи, черепахи вообще-то очень быстрые. Он знает, потому что сам был черепахой. «Форд» не выдержит бодрой езды, время в запасе ещё есть, и лучше уж предпочесть надёжность скорости. Тем более, компания не так плоха, а это всегда украшает и сокращает любую дорогу. Вечером, когда Тони в очередной раз уступает место за рулём, всем троим кажется: серое небо на горизонте плавно-плавно, как на акварельном пейзаже, переходит в голубое. В тоненькую полосочку. Может, это Город Ангелов близко; может, коллективное самовнушение так хорошо работает. Но засыпает Тони приободрённым. Ему снится то, чего никогда не было: его голова лежит на коленях у заплаканной Пеппер. Они едут из аэропорта, сразу после его возвращения из Афганистана, и она старается не всхлипывать, но так хорошо и по-особенному улыбается, что у Тони внутри что-то подрагивает за мёртвым реактором. Кажется, что это не сон, что он ожил и прыгнул во времени назад, чтобы всё сложилось раньше и проще, чтобы Морган была старше, когда он уйдёт, и помнила его лучше. Надо что-то сказать Пеппер, и Тони открывает глаза, смотрит вверх на её лицо, тянет к нему руку и говорит: — Бог мой! Рука ударяется раскрытой ладонью о переднее сиденье. Не даёт слететь на пол или разбить голову, не ломается каким-то чудом. Оглушительный грохот, темнота — гаснут фары. И долгая секундная тишина, которую прерывает Локи: — Ты меня звал, Старк? — Ты не мой бог, но сейчас тоже сгодишься. Голоса у обоих дрожат. Наташа, сидя за рулём, закрывает лицо ладонями. Тони вскакивает, почти вылетает с заднего сиденья, открывает водительскую дверь и отнимает руки от её лица — думает, что та пострадала. Но она цела, только губы ещё более бескровные, чем обычно, почти белые. Тони на всякий случай выводит её из машины. Усаживает на сухую колючую пожухлую траву на обочине. — Тормоза, — объясняет она, когда может говорить снова. — Тормоза отказали. Мы могли умереть? — Не хочу думать, куда попадёшь, если умрёшь в загробном мире, — вставляет Локи. Он тоже бледнее бледного. — Не хочу думать, нахер на пустом шоссе в загробном мире нужны дорожные знаки на чёртовых столбах, — бурчит Тони. — Помогите оттащить эту рухлядь в сторону. Посмотрю, что можно сделать. Морда «Форда» всмятку. Будь она человеческим лицом, нос вдавило бы в череп. Наташа дёргано кивает и, забывшись, начинает — впервые с тех пор, как они тут встретились — заплетать косичку, чтобы волосы не мешались. Тони уже в зеркале заднего вида наблюдает, как Локи косится куда-то на её затылок — и, не меняясь в лице, стаскивает с шеи свой ужасный шарф. Красиво заматывает им Наташину шею. — Это подарок, — говорит он. — Всё равно кое-кто сказал, что этот шарф мне не идёт. Выражения лица Наташи Тони уже не видит: на открытое синюшное горло Локи лучше не смотреть, пока не свыкнешься с этой мыслью.***
— А говорил, что сам собрал костюм в афганском плену. Врал? — Не врал. Но тогда террористы приносили мне запчасти и инструменты, а ещё со мной был Инсен. Наташа сидит рядом на асфальте, на полустёртой разделительной полосе. Тони иногда выглядывает из-под днища «Форда», и она подаёт ему бутылку с водой или нехитрый инструмент. От Локи во время таких «выходов в свет» видно только руку или ногу — смотря что он свесил с заднего сиденья, на котором лежит, совершенно бесполезный, но очень расстроенный. — Понимаешь, Романофф, он намекает, что ты менее полезна, чем террористы, и лучше бы была инженером. — А чего это только я?! — От меня хотя бы хочется отделаться. Так что я его вдохновляю. Наташа фыркает. Тони не хочет выбираться из-под «Форда»: так можно представить, что она улыбается. По дороге никто так и не проезжает, и не у кого попросить инструменты получше, попросить подбросить до ближайшего населённого пункта, где Наташа и Локи своими незаконными и общественно порицаемыми методами за пару часов наскребут на новую развалюху, которой хватит до Города Ангелов. Всё через задницу, думает Тони, вытирая пот со лба. Всё через задницу, и совсем как в Афганистане: пустынный бежево-серый пейзаж вокруг, разве что не песчаный, а травяной, противная сухая духота. И небо здесь уже не совсем серое, а точно как над пустыней — бледного выцветше-голубого оттенка, как с выгоревшей старой фотографии. Наташа подтверждает — в Сирии точно такое, они долго-долго торчали там с Сэмом и Стивом, пока не пришёл Чёрный Орден. — Слушай, — доносится до Тони из-за мятого поднятого капота голос Локи, полный надежды и жажды сделать хоть что-то, — а может, кто-то из тех террористов покончил с собой, и их можно найти, и они принесут тебе запчасти, как тогда? Тони даже задумывается. — Во-первых, это было бы долго, — отвечает он, потирая нос и оставляя на нём чёрные следы, — а во-вторых, я их всех, кажется, убил. — Какая жалость, — вздыхает Локи. «Форд» всё ещё не воскресает, и Тони, выворачивая его железные внутренности и вытягивая мёртвые жилы проводов, слушает обрывки беседы Локи и Наташи. Они пытаются вскипятить воду на костре на обочине, чтобы залить ею растворимый кофе, завалявшийся в рюкзаке Наташи. — Не выдумывай, — вполголоса просит Локи. — Не выдумывай, Романофф. Не приму назад. Это нормально, что у меня синяя шея. Я же йотун-полукровка. Голубой асгардский мулат. — Доедем до города — куплю тебе конфет. — Я всё равно скоро ухожу отсюда. Лучше купи себе красную помаду на эти деньги. Представь, что от меня. — Какая-то почти мошенническая схема. Но ладно. Даже Локи понимает, что из них троих по-настоящему торопится и переживает только Наташа. Мимо так никто и не проезжает. «Форд» не оживает — и не превращается после смерти в рабочие «Жигули», уничтожая теорию Тони о загробной автомобильной жизни в пыль. — Давайте испортим дорожный знак, — предлагает Наташа после кофе. — Я так сделала в первый день. Меня раздражали запрещающие знаки. Тут же приехал полицейский, натурально без мозгов. Здесь же сплошная бюрократия и строгие законы, которые можно не соблюдать только главным. Я ещё спросила, а не на посту ли он застрелился от страха, он меня на двое суток закатал в участок. — Я портил дорожные знаки за городом, — меланхолично отзывается Локи, перекатывая во рту леденец. Леденец стучит о зубы, и Тони, слыша это, ощущает внезапное раздражение внутри. — Толку не было. Они только в черте города работают. Тони швыряет разводной ключ в траву, опирается на мятый капот двумя руками и длинно выдыхает. На него синхронно устремляются два взгляда. — Почему по этому шоссе больше никто не едет? — Потому что в Город Ангелов едем только мы, — предполагает Наташа. — Неужели больше ни с кем не было ошибок? Или больше никто не хочет выбраться отсюда?! Локи подбирает разводной ключ и протягивает его Тони. Взгляд случайно цепляется за чернеющие на коже отметины пальцев Таноса. — Остальные, — спокойно объясняет Локи, — потеряли надежду. Многие вообще оказались здесь потому, что потеряли надежду. Я как-то выпивал с одним импрессионистом и его девушкой… Дальше Тони не слушает. Гремит и лязгает погромче: с него пока хватает истории про Хемингуэя. Да и всех тех людей, что он видел вокруг. Локи и Наташа разговаривают на заднем сиденье, и она выходит оттуда только один раз, чтобы вскипятить ещё воды и взбодрить Тони не очень вкусным кофе. Потом оба сопят там, внутри, сидя — а Тони всё ковыряется и ковыряется, пытаясь из покалеченных запчастей собрать чудо. Но чудес тут не бывает. Он почти засыпает с этой мыслью, прямо сидя у капота на асфальте, и, уже не соображая, пытается подложить под голову громоздкий аккумулятор вместо подушки. Они потратили весь день, и потеряют ночь; они могут не успеть перехватить Пьетро, но тогда, может, получится уговорить Наташу опротестовать её нахождение здесь, а что делать ему, не к живым же — его похоронили, и он сделал всё, что хотел, вроде бы всё, можно просто спать… Вдруг из сгустившейся темноты раздаётся автомобильный сигнал, и Тони старательно разлепляет глаза. По дороге стелется свет чужих фар — почему-то голубых. Хлопает дверь, урчит бодрый живой движок. — Я бы не делал этого, — говорит вышедший из машины бородатый мужчина в светлых брюках, рубашке и жилете. — Чего — этого?.. — Не спал бы на проезжей части. На аккумуляторе. У вас всё в порядке? — Да. Мы просто… Едем в Город Ангелов, — спросонья отвечает Тони и пытается лечь назад. Незнакомец тяжело вздыхает. Подходит ближе. Наклоняется и трясёт его за плечо. — Я возьму вас на буксир, — обещает он, и от этих слов Тони просыпается куда качественнее, чем от кофе. — Только сложите запчасти в багажник. Они ещё могут пригодиться.***
— И ты так просто отдала ему нашу машину?! — Не называй этот металлолом таким громким словом, пожалуйста. Он недостоин. Если в его багажник положить Мьёльнир, он с места не стронется… хотя и без Мьёльнира тоже. — Ты даже имени его не спросила. — Он сказал, что сам нас найдёт. И что если я хочу его поблагодарить, то лучше всего будет доверить ему машину. Ему интересно. — Наташа… — Нечего было засыпать, — Локи снова влезает в беседу без приглашения. Хотя сам проспал всю дорогу. Над пригородом — безоблачное и всё ещё бессолнечное голубое небо. Странный фокус: должно быть, солнце видно только в черте города. Но Локи уже изрядно повеселел и сдвинул свои жёлтые очки на кончик носа, а Наташа радуется нормальным пончикам в почти нормальном кафе. Тони переживает. Для вида — за автомобиль; на самом же деле — за то, что не поблагодарил ночного спасителя. Это Наташа ехала с ним ночью на переднем сиденье огромного старого внедорожника, развлекала беседами и угощала чем нашла. И дала отбуксировать «Форд» дальше, вроде как на ремонт, договорившись, что неведомый бородач пригонит потом его сам. — Наверное, он обиделся. Тони хмурится и хочет взять один из пончиков, но Локи успевает схватить именно этот чуточку быстрее: — Когда это тебя волновало? Соседний пончик совсем не такой симпатичный, но Тони угрюмо жуёт его. Да, когда-то не волновало; а потом много всего случилось. Он был другим человеком, и тот, другой, равнодушный, на самом деле умер в плену. Родился новый. И прожил жизнь, за которую не стыдно. — Бог с ним, — обрывает Тони беседу о безвестном помощнике. — Бог, вообще-то, с вами… — начинает Локи. — Надеюсь, это временно. Лучше скажите, каков наш план? — В сам Город Ангелов нам въехать не дадут, — рассказывает Наташа, интеллигентно попивая кофе. Он тут, кстати, вкусный, как у живых. — Мы уже написали заявки на контрольно-пропускном пункте, пока ты спал. Локи просит пересмотреть его смерть… — ...в замедленном повторе, как спорный момент в регби? Я тоже хочу посмотреть. Локи даже не бросает испепеляющий взгляд — он слишком умиротворён и воодушевлён близостью цели. — Тони. Нет. Он просто длинно-длинно, красивым почерком и обстоятельно пожаловался, что его смерть была ошибкой. Я написала, что хочу переговорить с местными главными лично, и это в их интересах. — Думаешь, над ними кто-то есть? Наташа пожимает плечами и вытирает пальцами уголки рта, допив кофе. — Всегда есть кто-то немного выше. Знаешь, как Коулсон и Фьюри. — Сравнила так сравнила. Хотя если над этими бракоделами стоит загробный Фьюри, выдерет он их наверняка сильнее, чем обычный. А ты не хотела бы… — Вернуться сама? Попасть в Город Ангелов? Нет. Ни то, ни другое не для меня, пожалуй. Я всегда жалела, что мы не можем вернуть Пьетро Ванде, а сейчас она там совсем одна, и Вижн… сломан. А тут такая возможность. И ангел-хранитель из меня никогда не выйдет. Какой из меня ангел? — Аналогично. Но ты что, не вернулась бы хотя бы ради того, чтобы кинуть в Роджерса сэндвичем? Она щурится. Делает вид, что сейчас бросит в Тони последний пончик. Но так и не берёт его с тарелки. — Ради того, чтобы раздражать Локи, я бы ещё подумала. — Какая честь! — Локи восхищается и забирает последний пончик. — А ты? — спрашивает Наташа. — Ради семьи? Тони молчит. Качает головой, прикрыв глаза. Долго молчит, глядя в глаза Наташе. — Мне кажется, я прожил хорошую жизнь. И сейчас они хотя бы знают, где я нахожусь, — пытается отшутиться Тони. Локи переводит взгляд с Тони на Наташу. С Наташи на Тони. А потом почему-то закрывает лицо рукой и очень неразборчиво клянёт мидгардских глупых героев.***
Вероятно, это одно из самых странных судебных заседаний, на которых бывал Тони Старк. А бывал он на многих. В Город Ангелов им всем так и не дали въехать — въезжать и выезжать могут только горожане. Прислали к мотелю рядом с кафе белый старый «Роллс-Ройс» с водителем в белом костюме. Увезли всех троих в скучное здание на границе города и пригорода, в белый параллелепипед с маленькими окошками, ничем не примечательный внешне. Странности уже не удивляют — ни то, что Наташа и Локи никого не извещали о выбранном мотеле, ни то, что внутри белого параллелепипеда и окна были расположены как-то иначе, и был он изнутри больше, чем снаружи, и вообще, помещение, в которое их привели, напоминало скорее зал ожидания Международного аэропорта Лос-Анджелес. Только без рядов кресел: много света, белого цвета и пустоты, а посередине этой пустоты — белый же овальный стол, очень длинный. Пеппер заказывала похожий для конференц-зала. Трое на одном конце стола — и трое на другом. Их пёстрая троица напротив двух мужчин в белых костюмах-тройках и приходящего-уходящего с картонными папками вроде-бы-секретаря, в белом костюме попроще. Дуэт чем-то даже похож друг на друга, только один повыше, потоньше и в очках. Не похожи на «местных» — какие-то инородные, какие-то наёмные сотрудники. И материалами «дела» шелестят как-то безучастно. Тони сидит смирно и тихо, гоняя из-за одной щеки за другую лимонный леденец. Смотрит то на «главных», то на стену, куда стрекочущий доисторический кинопроектор транслирует неведомо откуда взятую — из каких-то специальных архивов учёта самоубийц — цветную запись смерти Локи. Действительно, выглядит очень храбро и очень тупо. Наташа туда даже не смотрит — встречает и провожает взглядом секретаря и крутит под столом в пальцах зажигалку. Локи сидит так прямо, будто проглотил собственный скипетр, выставив вперёд подбородок, и его шея кажется ещё синее и темнее, чем обычно. Ещё страшнее. — Намерение умереть было явным, — наконец заключает один. — Позвольте. — Локи поднимается, всё такой же прямой. — Я рассчитывал переродиться после достойной смерти настоящим асгардцем, а не подкидышем. Истинным сыном Одина. Я вообще не смертный, понимаете? Я не католик, не протестант, я не… — Конфессия в этом месте не имеет значения, — очкастый кивает на дверь, за которую ушёл секретарь. — Вот он, к слову, мусульманин. — Имеет значение, как вы умерли, господин Лафейсон, — подхватывает второй. — Вы знали, что умрёте. Ваш брат уже был спасён, фактически вы не жертвовали жизнью ради него. — Я жертвовал жизнью ради обретения новой сущности, использования её против безумного титана и, следовательно, ради спасения человечества! — И собственного величия. — И собственного величия, — со вздохом соглашается Локи. — Но я не думал, что я умру совсем. Я не должен был. — Свидетельствую, — Наташа поднимает руку, очень осторожно. — Эта зелёная гнусь ни за что бы не лишила себя жизни без уверенности в том, что это будет выгодно. — Видите? — Локи радуется. — У меня есть свидетели. Тони поддерживает, как и обещал; но эти двое занудны донельзя. Они перекручивают гибель Локи раз за разом, и Локи всё бледнеет, ощущая, что поездка была бесполезна, и Наташа прячет нос в подаренный шарф. Локи утверждает, что он бог — но его просят доказать это, а магия тут не работает. Потому что в посмертии самоубийц не бывает чудес. Как сыра в чизбургерах. Дело пахнет керосином — и Тони, как бывало в таких случаях при жизни, поднимается раньше, чем мысль успевает оформиться до конца. — Ведь всё пошло не так после его смерти, — говорит Тони и победно смотрит на главных. — Потому что это было самоубийство грандиозных масштабов. Феерическая тупость. Просчёт от бога. Ваша матрица сбилась именно поэтому: Локи Лафейсон умер — и внедрился в неё подобно злокозненному вирусу, мешающему работе тонко отлаженной системы. Взгляд у Локи — просто залюбоваться какой охреневший. И обиженный. Мол, мне и так плохо, а ты меня ещё и винишь во всём, скотина. Но Тони уже не остановить. Он расхаживает по залу, пёстрый от луча проектора. Он всё решил, вот секунд двадцать назад решил, всё придумал — как только вспомнил, как расклеившийся Тор говорил, что уже не скорбит по брату и не ждёт чуда, но подозревал каждую тумбочку, о которую бился мизинцем ноги, в том, что она — Локи, сменивший облик. — Все беды случаются из-за него — так отправьте его в мир живых. Сотрите вирус. Ваша автоматическая система распределения самоубийц и героев восстановится, а уж там с ним разберутся. — Вы можете дать гарантии? — Я могу дать гарантии, что если этот змеёныш отправится вон, я не достану до печёнок ваше начальство и не напишу, что я — Железный Человек, величайший герой Земли, превративший вот это, — Тони указывает через плечо на Таноса с записи, — в кучку пыли ценой собственной жизни. И что я должен потягивать коктейли на пляже собственного дома в загробном Малибу за такие-то заслуги. И что я… Очкарик приподнимает очки, закрывает глаза и трёт переносицу. — Мы вас поняли, мистер Старк. То есть вы предлагаете сделку. — Я предлагаю сделку. У Наташи во взгляде написано матерное русское слово. Даже, возможно, два — по одному в каждом глазу. Локи просто молчит. Напряжённо и неверяще. Другой «главный», который без очков, молча ставит на стол чернильницу, чёрт знает откуда взявшуюся, протягивает в сторону Тони длинное белое перо — и Тони идёт вдоль стола, к ним. Долго листает предложенные бумаги, вчитываясь в мелкий шрифт. — Не надо, — подаёт голос Локи, когда Тони обмакивает предложенное перо в чернильницу. Не то чтобы уверенно и твёрдо, но попытка ценна. — Я делаю это не ради тебя, — Тони хмыкает и ставит подпись. ...И ничего как будто не происходит. Ни тебе вспышек света, ни серпантина и конфетти, ни золотой лестницы вниз прямо из пола этого местного вокзала Кингс-Кросс. Только проектор перестаёт крутить запись, и всё становится совсем белым, холодным и скучным. Очкарик вздыхает. — Мистер Локи Лафейсон, ваше дело закрыто и подлежит утилизации. Вы восстановлены во всех прежних правах с этого момента. Обратная виза будет оформлена в течение часа. Через три часа — отправление из Международного хаба Города Ангелов. Пункт прибытия — Лос-Анджелес, там вас встретят… — Минутку. А моя просьба? — перебивает Наташа. — Вы рассмотрите мою просьбу? — Мисс Романофф, мы делаем всё, что возможно. Сделка является вполне прецедентной и правомочной в сложившихся непростых условиях, но… — Что — но? — Оспорить статус покойного можно лишь с его собственного согласия. — Так позовите его и спросите. — Мы не имеем права напоминать утверждённым кандидатам в ангелы-хранители об их смертной жизни и передавать послания от бывших знакомых и родственников. Мистер Максимофф должен сам изъявить своё желание вернуться до утверждения его на определённую вакансию ангела-хранителя. — А он знает о такой возможности? В ответ повисает красноречивая пауза. — А когда утверждение? — уточняет Тони. — Через двенадцать часов и сорок семь минут, — любезно отвечает тот, что без очков. Наташа рассеянно кивает и молчит. Надежды всё равно что нет — обычное дело для этого места. Тони не думает о том, что только что — как бы ради противного Локи — второй раз пожертвовал собой. Возвращается к тому концу стола, где одиноко сидит Наташа, успокаивающе кладёт ей руки на плечи. Локи — уже в дверях, немного потерянный и совсем чужой, потому что почти живой. Но он всё-таки оборачивается. — У меня ещё три часа? — уточняет он у главных. — Да. — Оставил бы тебе эти жизнерадостные очки, Старк, — с притворной горечью вздыхает Локи, — но это, если честно, единственный подарок от души, что я получал за долгие годы, и я оставлю его себе. И сказал бы, что полюбил вас за время нашего путешествия — но в любовь играют дети. Он легко кланяется на пороге, разворачивается — и уходит сквозь открытую дверь быстрым шагом. — Зараза неблагодарная, — вполголоса резюмирует Тони оцепеневшей Наташе. Помогает ей подняться и поправляет зелёный шарф на её шее. — Вам в другую дверь, — напоминают главные в голос. Пока Тони выводит расстроенную Наташу, за их спинами главные благодарят вроде-бы-секретаря. Говорят, что он мог бы насовсем остаться с семьёй, совсем не обязан был возвращаться в город, что его работа окончена — но если уж он хочет помогать, то пожалуйста. Остаться с семьёй — это заманчиво, думает Тони. Вот только не всегда хорошо и безопасно для самой семьи. И не всегда — важнее и правильнее всего.***
— Похоже на Санта-Монику. — Не очень. В Санта-Монике триста двадцать пять солнечных дней в году, Нат. — Нужно было посоветовать Локи поселиться в Санта-Монике. Наташа один за одним возвращает морю обкатанные его же волнами камушки, сидя на берегу. Это настоящее море, тёплое, с волнами, не хуже, чем в настоящем Малибу. Без солнца пляж выглядел серым — но сейчас голубое небо темнеет, вот-вот покроется редкими веснушками звёзд — и всё будет почти как у живых. Лёгкий бриз гладит светло-зелёный шарф, который не смотрится на Наташе такой уж дешёвкой. Тони стоит у неё за спиной, засунув руки в карманы, и смотрит на горизонт. Ленивые барашки пены катятся к их ногам. — Т'Чалла мне солгал, — говорит Наташа. — Он говорил, что смерть — это покой. Какой это, к чёрту, будет покой, когда я буду знать, что у меня был шанс вернуть Ванде Пьетро? Когда я буду знать, что ты два раза пожертвовал собой… — Ой, уж кто бы говорил. Я просто сплагиатил твою идею. Раз уж ты хочешь остаться. — Ты мог бы… — Нет, не мог. Это правильно. Ему тут совсем не место. Он — системная ошибка. И он не может не улыбаться, Нат, он — трикстер, в этом суть его существования. — Это что, сочувствие к Локи? — Не-а. Просто представь, как быстро похудеет и подкачается Тор, когда поймёт, что я воткнул ему в божественную пятку любимую занозу. Локи же и вправду очень вдохновляет. Тони садится на песок рядом — и Наташа бесцеремонно рассматривает торчащий из-за воротника шрам от ожога. Чёрные пальцы. Молчит, ничего не спрашивает, потому что знает — было больно, но стоило того. А потом закуривает — не от зажигалки, оброненной где-то в Международном хабе, а от длинной туристической спички. Бросает её, непогашенную, на песок — но спичка почему-то взлетает ввысь, как будто становясь ещё одной звездой на небе, только не белой, а рыжеватой. — А это как? — интересуется Тони, задрав голову. Чешет бороду. — Тот, кто нас сюда привёз, сказал, что здесь это нормально. Ну, в Городе Ангелов и вокруг. Мелкие бесполезные чудеса. Всё, на что тут можно рассчитывать. Они происходят случайно, когда ничего не ждёшь. — Это же здорово?.. — А какой мне толк с того, что эта спичка взлетела? — Наташа пожимает плечами и затягивается. — Я боялась, что кто-то из нас выкинет что-то эдакое при Локи. Для него же магия — как для тебя сыр в чизбургерах. Недостижима. — А для тебя? Для тебя что недостижимо? Наташа не отвечает — хотя уж тут, в этом дурдоме без выхода, где им предстоит проторчать вместе вечность, можно быть откровенной. Когда-нибудь скажет, решает Тони. Вспоминает запись в тетради на заправке. И меняет тему. — Купим здесь какой-нибудь ретро-кабриолет, как насшибаем денег, — предлагает он. — Назад поедем с ветерком. Не будем брать пончики в «Камикадзе Пицце». Может, вообще не поедем назад, найдём какое-нибудь поселение неформалов. Всегда хотел в какую-нибудь коммунну со свободными нравами, но, знаешь ли, от меня ждали другого. — Зато потом у тебя была команда. — У нас была команда, — поправляет Тони. — Ну, и мы всё ещё команда. С тобой. Наташа долго смотрит ему в глаза. Так долго, что кажется: как раз за это время приморские сумерки стремительно превращаются в ночь. А потом она говорит: — Спасибо, Тони. И тянет указательными пальцами вверх уголки своих губ. Он зеркалит это движение, вдруг понимая, что это, возможно — самое ценное изобретение в проклятом сером мирке, что Наташа — не меньший гений, чем он, и звуки, рвущиеся изнутри, наконец-то очень похожи на смех. Здесь всё ещё можно существовать, понимает Тони. Даже без сыра в чизбургерах и без солнца. Даже с надеждой — хотя бы никогда не увидеть тут никого из близких. И они всё ещё смеются, когда на пляж, сверкая голубыми фарами, въезжает старый «Форд» Тони. — И откуда они всё время знают, где нас искать? — Тони нехотя оборачивается. — И у них тут что, только голубые фары продаются? Или мода такая? — Так это же их секретарь… — начинает Наташа. А потом, как и Тони, вглядывается в слегка долговязую фигуру, бегущую по пляжу. Белая рубашка, белые штаны, белые лохматые волосы. — Я согласен! — кричит Пьетро Максимофф издалека. — Я согласен! Я хочу назад, к Ванде! Нужна только подпись! Наташа вскакивает, спотыкаясь в темноте, и Тони ловит её под локоть. Голубые фары приветливо подмигивают: водитель ещё за рулём, автомобиль отремонтирован, и всё в их «жизни» прекрасно. Пьетро обнимает их по очереди. Как родных. Как родителей. Без старых обид, без памяти о том, что они могут держать на него обиду. — Но как ты узнал? — спрашивает Наташа, пока они торопливо идут к «Форду». — Ко мне вдруг припёрся один из самых главных, — объясняет Пьетро. — И превратился в лохматого такого брюнета. Сказал про вас. Про Ванду. Спросил, чего я хочу — быть ангелом-хранителем для одного случайного человека или быть ангелом-хранителем для сестры, команды и всех людей на свете. Меня могут сегодня же отправить в Лос-Анджелес. Если вы не пожалеете, если так можно… — Можно, — отвечает Наташа. — Не пожалеем. Пьетро обрушивается на переднее сиденье, рядом с водителем в белом. Оживлённый — и Тони мысленно смеётся над такой игрой слов. Они едут к Международному хабу, и в машине играет «Гоголь Борделло», и Наташа без устали отвечает на сбивчивые вопросы Пьетро о произошедшем в мире живых.***
— В любовь играют дети, — проговаривает Наташа, выходя из Международного хаба. — А он был у нас в долгу. Всё ведь помнит. Ну, Локи… — Даже я не помню, что это и откуда, из какого-то фильма? — Тони разводит руками. — Я просто удивлён. Я буду удивляться ещё неделю, можно? Есть с чего: первое же, что сделал бог обмана, озорства и коварства, получив свои силы назад, оказалось полностью в его компетенции — и исключительно добрым делом. Они сидят на выправленном капоте, у Международного хаба, где готовится к отправлению назад Пьетро Максимофф. Через час он будет в настоящем Лос-Анджелесе, и какие-то таинственные «специальные люди» помогут ему найти Ванду. А Тони Старк и Наташа Романофф, пожертвовав собой дважды, добровольно замуровали себя здесь. Друг с другом — кто бы мог подумать о таком лет десять назад! — и почему-то не жалеют об этом, и готовы провести так вечность. Может, Локи прав, и они глупые? Небо ещё тёмное, высокое и звёздное. В затянувшейся паузе Наташа достаёт из кармана джинсов пачку сигарет, закуривает — и Тони тоже берёт себе одну. Зажимает в опущенном уголке рта, лихорадочно чиркает спичками по шершавой полоске — но только ломает их. Одну, вторую, третью. Словно чёрные пальцы опять плохо слушаются. Даже не за себя вдруг стало обидно, а за Наташу. Чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. К утру, которое почти наступило, всё пройдёт. Просто нужно свыкнуться с мыслью, что на выцветшем небе не будет солнца. Четвёртая спичка зажигается. Тони, так и не прикурив, бросает спичку на асфальт, сам не сразу понимая, почему. Если здесь можно делать маленькие чудеса — пусть хоть одно у него выйдет. Вот как у Наташи. Пока они не уехали отсюда, потому что после этого не будет вообще никаких чудес, а долго оставаться в пригороде нельзя. — Почему она не взлетает? — Тони слегка возмущённо вскидывает брови, и Наташа двумя пальцами, очень осторожно и деликатно, вынимает у него изо рта прикушенную сигарету. Прячет. — Этот секретарь-водитель сказал мне такую штуку… Получиться может только тогда, когда тебе всё равно. Если стараться, не получится ничего. — Тебе было всё равно? — резко спрашивает Тони. — Ну, чудотворцем я себя точно не считала. Тони думает про себя, что зря. Возвращает Наташе спички и садится за руль. Снимает свои затемнённые очки, которые сейчас ни к чему, и кладёт перед собой. Теперь на сиденье справа — Наташа. Она долго ищет в бардачке среди фантиков кассету с «Иммигрантской песней», пока не понимает, что Локи унёс и её, потому что она — тоже подарок. Ставит в итоге «Гоголь Борделло», последнюю песню на кассете, и вокалист вкрадчиво-вкрадчиво поёт им уже в который раз, что если в каждом углу ловушки, выход всё равно есть — через крышу или через подземелья. — Вот почему я хочу кабриолет, Нат. Чтобы у нас был выход. — И чтобы было видно звёзды. Тони пытается шутить, пока Наташа курит в машине, закинув ноги на приборную панель. Окна открыты; в салоне пахнет морем, сухой травой, бензином. Дорога стелется вперёд, подсвеченная голубыми фарами. — Почему они всё-таки голубые? — спрашивает Тони. — Не знаю. Но «Форд» идёт так мягко, плавно. Он хороший инженер. То есть был хорошим инженером — сейчас, видимо, не занимается этим. — О да, ведь работать секретарём гораздо интереснее. — Он не секретарь, — Наташа вздыхает. Замахивается, чтобы выкинуть окурок в окно, но, подумав, выбивает уголёк и убирает окурок в пепельницу. — Он работает в Городе Ангелов, носит белое. Кто он, по-твоему? — Ангел-инженер?! Да ладно. — Почему тебя это так удивляет? Сам-то… — Если бы ты слышала, как выражаются в МТИ перед экзаменами, ты бы засомневалась. — А по-моему, он милый. Жаль, что вы так и не поговорили, с тобой ему точно было бы интереснее, но у меня рука не поднялась тебя будить. Хотела уговорить его выйти из хаба со мной, но он сказал, что у него срочные дела в архиве. Кстати. Чуть не забыла. — Ничего страшного. Теперь если забудешь — всегда есть время вспомнить и сказать. Мы обречены на общество друг друга, Наташа. — Какой ужас, — хмыкает она. — Так что ты забыла, или ты уже забыла, что ты забыла? — Я спросила, как его имя, — Наташа поворачивается к Тони, потирая шею. — А он мне улыбнулся и сказал, что это уже много-много лет по здешнему времени не важно. Но попросил передать тебе, что всё идёт по плану. Починенные тормоза визжат, и Тони сжимает дрожащими почерневшими пальцами руль. Задерживается на полсекунды — и очки летят с приборной панели куда-то вниз. — Инсен, — произносит он вслух. — Это был Инсен. Вот я дрянь-то, Наташа. — Дрянь, — с удовольствием соглашается она, но Тони не слышит сарказма. — Я чуть ногой лобовуху не пробила. Тони вообще ничего не слышит. Сдаёт назад, и Наташа вцепляется в своё сиденье. Потому что это Инсен. Это был Хо Инсен, человек, который помог родиться Железному Человеку в афганской пещере, выгадал недостающие для его создания минуты ценой своей жизни, который был настоящим хранителем ещё при жизни, который всё ещё не воссоединился толком со своей семьёй — потому что работает здесь, в этом ужасном мире бюрократии, ангелом. Ставший неузнаваемым за эти годы, белобородый и добрый, куда там Санта-Клаусу. — Я не узнал его в Афганистане, представляешь, Нат, — приговаривает Тони, разворачиваясь. Не смотрит на неё — смотрит на дорогу назад. — После Бёрна. И сейчас не узнал. Надо вернуться. У нас всё равно много времени, а я должен сказать, что не потратил свою жизнь зря. — Хочешь поговорить о том, что это не Локи неблагодарный? Привычно-едкий вопрос помогает собраться в кулак. — Думаю, потом. Подними мои очки. Пожалуйста. Я люблю их, я носил их ещё живой. Пока Тони разворачивается через двойную сплошную на неровном асфальте, «Гоголь Борделло» ещё поют, а Наташа шебуршит под сиденьем. — Они, наверное, провалились в дыру. — Звук такой, как будто Наташа сдувает с лица волосы. — Я же её заварил. — Да вот, я могу сунуть туда ру… Выход есть, пожёванно поёт вокалист. Через крышу или через подземелья. Когда Тони оборачивается, в салоне ещё есть табачный дым, а Наташи нет. Он останавливается на разделительной полосе — и старается не задумываться. Как это бывало, когда он нёс ракету к порталу, когда поднимал руку, чтобы щёлкнуть пальцами, когда толкал речь перед «самыми главными». Видимо, случилось маленькое чудо, но совсем не такое, как ему хотелось: в чудесную дыру под сиденьем, снова появившуюся чудесным образом, только что провалились его любимые очки и Наташа. Вопреки всем законам физики и логики. — Прости, Инсен, — вздыхает Тони, наклоняясь к дыре. — Увидимся попозже. Нельзя же потерять Наташу сразу, как привык к мысли, что она всегда будет рядом. Он засовывает руку под сиденье, едва-едва понимает, что не может нащупать асфальт — и ощущает, что падает куда-то в темноте, как Алиса в кроличьей норе. Он же так и не прочитал Морган эту сказку. Она хотела, ей нравилась яркая обложка — но Тони решил, что пока рано и непонятно. В бездонной тьме вспыхивает свет единственной голубой фары.***
Сон на этот раз снится дурацкий: будто его «Форд» стоит пустой и закрытый изнутри — только окошко спереди справа нараспашку. Доигрывает песня, громким выстрелом щёлкает кнопка старой магнитолы — и наступает тишина. И как будто это кино, как будто вместо тусклого рассвета весь экран медленно заливает белым-белым. В белой тишине раздаются быстрые гулкие шаги. Среди белых стен и казённо аккуратных архивных стеллажей с одинаково безликими ящиками идёт Инсен — в белом костюме-тройке, будто его повысили там, в сложной иерархии ангелов-бюрократов. Одна картонная папка у него уже подмышкой; вторую он, воровато оглядываясь, быстро находит в одном из архивных ящиков. Вытаскивает — и в стороны разлетаются белые перья. Их тут много, как пыли. Инсен проверяет папки, и Тони видит фотографии, приклеенные вместо обычных для личного дела фото: лежащая в луже крови на холодных камнях Наташа, он сам — обугленный, сидящий у стены с закрытыми глазами. А потом Инсен захлопывает папки, складывает их вместе — и поджигает с угла, чиркая потерянной Наташиной зажигалкой. — В прошлый раз получилось неплохо, — говорит Инсен себе под нос, улыбаясь. Папки очень хорошо горят, ярким-ярким светлым огнём среди холодной белизны — и Тони резко открывает глаза. И снова жмурится. Здесь тоже тихо, но тихо по-другому. Это живая и настоящая тишина, в которой на фоне — сотня звуков: лёгкий шум ветра, пение птиц вдалеке, шелест листвы и звон стрекозиных крыльев над озером. Деревянный пол — тёплый-тёплый, и в большое приоткрытое окно светит золотое, ослепительное до слёз солнце. И ещё до сих пор, после той темноты, откуда-то подсвечивает голубым. — Нас куда-то перевели, — говорит Тони, ещё боясь озвучить следующую мысль. — И это твой дом. — Это посмертие для тех, кто умер нормально? — Это посмертие для героев, похоже. Или для идиотов, дважды пожертвовавших собой. — Одно другому не мешает. Действительно: знакомый пол, знакомый потолок. Мебель, которую они любовно — то есть с многочасовыми оживлёнными спорами — выбирали с Пеппер. Фото с Питером, всё ещё стоящее на полке над раковиной. Ладно. Ладно, так даже почти хорошо, только пока очень больно. Наташа наклоняется над ним. Улыбается, не натягивая уголки губ пальцами, и дразнится пакетом из «Бургер Кинга». — Стоял тут на тумбочке в коридоре. Я заглянула. Там чизбургеры. Шесть штук. Тони тут же садится. Открывает бумажный пакет, разворачивает обёртку, приподнимает булочку — сыр. Правда, сыр, тоже тёплый и жёлтый, такой же забытый, как солнечный свет. — Я не сожалею о Вальхалле, — заявляет он. — Я ни о чём не сожалею. Это рай. — И в раю — немытая посуда в раковине. Много. Очень много. — Выброшь, — бубнит Тони, делая широкий жест рукой. Не может оторваться — ест, сидя на полу, и принимается за второй чизбургер. — Наташа, — зовёт он, — Наташа, я же сожру их вше. Я ешшо готов отдать одын, но может быть пождно. Та вдруг притихает. Тони, комкая обёртку, вдруг понимает, что ещё с ней не так. Она держит голову прямо. А его пальцы, перепачканные соусом, вовсе не чёрные. — Ты… — вдруг сорванным шёпотом говорит Наташа, указывая пальцем на Тони. — Не обожжённый. Ага. Ты тоже можешь снять шарф. Она качает головой и прикрывает рот ладонью. — Реактор, — голос Наташи сипнет совсем. Тони всё ещё не понимает. И боится понять. Но на всякий случай ест третий чизбургер, пока их не выкинуло куда-нибудь ещё, пока Наташа молчит, пока… Пока в доме не раздаётся голос. — Хэппи, — зовёт Питер. — Хэппи, я не могу найти ваши с Морган чизбургеры, а Роуди поехал отвозить куда-то Ванду, я не хочу дёргать мисс Поттс. Их нет в коридоре. Хэппи? Шаги замирают. Тони узнаёт звук: Питер поднимает с пола очки, разгибает их дужки. Долго молчит, как будто разглядывает. Солнце льётся и льётся сквозь окна, и у Наташи от него слезятся глаза. — Посмотри на кухне, — отзывается откуда-то, кажется, с веранды, усталый Хэппи. Опять нет времени на то, чтобы подумать, как преподнести информацию. Нет времени на то, чтобы самому крепко осознать: он дома, Инсен снова помог ему вернуться, Пеппер будет плакать, и тут — судя по вошедшему на кухню Питеру в строгом чёрном костюме и втихаря примеренных очках — только что завершились похороны, а Наташа сейчас захохочет от вида Паучка и испортит весь слишком большой сюрприз. Единственное, о чём думает Тони, глядя в глаза остолбеневшему Питеру Паркеру — это то, что время на том свете правда течёт иначе, и Локи, должно быть, торчал там пару десятков лет. А Пьетро сможет обнять сестру только через несколько часов. Им ещё из Лос-Анджелеса добираться. Ужасно. — Ужасно, — озвучивает он. Поднимается с пола, отложив в сторону пакет с чизбургерами, и улыбается. — Тебе не идёт, Паучок. Верни мне. Это же я — Железный Человек.