The Sum of Its Parts

После месяцев под ментальным контролем Бомбшелла, в форме абсурдно пустотелого земного механизма, управляемого кем-то, словно неодушевленный объект… Комбинирование почти принесло облегчение. Проул должен был ненавидеть это — объединение против его воли, незнакомцы в его голове, со спарковским восторгом перебирающие его воспоминания и радостно смеющиеся над ними. Психическое изнасилование, которое должно было бы ранить его до глубины искры. И часть Проула на самом деле ненавидела это. Но другая его часть была искренне благодарна за возможность вновь ощутить себя личностью. Быть услышанным. Быть познанным. А еще это оказалось уютно знакомым. Похожим на… «Эй, парни, — голос Хука — неожиданно легко отличимый от остальных. — Смотрите! Он уже делал это раньше!» «Правда?» «Хех. Типа да. Не как с нами. Но кое-кто был в его голове. Вот — смотрите». Проул почувствовал, как его воспоминания грубо выдернули и потащили в пяти направлениях одновременно, и… — Ты ведь доверяешь мне, да? Иглы Тумблера были нежными. Проул едва замечал их прикосновения, плавное, царапающее скольжение сверху вниз по задней стороне шеи — ш-ш-к, ш-ш-к, ш-ш-к, — без попыток проникнуть между пластинами обшивки или проколоть их. — Ты знаешь ответ. Праул доверял Тумблеру, насколько вообще способен был доверять. Иначе эта рука никогда бы не дотронулась до его шеи. Проул доверял ему, несмотря ни на что. Пусть Тумблер и отказался от него, когда началась война. Пусть Тумблер ушел, сменив имя и профессию, и без сожалений оставил Проула в прошлом. Словно все, что было между ними — все, — ничего для Тумблера не значило. Иглы добрались до основания шеи. Тумблер свел их вместе, и Проул почувствовал болезненный укол, а затем быстрое движение вверх — ш-ш-к-ш-ш-к-ш-ш-к-ш-ш-к. Он вздрогнул. — Пожалуйста, — попросил Тумблер. Он никогда не делал из этого проблемы — легко делился чувствами и просил, давал и брал. — Я не знаю ничего более интимного, что я мог бы разделить с тобой. — Ты ведь делаешь это с незнакомцами каждый день, — ответил Проул. — Для незнакомцев. В этом есть что-то мерзкое. Если Проул еще мог причинить Тумблеру боль — это значило, что ему все еще не все равно. И голос Тумблера в самом деле стал выше, жестче и холоднее; его по-прежнему легко было вывести из равновесия, и это успокаивало. — Работа — совсем другое. Я знаю, тебе любопытно. Тебе хочется попробовать. Я вижу это по тебе. Я же знаю тебя, Проул. Тумблер знал его. Как никто иной в его жизни. Как никто даже шанса не получит узнать. Это было глупо. Проул знал, чем все кончится. Еще одна снисходительная уступка бывшему. Смягчение боли сейчас, даже если потом все станет еще хуже. Практичнее было оставаться холодным и сохранять дистанцию. Проул справлялся с холодом и одиночеством — пока не позволял себе вспоминать, чего ему так остро не достает. Пока оставался немым и оцепенелым. Но… — Хорошо, — сказал Проул, иглы вонзились в него прежде, чем он договорил слово, и мир потемнел. Хромдом прочистил вокодер, предупредительно прошипел статикой. — Все в порядке, — напомнил он, когда Проул дернулся. — Ты позволил мне войти, помнишь? Проул помнил. — Я не видел тебя. Разве я не должен был заметить, когда ты… — В твоей голове? — он слышал смех в голосе Тумблера. — Вряд ли. Я хорошо это умею. Тумблер мог изучить все мысли Проула, если бы захотел. Мог обшарить его разум так, что он даже не узнал бы. Мог, но не стал. Здесь иглы Тумблера были спрятаны. Он взял Проула за руку, переплел их пальцы. Проул позволил ему. — Покажи мне, — попросил Тумблер с теплотой, по которой Проул скучал долгие годы. — Покажи мне, как это — быть тобой. И Проул попытался. Он пустил Тумблера в себя. Позволил увидеть так, как способен только мнемохирург. Позволил почувствовать стены, которые выстроил вокруг искры, и крепость самоконтроля, поддерживающего их — и самого Проула. Свой холод. Свой страх. Тумблер отпрянул. — Как ты… — он вздрогнул. — Как ты живешь — с этим? Как ты это выносишь? И боль Проула ощущалась свежей, даже сейчас, и… «Что за придурок». «Ага. Ты достоин лучшего, Проул». «Мы лучше. Мы понимаем тебя». «Ты зря тратил на него время. Он просто не мог тебя принять». Воспоминание вернулось в архивы, горечь отверженности сменилась ошеломляющим чувством единения. Принятия настолько полного, что Проул не знал, как приступить к его анализу. К шести искрам, пульсирующим в едином ритме. Шесть искр, одна из которых была его собственной — но теперь он не мог понять, где заканчивается он и начинаются они. Все изменилось, когда Проул смог снова полностью себя контролировать. Его воля, не только разум, смешалась с чужими. Но Проул не стал отстраняться. Теперь, когда чужие сознания окружали его собственное, радушно приглашая заглянуть глубже, связь усилилась. Его захватил водоворот их воспоминаний — и раньше Проул испытал бы отвращение, видя подобное, но сейчас он смотрел их оптиками и проживал их эмоции в тех обстоятельствах. Его дискомфорт был принят с непрошеным, непонятным ему сочувствием. Их разумы приветствовали Проула, ничего не скрывая, жадно втягивали в себя. Они уже объединялись с другими прежде — и тосковали по этому единству. Проул чувствовал боль там, где когда-то был их дезактивный друг: словно отсутствующую конечность. Боль, которую облегчало появление его, Проула. И все они радостно доверили ему лидерство, даже Хук, командовавший раньше. Но думать, что один разум способен управлять всеми, было ошибкой. Когда-то Проул считал именно так. Когда-то. Когда был один — и даже не представлял, как это: быть с кем-то. Он думал, что голова контролирует корпус, что один разум и одна искра могут подчинить другие и навязать им свою волю. Конструктиконы уловили эту его мысль, вытянули на всеобщее обозрение и засмеялись. И где-то там, в их едином сознании, Проул смеялся с ними. А потом — когда Проул вырвался, причиняя боль им и себе, — он испытал отвращение. Конструктиконы были ужасны. Десептиконы. Военные преступники. Его враги. Они убивали друзей Проула. Они изнасиловали его самым оскорбительным образом и оставили свои грязные следы повсюду: в его корпусе, в его разуме, в резонансе его искры. И Проул позволял им это с радостью. Соединил свою искру с ними. Возможно, сначала его и принудили, но к концу он наслаждался. Что хуже всего, Проул допустил их в свой разум. Они знали… о, теперь они знали все. Все планы. Все секреты. Глубочайшие страхи. Смущающие слабости. Предательства и потери, ранившие его когда-то. Конструктиконы точно знали, что и как его ранило. Знали, как причинить эту боль снова. Они знали его лучше, чем кто угодно, за исключением Хромдома. Но им открылось гораздо больше секретов, чем Хромдом когда-либо надеялся выведать. Проул должен был убить их. Проулу придется убить их. Как можно скорее. Его процессор перегревался от симуляций всевозможных путей, что могли привести к катастрофе — теперь, когда все его знания попали в чужие руки. Беспощадные, неопровержимые факты, следующие из многократно проверенных расчетов, оставляли только одно приемлемое решение. Проулу придется убить их. Но когда они пришли с миром, и Проул видел это в их взглядах, продолжая проигрывать в мозговом модуле симуляции боя… Когда они попросили присоединиться… Когда они хотели его по-прежнему, и сам он хотел… Проул должен был убить их. Вместо этого он пустил их в себя, обрушая все стены. Когда они оказались так близко, он уже не мог сопротивляться желанию стать еще ближе. Теперь Праул понимал, почему согештальтники проводят почти все время вместе. Прежде его раздражала сама идея — разве не естественно урвать хоть кусочек одиночества после этой запредельной близости? Хотя бы ненадолго? Но теперь, когда он сам почувствовал это одиночество, он понимал. Это было естественно: как сложить две свои руки вместе, как потереть себе спину, как обнять свои колени, сворачиваясь в комок перед уходом в гибернацию. Это было неуместно. Неудобно. Глупо. И неправильно, абсолютно неправильно. Но Би был ранен и, возможно, умирал, и даже Арси пыталась сделать что-то. Проул должен был взять на себя ответственность, но никто не смел указать ему на это. Не после многомесячного ментального насилия, которое он пережил — и о котором никто не хотел упоминать. Но все это уже не имело значения. Айронхайда волновало лишь то, что обо всем позаботится кто-то другой. Они даже не заметили, когда Проул перестал быть собой. Не заметили, как он ушел. Одну ночь без него они точно переживут. Прошла уже большая часть ночи, когда конструктиконы наконец выбрались из убежища диноботов. Миксмастер напился до бессознательного состояния; Бонкрашер тащил его в альтмоде, разбрызгивая грязь по сторонам. Скэвенджер, Хук и Лонг Хаул брели следом, держась за руки и невнятно напевая автоботскую военную песню, которой их наверняка научили диноботы. Оптика Проула дергалась каждый раз, когда искажались слова. Конструктиконы скрылись в пустом здании — никто не хотел жить вместе с толпой вечно пьяных бывших десептиконов, предавших знак. Даже диноботы. Проул стоял в темноте очень долго, пока наконец не оттолкнулся от стены и не пошел внутрь. Там было тепло от жара пяти мурлычущих двигателей. Конструктиконы перезаряжались — пьяная и грязная путаница сплетенных конечностей. Непринужденная близость, чуждая и непонятная Проулу. Вся его храбрость испарилась. Он стоял и смотрел. Он всегда выбирал перезарядку в одиночестве. Неизменный повод для ссор с Хромдомом. Зачем Проул пришел сюда? Как он мог думать… Лонг Хаул шевельнулся, оптика замерцала красным в темноте. — Проул, — сказал он, и в его голосе была только теплота, словно они ждали его всю ночь. Словно Проул наконец-то вернулся домой. — Парни, это Проул. Они завозились в темноте. Четыре пары красных линз уставились на него; Миксмастер, похоже, был все еще в шлак. — Проул. — Ты здесь. — Ты пришел. Они переползали и перемещались. Лонг Хаул приветственно протянул руку, приглашая подойти. Проул понял, что для него освободили место в середине. Он стоял и смотрел. Отвращение боролось в нем с чем-то еще, а потом что-то сломалось в нем, и он опустился на пол, забираясь в центр кучи. Тепло окружало его со всех сторон. Рука Лонг Хаула придавила честплейт. Бонкрашер положил на Проула ногу. Скэвенджер уткнулся в сгиб его руки. Хук вообще наполовину забрался сверху. Миксмастер прижался, не приходя в сознание, и его корпус издавал басовитый, монотонный, ужасно раздражающий пьяный хрип. Проул поерзал, устраиваясь на его брюшной секции, как на подушке. — Мы скучали по тебе. — Ага. Не думали, что ты придешь. — Заткнитесь, — сказал Проул. — Заткнитесь, вы все. — Ладно, если ты так хочешь. — Мы просто счастливы, что ты здесь. — Заткнитесь, я сказал. И если вы еще раз об этом заикнетесь… Но в его словах не было злости, и его корпус постепенно расслаблялся — против его воли. Это было неправильно — он не должен был приходить, — но он устал, и гул пяти двигателей не слишком похож был на жар пяти соединенных с ним искр… и это было лучше, чем ничего. Они ерзали вокруг, пытаясь добиться той самой, технически невозможной сейчас близости, но даже попытки были приятны. Хук неуклюже переплел их пальцы, и Проул расслабил руку, разрешая ему. Лонг Хаул крепко обнимал, удовлетворенно урча динамиком. Миксмастер сдвинулся под головой, что-то пробормотал и зашарил ладонью по шлему Проула, пока не отыскал для нее удобное место. — Все нормально, — тихо сказал Лонг Хаул. — Вот так чувствовать после. Хотеть стать ближе. Нормально скучать по этому. Проул хотел еще раз потребовать, чтобы он заткнулся. Но странным образом его глупые слова помогли. Поэтому Проул промолчал, и красные линзы рядом с ним тускнели и гасли, пара за парой, пока единственным источником света в помещении не остались слабо мерцающие голубые. Больше никогда, пообещал себе Проул. Он никогда не объединится с ними снова. Ни тем способом, ни даже как сейчас. Это было всего лишь простительное и кратковременное безволие. Абсолютно понятное мгновение слабости. Завтра он придет в себя и больше никогда не захочет ничего подобного. Завтра он снова станет сильным. Завтра… Рука Лонг Хаула расслабленно скользнула по честплейту. Пальцы Хука, сплетенные с пальцами Проула, сжались. Двигатель Миксмастера приятно ворчал под головой. Нога Бонкрашера крепче обхватила ногу Проула, прижимая его бедро к своему корпусу. Скэвенджер уткнулся носом в шею. Проул стиснул ладонь Хука, обнял Скэвенджера и прижался фейсплейтом к обшивке Лонг Хаула. Оптика мерцала все более тускло. Мгновение слабости, вот и все. Это никогда не повторится. Проул соскользнул в перезарядку, и мягкое урчание его двигателя слилось в один резонирующий гул с пятью остальными.