Босиком до Остенде

      Людвигсфельде. Так звучало название города, располагавшегося на Браденбургской земле, куда мы держали путь на следующий день. Именно с него писал Гюнтер Гёрлих один из городов в своем романе. Интересно было узнать, что же так вдохновило его. Накануне мы легли спать чуть сгустились сумерки — так нас разморило от местного чистого польского воздуха — что проснулись мы с Нико ни свет ни заря. Дорожки в Польше узкие, и наш универсал едва умещался на полосе, а когда нам иногда попадались редкие встречные машины, приходилось и вовсе сворачивать на обочину. Откуда у местного населения такая страсть к умалению? И почему она не касается размеров порций в общепитах?       Также я поняла, что тут не принято ставить заборы вокруг участков. Эта особенность, пожалуй, поразила меня больше остальных. Желание отгородиться от внешнего мира, защитить своё личное пространство от вторжения — для меня это было так же важно, как дышать. Для чего же ещё нужен дом? Я сразу вспомнила русские многоэтажки, где замки любили вешать даже на дверь в предбанник. Мои детские годы, проведённые в Москве, привили мне то же чувство обособленности и страх близости с внешним миром. А тут же радушие витало в воздухе, и что самое важное — ни у кого, похоже, и не возникало мысли нарушать чужие границы и, например, воровать яблоки с соседних садов.       Возвращение на территорию Германии сопровождалось молчаливой радостью Нико. Ему надоело лавировать по тонким, словно капроновая нить, дорожкам, и возвращение на трассу A2 значительно снизило градус напряжённости. Он взял руль, одной рукой, на друго же костяшки пальце были бледно-серые от напряжения: всю дорогу до этого он крепко сжимал руль, опасаясь съехать в кювет. Нико мог бы стать профессиональным канатоходцем, раз он выдержал езду по автомобильным тропинкам — назвать их полноценными дорогами язык не поворачивался — Польши. Он открыл окно с своей стороны и достал сигарету. Нико всегда закусывал край фильтра, иначе, как он сам говорил, его губы сохнут как Сахара. В салон потянуло дымом «Паризьен». Горстка пепла упала на его флисовую рубашку и тут же распалась на атомы.

***

      Мы с Дебби презирали сигареты. Поэтому в моей сумке всегда можно было найти миниатюрную версию табачного завода: набор фильтров, бумажки, табак разных сортов. Иногда мы собирались у меня дома, включали старые фильмы Хичкока и крутили самокрутки одну за другой. Однажды мы решили скрутить всю упаковку табака за раз, так потом наши карманы топорщились от горстей курева внутри: их получилось аж 85! Не могу сказать, что я пристрастилась к курению крепко и окончательно. Сильной зависимости у меня не было, обычно мне хватало пары сигарет в день; скорее, для меня это был некий ритуал. Утром, перед занятиями я забегала к Нико, и мы, напившись до отвала кофе из кофемашины, выкуривали по сигаретке перед уроками. Вторую я уничтожала по дороге домой: её хватало ровно на путь до того поворота, где дымить уже становилось опасно, так как мать могла увидеть из окна. Но в моей жизни было несколько периодов, когда я поглощала табак пачками в сутки и ничего не могла с собой поделать.       Это была прекраснейшая весна времён моей старшей школы. То, что она была тёплой и прекрасной, я знаю только по словам других людей. Я понятия не имела, что происходит с моим организмом, списывала это на пубертат или стресс от подготовки к переводным экзаменам — мало ли какие у подростка бывают переживания! Я перестала воспринимать информацию извне, забросила гитару, выходить на улицу и вовсе не было сил. Моя консервативная мать, ребёнок, воспитанный в Советах, свято верила в трудотерапию, и потому заставляла меня избавляться от этой лености и апатии через уборку, домашние дела и крики. Успеваемость покатилась вниз, как шар для боулинга по вот-вот вычищенной дорожке к кеглям. Бедная Дебби часами выслушивала по телефону мои жалобы, но она была слишком юна, чтобы заподозрить, что я больна. Никто этого не понимал. В какой-то момент я даже разучилась писать. Почерк, которым восхищались все мои одноклассники и учителя, превратился в нелепую азбуку. Можно было подумать, что я перешла на иврит или любой другой семитский язык, не имеющий ничего общего с латиницей и кириллицей. Это длилось неделями, месяцами; с горем пополам я смогла доучиться семестр, чуть не вылетев из школы. Если бы это случилось, я бы буквально осталась в безвыходном положении. Как думаете, много ли русских школ в Мюнхене? Но мне удалось зацепиться кончиком мизинца сломанной руки за спасательный прут, и оставалось лишь безвольно и беспомощно висеть на нём, ожидая спасения или падения. Я искренне не осмысливала происходящего, и единственным моим занятием было многочасовое сидение на набережной Изара, бесконечно скуривая запасы самокруток. Я уcтроила своим легким Хиросиму, не осознавая последствий и вреда. Молодежь вообще не задумывается о болезнях и смерти. У нас жизнь — бесконечна, недомогание — временно.