Нужнее жизни

      Сначала был страх.       Колючий, холодный, опутывающий щупальцами и забирающийся через рот в легкие.       Он хватал цепко когтистыми пальцами, вонзался до крови, раздирал до мяса, проникая слишком глубоко, и утаскивал туда, откуда нет возвращения. Потому что потом — ничего: никакого второго шанса, никакого перерождения.       Только темнота длиною в бесконечность.       От Смерти бежали в разные стороны, скрываясь под землей, рвясь в небеса, угрожая ей огнем, срывая голос, снисходя до мольбы, но она была глуха. Страшна, безобразна, ненавистна и неумолима.       И одинока.       Ни в чем во всем мире не было столько пустоты, сколько в Смерти. И она не понимала — почему. Почему она, чем заслужила, где провинилась. Ее ненавидели, презирали, отталкивали, отгоняли, а она снова ластилась побитой собакой, утопая в холоде, который рвался изнутри, и пыталась урвать хотя бы немного тепла.       И потом Кто-то придал ей образ человека, чтобы люди не боялись и не бежали так поспешно. И все изменилось — невозможно было оторвать взгляда от глубоких, пронзительных, нечеловеческих голубых глаз, точеных скул, мраморно-белой кожи и стройной высокой фигуры, с которой впору лепить статуи.       Смерть понимала, что ее изобразили мужчиной, и взяла себе имя «Арсений»*. Она сомневалась, что едва ли найдется кто-то, кто захочет узнать его, но ей было теплее от осознания, что так она ближе к людям.       Бояться стали меньше, даже наоборот — начали тянуться, интересоваться, подбираться ближе и жаждать прикосновений, не догадываясь, что они несут. А Арсений питался их эмоциями — тем самым блеском в глазах перед тем, как все заканчивалось. Дышал, впитывал, цеплялся бледными пальцами и заполнял пустоту внутри в надежде, что когда-нибудь сможет быть как все.       Но не выходило. Тепло не хранилось внутри него, а рассыпалось серебристыми фейерверками на его пальцах, вакуум в груди отдавался звоном, и он выл наедине с собой, лишенный возможности разделить с кем-то эту боль без названия и лечения.       Нет в мире странней, чем бог, возжелавший стать человеком.       Арсений заглядывал в окна, пробирался в квартиры, прислушивался к звукам голоса, ловил запахи, вдумывался в музыку и пытался понять, каково это — жить, но не понимал, потому что не мог познать ее, постичь, сокрыть в себе и почувствовать.       Сложно чувствовать, когда не умеешь.       Его манили дети. Солнечные, светлые, подвижные, в них было столько жизни, что Арсений обнимал их максимально крепко, желая буквально растворить в себе, хотел сохранить их тепло и смех, но, отстранившись, видел лишь стеклянный взор и подхватывал губами последний выдох — отпечаток жизни.       Он отдал бы людям целый мир, разделил бы себя по частям, пал бы на колени, согласился бы на все, если бы был шанс на то, чтобы хотя бы раз почувствовать, что это значить — чувствовать себя нужным, потому что быть отвергнутым каждый раз — невыносимо.       Он видел слишком многое: узрел все семь грехов, был свидетелем проявления тысяч эмоций и отчаянно цеплялся за самые яркие, потому что от них фонило жизнью, впуская в ссохшиеся легкие кислород. Ненависть, ревность, страсть, жадность и любовь.       л ю б о в ь       Неуловимая, непонятная, необъяснимая, появляющаяся из пустоты и взрывающаяся яркой звездой, утаскивая человека во мрак быстрее, чем смерть. Арсений был не в силах осознать ее суть, разобраться в истоках и перехватить хотя бы немного, хотя бы почувствовать покалывание в пальцах.       Он видел, что делает Любовь с людьми, наблюдал за сражениями, только-только успевая забирать души, был свидетелем измен и ошибок, пытался запечатлеть в памяти счастливые улыбки и задыхался от нехватки чего-то подобного в себе.       Арсений ждал, как приступа, этого чувства, уверенный в том, что именно Любовь изменит что-то в нем и он научится жить. Ведь над сердцем даже Смерть не властна.       Только… кто сможет полюбить такого?       Он ведь тоска, боль, он огонь и металл, он сжигает, сжимает словно тисками, он заставляет увядать, он растаптывает увядшими лепестками и стирает навсегда, не оставляя даже отголоска.       Арсений осознал, что эта судьба не для него. Мир будто бы замер, и он пропитался каждой клеточкой ненавистью ко всему живому, отрицающему сам факт его человечности. Он забирал жизнь за жизнью, срывая их, словно цветы, утопая в своем безумии и пряча лицо, и винил Кого-то в вязкой несправедливости, из которой ему не суждено было выбраться.       Путешествуя по миру, он видел тысячи лиц, красивых и безобразных, но ни одно не могло сравниться с его. И он презирал всем существом свою маску, отчаянно желая сорвать ее и надеть другую, чтобы его тоже желали, тоже любили.       В груди — погром, и он, взглянув на себя в зеркало, сошел с ума, готовый уничтожить весь мир. Он смотрел на себя в надежде, что сможет стереть свою оболочку, но зеркало рассыпалось осколками и покрыло его с головой. Дьявол, Люцифер, Сатана, Левиафан, Мефистофель — каждая из личностей самого Зла отступила, пропуская его вперед, потому что вся боль мира была в его глазах цвета битого стекла.       Боги слепы, а на небе даже звёзд нет.       И Арсений решил: коль любить нельзя, то дозволено уничтожить.       Он забирал без разбору, не считая и не всматриваясь; цеплялся за руки и ноги, тащил за волосы, был глух к мольбам и воплям, игнорировал слезы и угрозы; не замечал покрытый кровью плащ, не стирал уголь с рук и пытался забрать как можно больше, изнывая от невозможности хотя бы раз быть, как они.       Для него не существовало взяток, его было невозможно подкупить, и в какой-то момент те серебристые всполохи, что были в нем, стали меркнуть. Осталась только обязанность забирать одного за другим, отправляя в небытие, и перемещаться по миру, пропуская сквозь пальцы тысячелетия.       Он больше не цеплялся за эмоции, не наблюдал за людьми, не завидовал им, не ненавидел себя — в его жизни был только он сам и всполохи отобранной жизни на пальцах.       Арсений иногда даже не смотрел, кого уничтожает прикосновением — просто прикладывал ладонь к плечу или лбу и позволял дрожащей душе раствориться в дымке, наблюдая за тем, как оседает, расслабляется пустое тело, и смеясь над тем, что теперь они наравне.       Но один раз взглянул — и мир замер.       А потом взорвался яркими всполохами в глазах, что цветом напомнили ему траву, на которую он упал, оказавшись в этом холодном мире. Ту самую траву, которая на ощупь как надежда.       Он осекся, вглядываясь в загорелое веснушчатое лицо со вздернутым носом, увенчанным несуразной родинкой, пухлые губы, топорщащиеся уши и волосы цвета золота.       И не смог прикоснуться. Просто не смог — отступил и чуть не споткнулся о собственный окровавленный плащ.       Сбежал.       Улетел, скрылся, спрятался, забился в угол, пытаясь понять, почему внутри так тянет, почему так горит, почему так жжет, что снова прорезается голос и хочется кричать, вызывая землетрясение и разрывая небеса на части.       Нет в мире печальней вдруг полюбившего Бога Смерти.       Арсений не понимал, как ему уместить все это внутри, потому что в простом человеке тесно, а его так много, что по швам хочется разойтись с пронзительным воплем.       И Арсений возвращался к Нему снова, снова и снова, тянулся бледной рукой, буквально ощущал исходящее от Него тепло и отдергивал пальцы, словно от огня. Он манил, как свет, а Арсений ощущал себя мотыльком, подбирающимся каждый раз опасно близко.       И это было дико, потому что Смерть познала страх.       Ненависти больше не было, было желание найти ответ — почему? Арсений жил с Ним в полупустой однушке, сидел на скучных занятиях, морщился от едкого запаха сожженного масла в забегаловке, ощущал едкий запах духов подружки и всматривался в покрытый разводами потолок по ночам.       — Ты — Она, да?       Арсений лишь прикрыл глаза, не рискуя встречаться с зеленым полем, устремленным в него. Его колотило, потому что Он был слишком близко: руку протяни — прикоснешься. Но нельзя, нельзя, нельзя.       Горло сжалось.       — Я — Арсений.       — Антон.       Арсений растворился в ночи, лелея в пустой груди отголоски Его голоса, впуская Его имя в кишащие чернилами вены.       У главного страха Смерти появилось имя.       Арсений хотел забыть, стереть, избавиться, выжечь, но вместо этого снова и снова заглядывал в пропахшую сигаретами комнату и наблюдал за тем, как измазанные углем тонкие руки в кольцах снуют по листу бумаги. Там были другие миры, размытые образы и такие чувства, что даже у Смерти выступали слезы на глазах.       Он запоздало понял, что зелень в Его глазах была отравленной — пустой. В них не было жизни. А в Нем была. Даже слишком. Антон весь был жизнью, хоть мог только догадываться о том, какая она.       — Опиши мне небо, — как-то попросил он, куря на балконе, и Арсений вздрогнул, не понимая, как он узнал о его присутствии. — Чувствую, — словно прочитав его мысли, выдавил он и затянулся.       И Арсений перечислял дождевые капли, сизый дым, отражения в лужах и едкий запах газированного напитка, который Антон всегда покупал перед вузом.       Антон спрашивал про города, людей, и Арсений был его глазами, наполняясь энергией каждый раз, когда Он улыбался. В этом было что-то особенное. В этом была жизнь Смерти.       — Ты заберешь меня? — как-то после очередной сигареты спросил Антон. Арсений понял, что умер бы после этого вопроса, если бы был жив, потому что в Его голосе было столько равнодушия и принятия, что хотелось рассыпаться пеплом на золотистых прядях.       — Нет, — тихо, эхом, глотая чужой воздух и всматриваясь в пустые глаза.       — Когда-нибудь придется, — засмеялся, разрезая тонким лезвием вены. — Я, видишь, курю, лишь бы скорее получить возможность обнять тебя, — повернулся и взглянул слепой пронзительностью прямо в отсутствующую душу. — Я ведь живу ради того, чтобы почувствовать тебя, знаешь?       Мир взорвался, и цвета посыпались неровными осколками, покрывая обоих.       Арсений хотел бы не смотреть, но не мог.       Антон хотел бы видеть, но ему это было не нужно.       Смерть хотела завыть, но вместо этого только сорвала свою маску, отчаянно желая показать Ему, что она такое. Но Антон лишь улыбнулся, затянулся посильнее и выдохнул с комками дыма:       — Ты — самое светлое, что было в моей жизни.       Как жить полюбившему Бога смертному?       Арсений ушел и запретил себе возвращаться, запретил даже думать, вспоминать, представлять, мечтать, надеяться, потому что это слишком про людей, а он слишком не-человек. Слишком неживой для чувств, слишком пустой для любви.       И не смог.       Слишком слабый для Бога.       Антон оторвался от рисования и поднял голову, глядя в упор, заставляя сжиматься и нуждаться в дыхании впервые в жизни.       — Я боялся, что ты оставил меня, — отложил уголь, вытер руки о сложенный на стуле пиджак, не дотянувшись до тряпки, и сделал пару шагов навстречу, вынуждая отступить к балкону, колеблясь.       — Не надо…       — Ты мне нужен, Арсений, — едва слышно, с улыбкой, от которой рушатся города и расходится земля. — А я тебе?       А ты мне нужнее жизни.       Арсений не существовал те несколько мгновений, растянувшихся на века, что Антон шел к нему по комнате, усыпанной скомканными листами бумаги, что тянул к нему измазанные руки, что кусал губы в нетерпении и жевал улыбку.       За мгновение до прикосновения Арсений замер.       — Антон…       — Пожалуйста.       Тонкой ладонью по щеке, холодным металлом по коже, черными пальцами в темные волосы, лицом к шее, телом к телу.       Вцепились порывисто, жадно, отчаянно, крадя друг у друга кислород и сжимая до хруста, пытаясь урвать как можно больше жизни за секунду до темноты.       А потом упал. Скользнул сорванным ветром листом и стал сползать вниз. Арсений обхватил бережно, трепетно, опустился на усеянный мусором пол и уложил себе на колени, ласково путаясь в золотистых волосах и всматриваясь в расслабленное лицо с навсегда закрывшимися зелеными глазами.       В пустой груди мерно стучало человеческое сердце.