Fachidiot

Я всегда был никем. Обаятельным шалопаем без больших талантов, но с большими надеждами. Мне всегда было мало, я мечтал о чём-то большом, грандиозном, небывалом. О чём-то, что заставит весь мир говорить обо мне. Только вот меня на это что-то не хватало. И я жил по-мелкому — мелкие взломы, мелкие аферы, мелкое мошенничество. И большая, ноющая как гнилая рана, цель в сердце, которую я заливал выпивкой и засыпал наркотиками. И, знаешь что? У меня почти получилось. Я почти перестал чувствовать эту рану. Я почти освободился. Но тут появился ты. Весь такой утрированно-забитый — ботаник, нытик, изгой, невидимка… гений. Самый настоящий гений. Я ведь был всего лишь яркой обёрткой, пустышкой, дешёвой завлекаловкой. Ты был невзрачными ножнами к великолепному мечу. Мне было жаль тебя, и я тебе завидовал. А ещё я увидел в тебе ключ к моему успеху. Ты был моей надеждой, чёртов хикка. А потом всё пошло наперекосяк. Потому что ловелас-Макс влюбился. Потому что ловелас-Макс слетел с катушек. И потому что его любовь по уши втрескалась в свою бывшую одноклассницу. Господи, как же это банально, ты, гребаный задрот. Хотя, понятие «влюблённость» тут вряд ли подходит. Не знаю, я тогда тобой восхищался и ненавидел одновременно. И понял почему, только после нашей грандиозной прогулки на порше. — Ты можешь быть тем, кем хочешь. И когда до тебя это дойдёт, мир падёт к твоим ногам, — говорю я тебе, обнимая сидящую рядом брюнетку. Пытаюсь отвлечься. Или привлечь внимание? — Глядите, у нашего малыша Беньямина просто огромный потенциал. Но он его не использует, — говорю я, грубо закинув руку тебе на шею. — Он, как и большинство людей, никогда не выходит за рамки. Я почти срываюсь, почти кричу, почти душу тебя и ты отталкиваешь меня в сторону. Я неловко ударяюсь поясницей о тумбочку и расплываюсь в ухмылке, а потом подхожу и быстро целую тебя в щёку. В этот момент я себя почти ненавижу. Потом ты пролетаешь с Мари, а я пролетаю с MRX. Я на взводе, я хочу убить весь мир, новый косяк и немножко тебя. И, хэй, смотри, мы с тобой как два одиноких рейнджера, так почему бы нам… Ох, я жалок. А потом мы громим сервера федералов. Вообще-то, это ты громишь, а мы тебе помогаем. И я в экстазе, я восхищён тобой, я безмерно тебе благодарен. Я, чёрт возьми, волновался за тебя, гребаный офисный планктон. Я свечусь, я хочу кричать, я хочу отметить с тобой наш чёртов успех. А ты снова глаз не можешь оторвать от этой своей Мари. И я срываюсь. Знаешь, её ведь совсем не трудно подцепить. Правда, я ведь почти ничего не делаю, она сама вешается на меня. А ты вдруг… Чёрт, ты так взбесился. Подорвался вдруг, сбежал. Ты ведь сам меня вынудил. Я ведь просто… А-р-р. И я собираю отчаянно упирающихся парней, я тащусь за тобой, я стучусь в твои окна. И я на взводе, я кричу, что ты ведёшь себя, как ребёнок, что ты никто без нас и что-то ещё. А ты бросаешь мне своё «Ты ведь знаешь, что она значит для меня». И Штефану еле удаётся увести меня обратно. Утром мы снова заявляемся к тебе и я, честное слово, почти готов начать извиняться, но ты начинаешь нас выгонять и я снова несу этот бред о том, что мы нужны тебе. А ты кричишь, что это ты нам нужен, что я просто аферист и ничего не могу без тебя. Ты говоришь мне правду, а я не готов её принять. И я срываюсь. Мне плевать. Я хочу разреветься как сопливая девчонка и набить тебе морду. Первое подорвало бы мой авторитет, поэтому я с наслаждением осуществляю второе. Твоими синяками моей работы я откровенно любуюсь. А потом вдруг выясняется, что мы в полной заднице. И становится не до разборок. Но, когда ты неумолимо и хладнокровно выпроваживаешь Мари, я просто таю. Потом мы сдаём федералам МRX, и наступает то самое затишье перед бурей. Мы с тобой в адски романтичной обстановке варим в кислоте жёсткие диски. Мы одни и наконец-то можем поговорить по душам. Я стягиваю противогаз и выдыхаю. Ладно, рано или поздно нужно было это сделать. — Слушай, я должен извиниться. За синяки… И за Мари. Ты фыркаешь. — Ты прекрасно знал, что она значит для меня. И закрыл на это глаза. Да эта Мари даже не смотрит на тебя, дурень. Но мне действительно стыдно. — Я… блин, друг, — я тут тебя как бы люблю, алло, может отвлечёшься на секунду от своей гиперфиксации, и посмотришь в мою сторону? — Ну как ещё сказать?.. Я идиот. — Ты исключительно прав. Я плюю на всё. Была не была. — И, слушай, я ведь полный чайник, я никогда не смогу того, что ты делаешь одной левой. Я просто выпендрёжник, кроме копипаста ничего не умею. Ни одной программы не написал. Ну вот, смотри, я душу перед тобой, между прочим, выворачиваю. Никто ещё такой чести не удостаивался. Давай, говори что-нибудь, долбанный клерк. Ты снова фыркаешь. — Думаешь, я об этом не знал? Всё. Пень бесчувственный. Но ты улыбаешься еле-еле. И это уже невероятное чудо. Мы снова молчим друг напротив друга, смотрим друг другу в глаза и где-то на заднем плане глухо звучит голос Штефана: «Помирились, наконец, голубки?». Потом идут наши долгие и безуспешные попытки взять Европол на штурм и моя фееричная встреча с гвоздём, которая, вообще-то, окупается. Мы сидим в номере, ты перевязываешь мне ладонь, то и дело обзывая болваном и, чёрт, знал бы ты как давно я не испытывал этого ощущения. Когда о тебе заботятся. Я шиплю, верчусь и бросаю на тебя досадливые взгляды. В какой-то момент тебе это надоедает, ты спокойно командуешь: — Сиди смирно. И, надо же, я слушаюсь. Потом мы спим в одной кровати. Ну одна у нас кровать в номере, ну что поделать. И ты ворочаешься, беспокойно дышишь, будто решаешь проблемы мировой важности. И знаешь, я еле сдерживаюсь, чтобы не полезть к тебе обниматься. А на утро тебя не оказывается на месте. Так что, когда ты объявляешься и заявляешь, что в одиночку пытался расправиться с MRX и не особо преуспел, я устраиваю тебе грандиознейший разнос. — Оставь свои геройства для геройских фильмов! — кричу я, толкая тебя в грудь. — Ты должен был нам сказать! Мы бы справились вместе! Ты молчишь и смотришь на меня виновато. И я махаю на тебя рукой. — Да иди ты в задницу. И даже из кухни слышу голос Пауля: — Он всё утро себе места не находил. Соберёшься устроить что-то подобное в следующий раз — оставляй записку. И лошадиное ржание Штефана: — Ага, «дорогая, вернусь к ужину, приготовь мне утку». — Да заткнись ты! — нервно ору, вытаскивая из холодильника пиццу. Оставшийся вечер и весь следующий день мы готовимся к осуществлению самого идиотского плана, который мне только приходилось слышать, и мне снова не до разборок. Уже позже, вечером следующего дня мы с тобой стоим на балконе. Город под нами гудит, я закрываю глаза и слушаю его шум. На душе у меня скребутся кошки. Ты рядом грустно рассматриваешь продырявленную гвоздём руку, которую я самолично забинтовывал десять минут назад. — Прости. Я аж подпрыгиваю от неожиданности. А ты продолжаешь: — Я подвергал вас опасности. Мне нужно было вас предупредить. Нет, всё-таки ты идиот, хикка. — Да плевал я на нашу безопасность. Тебя могли поймать. Тебя могли посадить. Киваешь, как будто понял. — Я бы не сдал вас… Не выдерживаю. Рычу. — Ты что, реально не понимаешь? Я взбесился, потому что ты, ты, а не мы могли попасться. А если завтра или позже у нас что-то не выйдет, то тебя посадят. И я вообще могу тебя не увидеть. Я боюсь за тебя, придурок, ясно? Ты смотришь на меня, и хмуришься, и хлопаешь глазами. Ну чисто дурачок деревенский. — Я не совсем… Я бешусь и машу на тебя рукой, отворачиваясь. — Да иди ты в задницу. Ты молчишь недолго, а потом говоришь мне в спину: — Знаешь за что я всегда буду тебе благодарен? Ты меня заметил. Тогда, на работах. Я фыркаю. — Ты стоял один посреди огромной подворотни, сложно было тебя не заметить. — Никто раньше не замечал, — голос у тебя такой грустный и проникновенный, что не посмотреть на тебя невозможно. — Ну вот так уж звёзды сошлись, что ты в моём вкусе, придурок, — скалюсь я. Ты не смеёшься. Мы смотрим друг на друга. Молча. Долго. Несколько десятков секунд. И тут очередная дурь ударяет мне в голову. Я срываюсь. Я тебя целую. В конце концов, другой возможности может и не представиться. Вероятно, ты ошарашен. Настолько, что даже не пытаешься сопротивляться. Я отстраняюсь и фыркаю, глядя на твоё глупое, удивлённое лицо. — Что, умник, не смог это просчитать? Ты хлопаешь глазами и, вдруг, улыбаешься хитро. А я понимаю, что душу готов продать за ещё одну такую улыбку.