Моя обожаемая галлюцинация

— Споко-о-ойствие, только споко-о-ойствие! — завывает он, например, на весь чердак, обернувшись сдёрнутой с верёвки обгаженной голубями простынёй. Местные алкаши Фил и Рулет, похоже, реально обсираются со страху. Нехилый такой глюк словили мужики, да? Я ржу, как ненормальный. Колочу пятками по пыльному матрасу, кеды в стороны летят. Привидение, блин! Ещё скажи — Кентервильское. Интересно, читал он эту историю? Ему бы понравилось, я уверен. Люсинда называет его Карлсоном. Говорит: взрослый мужик, сколько ему — лет сорок, наверное, а пропеллер в жопе, как у дитя малого. Хм, если он Карлсон, то я, получается, Малыш? Смешно. Поначалу, кстати, Люсинда не верила в его существование. Он очень подходит на роль воображаемого друга — мой личный призрак, моя обожаемая галлюцинация. Как любое уважающее себя обострение психической болезни, он возникает весной и осенью. Ненадолго, но мне хватает. Я вообще нетребователен и умею ждать. Он мастерски скрывается от моих родителей, когда они в гости заходят, и от соседей. Поначалу и от Люськи прятался, пока я не объяснил доходчиво, что она свой человек, хоть и называется строгим словом «жена». Люсинда всё обо мне знала с седьмого класса, хотя тогда никакого «всего» ещё и не было, мечты одни. И страх: узнают! На самом деле зря боялся: меня и не били почти — так, раз пять-шесть за три школьных года. И то не спецом за ориентацию, а по разным причинам. Или без них вовсе. Ну, а в колледже всем было фиолетово. Трахайся хоть с мумией египетского фараона, к ним не лезь только. Люсинда из универа вместе с дипломом привезла внушительное пузико. Не знаю, как отнеслись к внезапной беременности её родители, а я… вот честное слово! Готовился слёзки ей утирать или кому-нибудь морду бить, защищая честь подруги детства, почти сестры. Не пришлось. Люсинда была спокойная и умиротворённая, словно так и надо. Об «авторе» пузика речи не заводила, на вопросы назойливых любопытствующих отвечала всякий раз по-иному, и в конце концов все отстали. Все, кроме меня. Никаких колец я не покупал, никаких букетов. Просто, когда вёл её под руку с очередного врачебного осмотра, на котором ей стало плохо чуть не до обморока, выпалил то, что давно крутилось на языке: — Люсь, давай поженимся. Она посмотрела на меня, как на инопланетянина: — Тебе-то это зачем, Малышев? Объяснил, что мне-то как раз очень «зачем». Устраиваюсь сисадмином в одну организацию, а там свои правила. На отсутствие вузовских «корочек» им плевать, а вот семейной жизнью сотрудников очень озабочены. На собеседовании соврал, что есть невеста. Теперь получается, что почти и не соврал. Люсинда пожала плечами и согласилась. Только переезжать в мою холостяцкую квартиру отказалась категорически. Ну и правильно, от мамы и бабушки при возне с грудным младенцем толку больше, чем от одинокого гея с компьютером. Расписали нас, поглядев на Люськино пузико, моментально. Ещё и поворчали: мол, что же вы тянули, бестолковые. Смотрелись мы с ней рядом смешно, наверное: крупная пышногрудая брюнетка в красном платье и бледный задохлик в потёртых джинсах и серой кофте с растянутым воротом. Свадьбу не справляли, посидели за столом в кругу Люськиных родственников, поели салатов и пирогов, приготовленных её бабушкой. Мои родители тоже были приглашены, однако мать заявила, что не намерена принимать участие в этом фарсе, а отец без неё, конечно, не пошёл никуда. Люськин батя всё порывался налить мне водочки, чтобы выпить с зятем, как с настоящим мужиком. Я отказывался и, морщась, потягивал из стакана компот, что выставили для его беременной дочери. Впрочем, морщился не столько от кислоты напитка, сколько от вида ритуальных танцев, которые исполняли Люськины мама и бабушка вокруг пузика, по результатам последнего УЗИ поименованного Вероникой. Впрочем, уже следующей весной я нянчился с Никушей на полную катушку. Люськина бабушка была не в том возрасте, чтобы уследить за вставшим на ножки и начавшим активно осваивать пространство квартиры годовалым пострелёнком, родители проводили долгожданные выходные на дачном участке, а сама Люсинда, так и не сумев найти работу по специальности (никому в нашем городе не нужен испаноязычный переводчик-синхронист), подучила английский и занялась репетиторством: у школоты экзамены на носу — горячая пора. С Вероники всё и началось. У девчонки тогда с самого утра не задалось настроение. Может, резались очередные зубки или влияла напророченная синоптиками, но так и не разразившаяся гроза. Я и сам страдаю от метеозависимости, так что вполне понимал кроху. Однако развлекать её был не в состоянии. Голова раскалывалась. На игрушки и на книжки с картинками Никуша не реагировала. Безотказным вариантом было бы включить ей мультики, но телевидения как такового у меня не имелось, вся эта прелесть работала через интернет, который я не из-за отсутствия денег, а исключительно по собственному распиздяйству не оплатил. Теперь, чтобы закинуть деньги на счёт, следовало добраться если не до телекомовского офиса, то хотя бы до ближайшего банкомата, а с ревущим белугой ребёнком на руках это сделать было бы крайне неудобно. Замкнутый круг. Подумав, что решать задачи надо поочерёдно, а не все сразу, я оставил ревущую Никушу в комнате и вышел на кухню, чтобы выпить парацетомол. Потому что… ну, какая из меня нянька с больной головой? Логично же! Заодно пошарил в холодильнике на предмет вкусняшек для ребёнка. Каша была старательно размазана по столу, дивану и детской рожице, но это не значит, что дитя откажется и от яблочного пюре или йогурта с абрикосом. С двумя баночками и чайной ложкой в руках я подошёл к двери, ведущей в комнату. И — по-другому не скажешь — охуел от стоявшей там тишины. Грешным делом подумал, не вывалилась ли Вероника в открытое окно. Перед тем как выйти на кухню, я распахнул створки, спасаясь от духоты. Правда, вроде бы раньше малявка на подоконник не лазила… Вошёл я, и… руки мои разжались, ложка зазвенела, баночки с детским питанием раскатились по полу. Никуша, живая и здоровая, стояла посреди комнаты. Молчала. А на подоконнике сидел на корточках, как гопник у подъезда, незнакомый мужик и корчил рожи. Незваный гость был полноват, если не сказать большего. Его рыжие волосы лохматились на макушке, а на затылке и висках были сострижены совсем коротко. Уши смешно оттопыривались. Веснушки рассыпались по толстым щекам, а парочка заскочила даже на подбородок. Брови у него тоже были рыжими, кустистыми и нависали над глазами непонятно какого цвета, но с изумительными по длине и густоте, практически девичьими ресницами. Одет дядечка был в футболку с медвежатами и клетчатые штанишки до середины икры, всё в оранжевых тонах — похоже, пижама. Одна нога была босая, на второй красовался растоптанный кроссовок. Конечно, в тот момент я не мог его так детально рассмотреть. Потом уже оценил, приглядываясь, — было время. Вначале же тупо пялился, пытаясь понять, что это такое и как оно попало на мой подоконник. Этаж у меня четвёртый, подняться по стене снизу или спуститься с крыши одинаково проблематично. Если ты не человек-паук и не цирковой акробат. Или не прилетел по воздуху. Мужик увидел, наконец, меня — ошарашенного, словно стукнутого пыльным мешком по голове; сполз с подоконника, подмигнул мне обоими глазами и, раздвинув пухлые влажные губы, пролепетал: — Плюти-плюти-плюти-плюти… Никуша захохотала сипловатым от недавних слёз басом. Говорят: изначальное впечатление о человеке — самое верное. Отсюда и любовь с первого взгляда, и прочая мура. Ни фига подобного! Первая моя мысль была: мудак какой-то, ублюдок, квартирный вор и маньяк до кучи, убирайся прочь, не лезь к ребёнку! — Быстрей корми, пока дитё рот открыло, — громким шёпотом велело это чудовище. Я поднял с полу ложку, обтёр о штаны; убедился, что банки с «кормом для детей» целы; впихнул еду в рот довольной Никуше. Умываться и спать детёныш отправился без капризов. Странно, обычно дочь Люсинды посторонних не переваривает, а тут поулыбалась присевшему на корточки у кроватки с решёткой чужому дяде и уснула под его дурацкое «плюти-плюти-плюти». Где-то на периферии сознания отметив, что головная боль отступила, я утянул мужика на кухню. По пути в прихожей заставил его скинуть одинокий кроссовок и вставить ступни сорок шестого размера в самые большие, что у меня в коридорном шкафу нашлись, тапки. Поставил турку с молотым кофе на плиту, выложил на тарелку засохший зефир, засунул бутерброды с сыром в микроволновку. И, наконец, посмотрев незнакомцу в глаза (они оказались невинно голубыми), строго спросил: — Ты кто такой вообще? Следовало бы, конечно, обратиться к нему на «вы» — дядечка был значительно старше меня, выглядел хорошо если на тридцать пять. Или, судя по морщинкам у глаз, на все сорок. — Я самый лучший в мире нянь, — отрекомендовался он. — А ты что думал? Хм. Много чего я думал. Не всё же рассказывать. Разговор у нас пошёл такой…ни о чём разговор. Мужик хохмил, врал напропалую, байки из интернета выдавал на случаи из жизни друзей и знакомых. Я веселился от души и если не хохотал во всё горло, так только потому что боялся Никушу разбудить. Больше он мне подозрительным типом не казался — свой в доску. Никогда так не было. Ни с кем. Щёлкнул замок. У Люсинды свой ключ, какие от неё могут быть секреты! Игнорируя кухню и меня, она скользнула сначала в ванную — руки помыть, а потом побежала к сладко потягивающейся со сна дочке. — Жена? — встрепенулся гость. — Да, Люся. Братан, ты подожди пару минут. Я пошёл в комнату, торопливо отчитался, как прошёл наш с Никушей день. И про рыжего-конопатого рассказал: забавный мужик, сумел малую утихомирить и анекдоты рассказывал — обхохочешься, пойдём познакомлю. На кухне не было никого. Зефир доеден, чашки вымытые в сушилке. — Малышев, а ты уверен, что тебе не приснился этот чудак? — спросила Люська. — Ты, наверное, задремал за компанию с Никушей. А до того с ней мультиков про Карлсона насмотрелся. — Люсинда, какие мультики! У меня интернет отключен. — Что ты несёшь? Смотри, — ткнула меня носом в экран своего смартфона. — Вай-фай есть, всё прекрасно работает. Так и не поверила мне. Домашние шлёпанцы, брошенные на кухне, — мало ли откуда: может, я сам их притащил, чтобы её разыграть. А про чужой растоптанный кроссовок в прихожей я вспомнил слишком поздно — уже после того, как Люсинда ушла с Никушей. Карлсон, как же… Золушка, блин! Ближе к ночи, когда я, посмотрев пару серий «Сверхъестественного», решил-таки начистить и нажарить картошки, в кухонное окно деликатно постучали. Я распахнул рамы и увидел давешнего мужика на подоконнике. — Можно? — деликатно спросил он. — Заходи. Жрать будешь? — А то. Что у тебя? О, картошечка! А зефир остался? — Нет. Есть варенье из крыжовника — хочешь? — Давай. Первый раз видел, как картошку заедают вареньем. Прифигел. А он, нисколько не смущаясь, потребовал чаю. Поморщился, глядя на пакетики «липтона», пришлось достать маленький фарфоровый чайник и жестяную коробку с крупнолистовой заваркой, подаренную Люсиндой на Новый год. Попалось под руку принесённое той же Люсиндой зелёное крошево, щедрой щепотью сыпанул и его. Залил кипятком. По кухне поплыл травяной дух. — Люблю мяту, — пошмыгав носом, признался гость. — Правда, говорят, она на потенцию влияет… в сторону уменьшения. — Тебе нужна твоя потенция вот прямо сию минуту? — я засмеялся. — Думаю, пока нет, — как-то слишком серьёзно сказал он. Сразу же переменил тему, рассказал пару дурацких анекдотов, сам поржал над своими же шутками. Вдруг забеспокоился. — Мы не сильно шумим? Никого не разбудим? — Не сильно, — успокоил я. — Соседи не услышат. — А супруга, дочка? — Так они ушли. — Э-э… в смысле — ушли? — удивился он. Вроде бы искренне. Я-то думал, он торчал у подъезда, отслеживал, выжидал, когда один в квартире останусь. Ошибся, значит. — К родителям, — коротко объяснил я. Без подробностей, ну нафиг. Был риск схлопотать по морде за такие откровения. Да и если просто он уйдёт, хлопнув дверью, — обидно будет. Настроился ведь уже на задушевное общение. Странным казалось, что поначалу ощутил по отношению к нему мощнейший негатив. Теперь гость мне нравился. Не в том самом пошлом смысле (то есть не только в нём) — просто по-человечески. Прикольный дядька. Чудной, правда. — Ты сейчас — спать? — спросил он. — Да пока не собираюсь, — я скрыл нечаянный зевок. — А что? — Хотел предложить тебе немного поразвлечься. Могу показать кое-что интересное. Звучало двусмысленно. Или я в меру своей испорченности всё не так, как надо, воспринял. В общем — будь, что будет, — я согласился на эту авантюру. Из окна мы перебрались на балкон соседей (повезло, что он не застеклённый), а с него — на пожарную лестницу. Несмотря на своё кругловатое телосложение, мужик карабкался ловко, напоминая своими движениями крупного кошака. Я аж залюбовался. И чуть не загремел вниз. Мой провожатый едва успел придержать меня за ворот рубашки. В чердачную дверцу затащил, крепко прижимая к себе. При этом губы его были так провокационно близко, что я подумал… Да ничего я тогда ещё не подумал! Не успел. Он отстранился от меня; нашарил в кармане клетчатых штанов горсть слипшейся карамели, отделил три ярко-алых шарика и протянул мне, остальные закинул себе в рот. — Пойдём, — схватил меня за руку толстой мягкой лапой, утянул за собой. Шли, наверное, часа два. Неудивительно: дом, в котором я живу, — длинный, с тремя арками; он тянется через пол-улицы и углом заворачивает на другую. Я удивлялся, как моему спутнику удаётся без ключей открывать все встречающиеся на нашем пути двери, а их было немало — наверное, чердак делился на какие-то отсеки. Всё это было странно. Не то чтобы я в детстве на чердак не лазил. Трусил, но карабкался же! Однако так далеко ни разу не заходил. И ощущения теперь были другими. Острее, что ли. Помнил, что всё тут припорошено серой пылью, но её не видел — темнотища. Знал бы, куда идём, прихватил бы фонарик или телефон. Хотя мы ничего так шли: ни в какую балку лбом не врезались, на стекло босой ногой не напоролись, кошку или голубя не придавили. Нет, я наступил на что-то мягкое, но оно не заорало, и я решил, что оно сдохло до меня либо это всего лишь какая-то плюшевая игрушка. Поднимались мы на чердак под тёмно-синим ночным небом, и я ожидал, что если выйдем отсюда, так спустимся с верхотуры в ту же прохладную майскую ночь. Ага, щас! По лестнице, выложенной цветной треугольной плиткой, мы поднимались всё выше и выше и выбрались, наконец, из глубокого, как я понял, подвала на такой же плитчатый тротуар, под яркое предзакатное небо. Или это не было никаким закатом? Просто небо, как в старой детской песенке, имело оранжевый цвет. Зелень, правда, оставалась зелёной. Яркой, влажной, словно сразу после дождя. Возможно, здесь и прошёл ливень минут за пять до нашего появления. Вокруг был город. Не наш. Стояли дома с островерхими черепичными крышами, с флюгерами на шпилях — корабликами, птицами и ангелами. Вдалеке виднелось словно прорисованное тонкими линиями колесо обозрения. Ближе, слева и справа, торчали башни с часами, на одной стрелки показывали без десяти шесть, на другой — половину третьего. Резко пахло сиренью. Её было много, причём цветы привычных глазу оттенков попадались редко, преобладали жёлтые и оранжевые. Шли мимо прохожие в причудливых одеяниях: парень в колпаке звездочёта; две девицы с кошачьими ушками и пушистыми хвостами; бородатый мужик в полосатой майке и пышной балетной пачке (а ножки у него ничего так); старушка в наряде пиратской мамаши с детской коляской, замаскированной под парусник (из-под парусов выглядывали две любопытные мордашки ребятишек Никушиного возраста в матросских шапочках). Карнавал у них, что ли? У кого — у них? Так, стоп! — Братан, что за леденцы ты мне подсунул? — Обыкновенные, из магазина. А что — у тебя на них аллергия? Аллергия, значит. Теперь это у нас так называется. — Глюки у меня от них больно уж интересные. — Да? Странно. Может, это твой чай? Хотя я тоже его пил — и ничего. Здрасте, тётя Вера! — он помахал рукой бабке с близнецами, та вытащила из складок широкой заплатанной юбки боцманскую дудку и приветственно погудела, малыши в «кораблике» захохотали. — Чёрт, Эрик так часы и не отремонтировал, — выругался он, взглянув на башни. — Всё у него через жопу. — Погоди… значит, ты тоже это видишь? — Конечно, я же не слепой. — Да я не о том. Значит, всё это, — я развёл руки в стороны и покрутился, — не глюк? — Нет, — сказал он. — Это город, где я родился. Его и хотел показать тебе. Нравится? — Неплохо, — сказал я. — Сам бы в таком с удовольствием родился, да кто же мне разрешит. Мы бесконечно долго бродили по узким улицам, заглядывали в окна первых этажей и задирали головы, чтобы поглазеть на флюгеры. В заросшем парке, больше похожем на небольшой городской лес, посражались на деревянных шпагах (забытых под деревом, видимо, какими-то детьми), а потом набрали в карманы два десятка шампиньонов и со смехом отдали снова встретившейся нам пиратской бабушке, когда она взяла нас на абордаж. — Завтра я вам их приготовлю, — пообещала старушка. — А мы что — останемся здесь до завтра? — сам не понял, испугался я или обрадовался. — Если хочешь, — пожал плечами рыжий. Хотел ли я? Сложно сказать. Когда читал истории про попаданцев, то недоумевал: почему эти ребята так рвутся прочь из сказочной реальности, где пирожные на деревьях растут и приключения каждый день? Что их тянет на унылую серую родину? А теперь, кажется, понял. Никакого, мать его, охренительного патриотизма. Привычка. Всего-навсего привычка, которая, как Александр Сергеевич «наше всё» писал: «…свыше нам дана, замена счастию она». Замена? Возможно. Но я подумал в тот момент, что пока поостерегусь бросать свою холостяцкую квартирку, привычные компьютеры в офисе, что глючат, зависают и ловят вирусы беспрерывно, и фиктивную нашу с Люсиндой и Никушей семью ради всей этой невозможной красоты и вот этого дивного городского сумасшедшего в клетчатых штанишках, который ещё неизвестно как ко мне относится — может, видит во мне просто приятеля, не более. Так я рассуждал тогда. Нет, рассуждал я всё-таки гораздо позже, а в тот момент наскоро и взахлёб еле успевал наслаждаться тем, что вижу, слышу, вдыхаю, осязаю. В парке рыжий всё порывался усадить уставшего от пешей прогулки босоногого меня на какую-нибудь твёрдую поверхность, но редкие скамейки оказывались заняты бабушками с вязаньем в руках и седыми джентльменами, не расстающимися с газетой или журналом, а качели — хохочущими девчонками в цветастых сарафанах. Плюхнуться на стулья с плетёными сиденьями нам удалось лишь в маленьком кафе под сенью лип. Или не лип? Пахло от деревьев мёдом, но листья у них были вроде дубовых, и сыпали они на нас синим пухом и мелкими розовыми цветочками. В конце концов мы даже перестали вылавливать весь этот мусор из тарелок, бокалов, вазочек с мороженым. В тарелках был салат из алых огурцов и жёлтых и чёрных нарезанных половинками небольших помидоров. Меня уже ничто не удивляло. Даже шипучее вино фиолетовой расцветки и по вкусу напоминающее компот с черносливом. А вот мороженое было просто мороженым — в стеклянных вазочках белые шарики, густо политые земляничным сиропом и посыпанные стружкой белого шоколада. — А вы эстет, батенька, — иронично заметил я, наблюдая, как он смакует десерт. — На первый взгляд и не скажешь. — Ну, прямо, — смутился он. — Просто сладкое обожаю, как не знаю что. — Заметил, — хихикнул я, — ещё на этапе картошки с вареньем. Сам не понял, в какой момент мы начали целоваться и кто из нас оказался зачинщиком этого дела. Просто вдруг поймал себя на том, что уже не тянусь к нему через стол, а сижу у него на коленях (и тонконогий кафешный стул как-то выдерживает это безобразие, лишь чуть-чуть предательски похрустывая) и прижимаюсь к его пухлым и влажным губам своими — тонкими и сухими, и его язык умело и настойчиво шарит по моим дёснам. И о том, где в этот момент находились его руки, лучше не рассказывать. А пожилой официант в оранжевом фраке, с зелёным галстуком-бабочкой, забирая пустые тарелки, понимающе усмехался и деликатно отворачивался. Когда и чем всё это завершилось — не знаю. Проснулся у себя дома, один. Ничего не болело (я о голове и ногах, если что). Никакого похмелья не было после шампанского компота, во рту — слабый привкус мороженого с земляникой. Люське рассказал о произошедшем, она долго хохотала, а потом с подозрением понюхала пакетик с остатками мяты и безжалостно выбросил. Даже мешок с мусором собственноручно вынесла во двор, в контейнер, чего прежде за ней не водилось. Ветка диковинной сирени, торчавшая в банке из-под варенья, оказалась совсем не жёлтой — обыкновенной, белой. Наверное, выцвела от всех этих межпространственных перемещений. Или такой и была изначально, лишь под оранжевыми небесами приобретая неприсущий ей цвет. Ждал, что будет. А не было ничего. Даже на грибы к тёте Вере не позвал, а ведь обещал, засранец! Всё лето ждал, как дурак. Даже в дождь спал с открытым окном. Люсинда на полном серьёзе предлагала меня записать на приём… ну, не к психиатру, а к модному психологу какому-то. Больше никому не рассказывал. Если уж она не верит… Подруга детства называется! В сентябре складывал один к одному залетевшие на мокрый подоконник рыжие листья клёна и подумывал о том, что пора бы перестать мечтать о несбыточном. За три летних месяца я даже в клуб ни разу не выбрался. Ой, вру! Сходил один раз… в дом культуры, с Никушей, на представление «Цирк на сцене». Заботливый папаша. Залип там на одного клоуна в клетчатых штанах — молоденький парнишка, ничуть не похож на мою рыжую галлюцинацию, а всё же что-то навеяло… И вот только решил: не буду больше ждать, как игра моего больного воображения вновь возникла на подоконнике. — Привет! — сказал спокойно и деловито мой довольно-таки реалистичный глюк, будто и не он где-то пропадал три месяца. — Башмак верни. Я отыскал в шкафу и кинул в руки ему кроссовок — единственное доказательство реальности существования моего гостя. — И всё? — спросил подавленно. — Даже чаю не попьёшь? Подумал: сказка кончилась, не успев начаться. Кто я такой, чтобы на меня радостно набрасываться с объятиями и поцелуями? Наверняка за это время успел себе найти кого-нибудь получше. — За один день? — усмехнулся он. — Какой день! Сентябрь на дворе, — я даже не удивился, что он читает мысли. — Ты не подумал, что в разных реальностях и время может течь по-разному? Вместо ответа я нажал на кнопку электрического чайника. Смахнул крошки со стола, расставил чашки. Не подумал… Читал ведь фантастику всякую про параллельные миры и парадоксы со временем. В голову же не приходило, что это мой случай! Или я просто окончательно рехнулся. — Варенье есть? — наблюдая за моими чайными приготовлениями, облизнулся рыжий. — Много. Люськина мама наварила. — А Люська… её снова нет дома? — настороженно спросил он. — Видишь ли… у нас фиктивный брак. Как говорится, для прикрытия. Мы с ней просто друзья, и… я вообще не по девочкам, знаешь ли. — Ты мог раньше сказать, — обиженно протянул рыжий. — Ты мог раньше спросить, — парировал я. Меня прижали к столу так, что, кажется, хрустнул позвоночник. — А чай? — глупо улыбаясь, спросил я. — Потом. Чашки со звоном слетели на пол. Вдребезги. К счастью. …Весной и осенью он появляется. Всегда весной и осенью, в полгода раз. Если когда-либо пропустит свой визит, я, конечно, изводиться буду: где он, что с ним. А для него — ничего страшного, всего-то день. Ни разу ещё не пропустил за все четырнадцать лет.