За все надо платить

      В окнах этого дома не горел свет. Шторы были плотно задернуты, так что через них невозможно было увидеть ни отблеска, ни движения - ничего, что происходило бы в этих стенах. Да и некому было смотреть. На многие километры вокруг ни души. Пустота и темнота, в которой легко потеряться. Попав в такое место, невольно вспоминаешь фильмы про маньяков и убийц, но вот только в этих стенах происходит нечто намного более худшее, чем может представить себе примитивный человеческий разум. И куда более отвратительное.       Сгорбившись и опустив голову, за столом сидит человек. Руки его связаны за спиной, перетянуты тугой веревкой. Развязать невозможно, да он и не пытается. В глаза сразу же бросается жуткий внешний вид этого человека. Глаза покраснели и опухли, на руках и широких плечах красные следы, будто по телу прошлись плетью, губы все покрыты трещинами и кровавой коркой. Но страшнее всего выглядит даже не все по отдельности. При одном только взгляде на мужчину бьёт оторопь.       Человек едва умещается на маленьком стульчике, к которому он привязан. Выглядит он так, словно едва может двигаться, тело оплыло от жира, живот упирается в стол. Отвратительное, лицо его обезображено отвисшими, багровыми щеками, покрасневшим носом, слившимся с шеей подбородком. Пародия на человека, от которой становится страшно. Мужчина тяжело дышит, каждый вздох вырывается у него с хрипом, заставляя глотать воздух часто и мелко, будто собственная толщина душит его.       Раздаётся скрип. Мужчина вздергивает голову, смотря остекленевшими глазами на дверь. Кажется, что при виде вошедшей девушки, его немного трясёт, но он отводит взгляд, и лицо его принимает тупое и безжизненное выражение. Словно сломанная кукла. Вошедшая, в противовес связанному мужчине, худа до невозможности. В руках у неё жестяная миска, до верху наполненная чем-то. Когда худая девушка ставит тарелку на стол, то из неё вываливаются жёлтые червячки макарон, покрытых склизким соусом. От одного взгляда на это начинает мутить, и толстяк отворачивается. Вошедшей это не нравится, и она зло поджимает губы. Потом громко звякает ложкой и пододвигает тарелку своему пленнику. Когда тот не реагирует, девушка кривится и хватает столовый прибор, зачерпывая щедрую горсть макарон. Одной рукой грубо взяв мужчину за подбородок, второй она подносит ложку к его лицу. Руки одеты в высокие резиновые перчатки, будто ей противно касаться этого отвратительно жирного и уродливого существа.       Ложка грубо царапает губы, и так покрытые мелкими язвочками от неумелой руки худой девушки. Толстый же задыхается, пытаясь прожевать запихнутую в него пищу. Давится, из приоткрытого рта падают кусочки макарон. Ложка царапает нёбо, собирая все крошки, и человек с мукой глотает едва разжеванную кашицу. Так повторяется ещё несколько раз, пока мужчина не давится и не заходится кашлем. Лишь тогда худая девушка оставляет тарелку и ждёт, пока багровое лицо не приобретёт нормальный цвет. Она знает, что мужчине плохо, но помогать не собирается, кривясь, когда тот выплевывает белый кусок макаронины.       Пленник поднимает жалобный взгляд, но натыкается лишь на холодные, уставшие глаза. В глазах у обоих вселенская тоска и боль, смешанная с желанием скорее все это закончить. Рука в перчатке ложится на спутанные волосы и с силой, столь неподходящей к такому субтильному телу, давит на затылок. Мужчина не сопротивляется, громко выдыхая, когда его опускают лицом в тарелку. Прямо в жёлтые жирные кусочки, которые извиваются словно настоящие могильные черви, длинные и лезущие в рот, нос, забивающие дыхание. Но потом рука резко исчезает. И воздух вновь проходит в лёгкие. Мужчина хрипит, но дышит, чувствуя на себе жалобно-дикий взгляд своей мучительницы.       Кристина любила Тилля. Любила, всеми силами стараясь завоевать его внимание. Унизительная роль девочки для битья, которую Флаке играла на сцене, была одним из способов стать ближе к этому человеку. Несмотря на внешнюю хрупкость и типичный образ тощей ботанки, Кристину нельзя было назвать нерешительной. Она умела добиваться своего. И добилась. Пусть не сразу, но она завоевала Тилля. Да там и завоёвывать не надо было. Брутальный и тяжеловесный мужчина оказался совсем не похожим на созданный собой сценический персонаж. Тилль был нежен и раним, лиричен до того, что становилось странно – как в таком мощном мужчине может ужиться такая лёгкая и удивительно добрая душа. Нет, были у него и свои демоны, но Кристину это не пугало. Все равно с тем, что творилось в голове тихой клавишницы, это не шло ни в какое сравнение. Они были удивительно странной, но очень гармоничной парой. Ведомый и ведущий. Причём, ведомым был именно Тилль. Он заботился о Кристине, а та отвечала ему всей возможной любовью, умело вертя этого человека так, как было ей угодно. Против чего, в общем-то, Тилль и не был, признавая лидерство Флаке. На публике они оставались все теми же оппонентами, выстраивая представления на сцене и теша толпу своей борьбой, в которой Кристина позволяла выигрывать. Да, именно позволяла. Тилль бы мог уломать её голыми руками, но Флаке была вольна делать с ним то, за что мужчина убил бы кого-то другого. Это можно было бы назвать почти идеальным симбиозом.       Они были так разны, что дополняли друг друга своей непохожестью. Пока не настал критический момент. Пока в группе не накалились окончательно и так хрупкие и нервные отношения. Пока не стал ребром вопрос о конце Rammstein. Тогда-то и начались конфликты между ними. Кристина была категорически против роспуска группы, пока Тилль утверждал, что нужно заканчивать. Находить что-то другое. Расставаться. Надо расставаться. И они расстались. Никто из них не произнёс этих слов, просто все как-то так постепенно подошло к логичному концу, что они не остались в обиде друг на друга. Они сначала перестали ночевать вместе. Вернулись каждый к себе. И перестали видеться.       Впрочем, это коснулось всех. Каждый не горел желанием видеть остальных и старался избежать этого. Сначала Кристина звонила Тиллю по вечерам, слушая убеждения в том, что им просто нужно взять перерыв в любви. Отдохнуть. И верила этому. Верила, потому что знала – Тилль никогда не станет врать. Но звонки прекратились. Любимый не брал трубку, а дом его, куда иногда приходила Флаке, оставался закрытым и пустым. Сначала Кристина не придала этому значения. Думала, дела. Ведь Тилль обещал, значит, все вернётся к прежнему. Они вновь будут вместе, просто немного переждут. Но время шло, а все никак. Никаких вестей, ни звонка, ни смс. И Флаке поняла – все. И впрямь, конец.       Сначала её грызла дикая обида. Зная о том, как тяжёл у неё характер, девушка винила себя. Но потом это начало перерастать в нечто более тёмное, глубокое. И однажды Кристина глянула в зеркало и тихо, но отчётливо произнесла: «Я его ненавижу». Сказать это вышло удивительно легко и просто. Будто так оно и было. Будто и впрямь ненавидела. И Кристина сама в это поверила, в свою ненависть. Она выкинула все фотографии Тилля, которые только у неё были. Правда, потом долго рылась в мусоре, пытаясь выудить оттуда глянцевые фото. Но ведь выкинула. Вечерами она закрывала глаза и пыталась представить себе Тилля по памяти, и радовалась, когда портрет не складывался. Она забывала лицо. Но не чувство.       А потом стало совсем не до этого. Однажды, возвращаясь после очередного стояния под закрытой дверью, когда Флаке бестолку звонила в пустую квартиру, она ехала по дождю. Дорога была мокрая, и машина вихляла по асфальту. Но Кристина была уверена, не зря ведь ходила на курсы повышения водительского уровня. Окно заливало каплями дождя, так что Флаке, при своём-то плохом зрении едва видела дорогу. Руки у неё подрагивали от холода – она изрядно намерзлась, пока стояла у двери. Да и глаза слипались – стояла долго. Пока не начало темнеть. Зевнув, Флаке на самую секунду прикрыла глаза, смаргивая сухие слёзы, набежавшие от холода. И совсем не заметила, как на её полосу вынырнул автомобиль, почему-то едущий прямо навстречу.       То, что было дальше, девушка плохо помнила. В памяти остался лишь громкий визг тормозов и шальная мысль, мелькнувшая в голове. «А как же Тилль?». Очнулась Кристина уже в больнице со странным болезненным чувством во всем теле. Не считая только ног. Будто по ней прошлись катком, примерно такое было ощущение. Кристина всегда страдала молча, но в тот раз не удержала жалобного стона, отразившегося от стен белой палаты.       Этот отвратительно белый цвет она запомнила надолго. Казалось, что он стал сопровождать её везде. Белое одеяло, которым были укрыты сломанные ноги. Белые бинты на тонких атрофировавшихся стопах. Белый листок с диагнозом и страшным словом «инвалидность». Белый халат медсестры, которая подкатила ей странную большую конструкцию, названную коляской. Зачем она была нужна – Флаке не понимала. Она вообще сначала не понимала ничего из всего, что ей говорили. Будто пребывала в какой-то дымке. Пока сама не взялась за колёса инвалидного кресла. И внезапно не осознала. Вот тогда начался ад.       Она выла, словно зверь, ночами, пряча свои слезы в подушку, а на утро вновь глядела на искусственно приветливых врачей покрасневшими опухшими глазами с жутким синяками под ними. Еще с другими она могла насильно заставлять себя быть приветливой, чтобы не распугать окончательно и так боявшийся её персонал. Те искренне считали Кристину ненормальной, и были правы. После лишения ног, в ней и вправду что-то сломалось, сделав из неё абсолютно больного человека. Не только физически, но и душевно. Словно все плохое, что только могло быть в этом тщедушном теле, удесятерилось и окончательно погрузило Флаке на самое дно собственной головы. Она не выходила из депрессий, в мыслях не раз всплывали способы того, как можно покончить с собой, а улыбаться она разучилась. Думается, не будь за ней в больнице постоянного надзора, то Кристине бы хватило сил остановить своё довольно жалкое существование.       Её отправили домой, доживать никому не нужную жизнь забытого инвалида в надежде, что она не выдержит и перестанет коптить собою небо. Что однажды не сможет подняться на тонких подламывающихся руках. И больше никогда не встанет. А она встала. Спустя три страшных года она встала. Но никто, кроме Кристины, не знал, каких адских, нечеловеческих трудов это ей стоило. Она поклялась тогда, что не узнают. Будто не было в её жизни тех трех лет. Но клятва была дана зря. Никому не было дела до бывшей клавишницы бывшего Rammstein.       - Сука. - Раздалось в тишине едва слышное и абсолютно спокойное слово. И это спокойствие было страшнее всего. В нём была такая ненависть, такая боль, что ей в пору было захлебнуться. Только у Тилля всегда был хорошо развит рвотный рефлекс. Почему-то. Он все никак не захлебывался. Его скорее тянуло проблеваться от этого слова. Хорошо так, до желчи. Чтобы едкое содержимое желудка оказалось обратно в тарелке. И макаронные длинные личинки плавали бы в этом месиве веселыми островками.       - Какая же я сука. - На соседний стул упала Кристина. Её худоба столь ярко контрастировала с обвисшими щеками пленника, что казалось - он отдает ей свои жизненные силы. В каком-то смысле так и было. Ненависть давно её выпила. До самого дна, до шрамов на ногах, которые были скрыты ширмочками брюк. Не осталось внутренностей. Лишь пустой сосуд, который еще мстил. По инерции.       - Да и ты тоже, не улыбайся. - А Тилль и не улыбался. Ему слишком больно двигать растрескавшимися губами, чтобы еще и улыбаться. Он давно забыл, что это такое - улыбка.       Тогда, уехав из Берлина, он собирался вернуться. Когда-то. Но когда-то не наступило. Иногда, вечерами, в сердце что-то жгло, словно запамятованное воспоминание. Но у Тилля не было привычки заново хватать стакан с желтой жижей и хлебать её в надежде, что в этот раз будет все-таки сок. Поэтому жгло и жгло. Перестанет. В конце концов, свет клином не сошелся. Да, когда-то им было хорошо, но прошла молодость, прошла известность, оставалось только пройти любви. Вот и она... Прошла. Возвращаться ему расхотелось.       Да и что бы он сделал, если бы вернулся раньше? Кинулся Кристине в ноги, в её покалеченные, искривленные ноги, и принялся бы просить о прощении? О том, что не успел? Куда, зачем? К новым проблемам и кризису среднего возраста? А потом бы положил сердце и душу на то, чтобы заставить Флаке вновь ходить? И терпел бы постоянный плач и укор? Это бы его ждало? Будь Тилль лет так на десять, а то и на двадцать моложе, он бы так и сделал. И мучился бы потом всю оставшуюся жизнь, посвятив её одному человеку. Нет, увольте.       - Зачем я всё это делаю? - Рука презрительно задела край тарелки, и та мерзко зазвенела. В глазах Кристины читалась боль немого вопроса, но Тилль прикрыл веки. Господи, да окуни ты меня мордой в эту чёртову тарелку снова, только на этот раз, пожалуйста, держи. Крепко. Он слишком устал. Он уже давно не был зол, как было в первые месяцы, когда он крыл Кристину отборным матом и ломал себе зубы об ложку. Он не испытывал сострадание и жалость, как было после. Да, он немного жалел Флаке. Жалел, что та не умерла в ту злополучную ночь. И теперь подыхала от собственной злобы напротив, да все никак. Он устал. Он так устал, что это нельзя было выразить ни словами, ни взглядом.       Тарелка прекратила звон. Сквозь закрытые веки было смутно видно, как сместилось тусклое пятно света. Тилль почувствовал, как встали рядом. Потом раздались шоркающие шаги, каждый такой медленный, будто у Кристины к ногам были привязаны гири. Значит, не сегодня.       Когда щелкнул выключатель, и комната погрузилась во мрак, Тилль открыл заплывшие глаза, на секунду ослепленный темнотой. Развязывать его никто не собирался. Конечно же. Верёвка уже натерла кровяные мозоли, при каждом движении раздирая их вновь. Мочевой пузырь неприятно ныл. Выходило как в анекдоте. Если ребёнок ест из миски кота, это проблемы кота. Если тебе нужно отлить - это твои проблемы. Хоть на пол. Сам же потом и будешь нюхать ароматы ссанины. Как свинья в хлеву. Хотя, чем этот сарай не хлев. Про сходство с откармливаемой на убой тварью думать не очень хотелось. Да и вряд ли цель Флаке именно в этом.       От мысли про Кристину заломило в висках, пульсируя тупой болью. Где-то там, среди серой субстанции, наверняка есть несколько черных отмирающих точек. Про это тоже было не интересно думать. Куда лучше было упасть в спасательное забвение, но оно все не приходило. Тупое оцепенение - да. Его было вдоволь. И впрямь, животное.       Медленно покачиваясь из стороны в сторону, Тилль устало выдохнул. Потом откинул голову назад. И со всей силы опустил вниз. Тарелка подпрыгнула. Отклониться немного назад, замах и вниз. Это совсем не сложно. Глухой удар слился с влажным звуком упавших на пол макарон и скрежета миски. На лбу появился кровоподтек. В некоторых тюрьмах заключенные разбивают себе голову о нары, когда становится совсем невмоготу. Чтобы убить себя, много не нужно. Ни мыло с веревкой, ни ванна, где можно перерезать вены. Это все ухищрения, чтобы обставить свой уход с должным трагизмом. "Он повесился" звучит куда красивее и благозвучнее, чем "он расквасил голову всмятку о толчок", не так ли?       Для настоящей смерти достаточно любой твёрдой поверхности. На коже появился еще один наливающийся синяк.