Предатель

Я смотрел вокруг, на эти бескрайние зеленые холмы, атлантами держащие тяжелое небо. Слышал шелест и сокрытых в листве птиц. Ощущалась лишь непрекращающаяся вечность и гармония природы в ее постоянстве и спокойствии. Свежесть и холод прошедшего недавно дождя на мгновение оттесняли все мысли. Мысли о Человеке, его месте во Вселенной и его Боге, о предательстве и верности - о всех этих безответных вопросах мира. Что я мог сделать для этих людей? У меня ничего нет. Все христианские предметы, что были привезены на мне из Португалии и что были сделаны уже на японских островах, сейчас рассыпались по чужой земле вместе с их новыми обладателями - японскими христианами из разных деревень. Они так радовались, получив от меня понемногу: кто - по бусине из четок, кто - по деревянному крестику... У меня почти ничего не осталось, кроме собственной веры, которая отнюдь не умалилась. Она напитывала меня все это время, в этих незнакомых лесах, будто родник в оазисе посреди враждебной пустыни. Земля здесь сырая, по ней змеями ползают прохладные ветра. Небо низкое и богатое на влагу. Люди все как один - бедные, немытые. И даже у самого нищего бродяги здесь темный взгляд мудреца. Эти люди смотрят так, будто знают что-то, недоступное мне самому и что мой Бог не желает мне открыть. Так же смотрят звезды в ночном небе, когда оно ясное и обещает холода на следующий день. Луна здесь не та, что в Португалии. Она будто насмехается со своей неземной высоты над страданиями всех этих бедных людей и над страданиями таких, как мы с Гарупе. Мы приехали сюда священниками, верящими в правое дело, в добро и справедливость. А спустя время исчезли, нас будто заменили кем-то другим. Мне до сих пор не верится, что это все еще я. Какой из меня пастырь? Эти люди полны Бога едва ли не больше, чем я. Они, неграмотные и такие простые, без сомнения выбирают смерть вместо отречения от христианства и спокойной жизни. Все, кроме него. Китидзиро. Бывший рыбак и бродяга, японец. Христианин. Сколько раз он отрекался от веры, чтобы сохранить свою жизнь? Не счесть. Он жил, когда жгли его семью, жил, когда получил монеты за меня, жил, когда убивали христиан, посадив меня как животное в клетку. Вся его жизнь - это предательство и побег. Он сохранял свою жизнь не смотря ни на что, и не смотря на все свои отречения продолжал верить. Не знаю, был ли Бог с ним или оставил, увидев такое малодушие. Не знаю, был ли Бог со мной. Но Китидзиро был. Он преследовал меня в тропиках, на душных улицах деревни и все просил и просил прощение. И я поражался, как такой духовно слабый человек может оставаться христианином и стенать о своих грехах? Осознавать свою ничтожность и отвратительную трусость и следовать, вопреки всему, за тем, кого предал. Был ли он подобен Иуде в своем осознании вины, но продолжающейся вере и любви? Гарупе погиб в водах, омывающих чужую землю. Погибли многие другие. Боже, сколько еще детей твоих будет страдать за любовь к тебе? Я смотрел на казненных и думал, неужели это правильно? Неужели этого хочет от христиан Отец? Чтобы они умерли мученической смертью, чтобы не имели более возможность жить для Бога и делать благие дела из любви к нему? Стремление японцев умереть и отправиться в Рай, оставив жизнь на родных островах в прошлом со всеми ее тяготами, вскоре перестало так вдохновлять меня. Не показатель ли это отсутствия силы и смелости продолжать жизнь, чтобы молиться и верить? Когда на моих глазах юношу заставляли наступить на фумиэ, я подумал, да разве разозлился бы Бог, увидев это? Не хотел бы он разве, чтоб жизнь его детей продолжалась, а вера не поколебалась от вынужденного "отречения"? Жизнь Китидзиро была не многообразна. В ней находилось место лишь отчаянному желанию жить и христианству. И раз за разом японец выбирал жизнь, не выпуская из сцепившихся зубов веру. Пожалуй, в какой-то момент я даже восхитился этой жажде продолжать жить в вере, хоть и в постоянных невзгодах и страхах за свою шкуру. Если уж Китидзиро на самом деле был трусом, что заставляло его держаться за веру, которая вечно подвергает его опасности? На секунду я прикрываю глаза и думаю, может быть лучший образ праведника списан с Китидзиро? Конечно, без очерняющих его душу предательств, но с той жаждой оставаться на этой бренной земле и служить Богу. ... Все позади. Я ношу японские религиозные одежды и учу этот странный и сложный для моего португальского произношения язык. Периодически повторяя речь отречения от своей прежней веры. Китидзиро большую часть времени проводит подле меня, и в наших разговорах не мелькает ни слова о христианстве, чему я действительно не могу не удивляться. Но в один день все меняется, и все то, что было со мной, что растило меня и что перенес я, оказавшись покинутый прежними силами в этой далекой Японии, словно лавиной рухнуло на плечи. - Я слышал, инквизитор отправил за вами своих людей, - Китидзиро сидит напротив с убранными в хвост отросшими волосами. - У вас были неприятности? - Нет, - качаю головой, держа в руках кружку, - Они хотели убедиться, что я написал свою последнюю клятву. Об отречении, - несколько секунд мы сидим молча и я избегаю смотреть на него, но потом поднимаю взгляд, слега улыбаясь. - Спасибо. - Не за что меня благодарить! - Китидзиро весь напрягается и вытягивается подобно тетиве на японском юми. - Но ты же здесь, со мной, - я вспоминаю путь, пройденный вместе, хотя у сидящего напротив юноши была далеко не одна возможность оставить беды и меня в прошлом. Японец подбирается и садиться, сложив руки на колени, выпрямляя спину и смотрит с сожалением и неуверенностью, будто набирает воздуха перед чем-то, требующим много сил, и тут выдыхает: - Отец. Я словно оглушен. Хмурюсь, стараясь не пустить боль воспоминаний и вины в слегка уже поседевшую голову. Настолько невероятно услышать это обращение снова, что не удерживаюсь от смешка: - Нет! Нет, - смотрю с непониманием и неверием. - Я не... Больше нет. Закрываю сёдзи, сопровождаемый напуганным взглядом Китидзиро. Оглядываюсь и как ребенка стараюсь напомнить то ли ему, то ли себе: - Я падший священник. - Вы последний оставшийся священник! Вы должны выслушать мою исповедь, - Китидзиро просит, и я вижу в его глазах костер веры, не ставший меньше ни на искру за все это время. - Нет, не должен! - пытаюсь убедить самого себя. - Нет, не могу! Японец подбирается еще ближе, садясь на расстоянии руки: - Я страдаю из-за того, что сделал, Отец. Я предал вас. Я предал свою семью. Предал нашего Господа. Прошу, исповедуйте меня! - смотрит мне в глаза, будто от моего решения зависит его жизнь, которую он столь любит, просит так, как наверное, никогда никого не просил, - Отец! - склоняется, соединяя руки в молитве, и голос его дрожит. Я привстаю на коленях перед ним и замираю на минуту. Память как тягучий мед проникает в мысли, напоминая, как это делается? Как принимается исповедь? Как слушать и что делать? Воздух тяжелый, как перед грозой. Парень передо мной еле слышно дышит, иногда, кажется, задерживая дыхание. И в этом мгновении, на чужой земле, с испещренной язвами душой и телом в чуждых одеждах, в тишине я слышу Его. Впервые за свою жизнь я слышу Его голос, который говорит, что всегда был в этой тишине. Человек передо мной не двигается, будто бы вообще перестав дышать в этом плотном мареве, отдающим запахом отвара из чайничка, что остался где-то позади. И когда я протянул руку к его виску, Китидзиро подался под нее как пес, случайно укусивший хозяина, с этими грустными темными глазами. Волосы оказались мягкими и теплыми, почему-то напомнив те громоздкие тучи, встретившие меня с Гарупе в наш первый день в Японии. В миг проявился перед глазами весь пройденный с Китидзиро путь, чья дорога в конце концов столкнула нас обоих в этих тонких стенах. Я опустился на пол, припав лбом к голове японца. Рука скользнула дальше к дрогнувшему горячему плечу, обладатель которого сбил дыхание и плотнее придвинул голову. Китидзиро начал исповедь.