Единственный

      Драко не изменяет своему стилю. Носит волосы в строгой укладке, от чего они кажутся застывшим металлом, переливаясь на солнце. Исключительно темных тонов одежда, что скрывает запястья и лодыжки, но облегает тело второй кожей, которую не скрыть за широкой мантией.       Малфоя отличает надменный взгляд. На каждого собеседника, будь то коллеги, близкие знакомые или родственники. О незнакомцах и говорить нечего, они и взгляда-то не часто удостаиваются. Он смотрит сверху вниз независимо от своего роста и роста того, с кем говорит. Его презрение давит морально настолько, что великаны предстают карликами, дрожа под прицелом стальных глаз.       Он говорит, словно делая одолжение. Никто более положенного для выяснения необходимой информации просто не выдерживает, сбегает, ежась от душевного холода и передергивая плечами, поправляя, кажется, спавший край мантии. Иначе чем объяснить этот мороз по коже?       Малфоя-младшего боятся и опасаются куда больше, чем его отца. Люциус не внушал и доли того страха, что его сын. Каким бы надменным, отчужденным и противным не представал в памяти волшебников старший Малфой, все походило на пыль, ложный налет, когда высокая фигура, сплошь укутанная в черное показывалась на горизонте. Подобно дементорам, Драко внушал холод и страх. Панику.       За его спиной перешептывались, вздрагивали, опасливо оглядываясь вокруг, ведь пережить несколько минут под взглядом стальных очей куда страшнее, чем получить выговор или схлопотать заклинание в спину. Душу просто вымораживает презрением и ощущением собственной ничтожности.       Даже душу Люциуса. — Сынок, — заискивающе произносит мужчина, ощущая, как нечто низменное вынуждает его пресмыкаться пред собственным ребенком, — помоги мне! Помоги мне выбраться отсюда! — он заглядывает снизу в глаза Драко, поправляя рваное рубище, прикрывающее его исхудалое в тюрьме тело. — Вытащи меня, ты же можешь!       И высохшая рука, с выступающими венами, с черной меткой змеи и черепа, тянется вперед сквозь прутья решетки. Стремится поймать подол черной мантии. А та ускользает в самый последний момент. — Я подумаю, отец, — бросая равнодушно, будто плевок, Малфой удаляется, не замечая, как Люциус, отшатнувшись от ледяного тона вглубь камеры, смотрит вслед затравленным удивленным взглядом.       Будто бы пред ним не Драко вовсе, а некто иной. Ведь в те мгновения, когда он не мчался, словно ручная собачка, по приказу Темного Лорда, поведение сына разительно отличалось от нынешнего. С чего бы ему теперь ТАК измениться?       С того, что, пресмыкаясь, прогибаясь под волю своего Господина, он, не обращая внимания на чувства и помыслы сына, ломал его, ломал его представления о мире, навязывая идеологию, что конфликтовала с царившей в Хогвартсе атмосферой. И поручая неготовому к такому Драко убить учителя, который хоть и превратился в врага и, возможно, всегда, казался с подачи отца врагом, но оставался учителем… Нет, Люциус собственноручно уничтожил своего сына.       Растоптал все то, что так или иначе составляло его мир. И пусть здоровый цинизм и прагматизм Слизерина плохо вяжется с понятиями честь и слово, о которых на каждом углу кричит не только Гриффиндор, извечный враг, но и остальные два факультета, однако и с низменной подлостью, трусостью и унижением собственного достоинства сочетается плохо. И, видя, как гордый отец, не признающий авторитетов, замирает мышкой пред удавом, Темным Лордом, и приносит собственное дитя в угоду его интересам…       Нет, подобное окончательно уничтожило не только Драко изнутри, но и окружающий его мир.       И воскресая из осколков, собирая себя по частям, склеивая хрупкое равновесие, оберегая его, юноша превратился в глыбу льда. Недоступную и отчужденную, презирающую не только всех вокруг, но, в первую очередь себя, и проклятую метку на руке: змею и череп.       Она перестала быть черной, побелела со временем, незаметная почти на фоне белоснежной кожи. Но ее нахождение и причастность Драко к этой грязи жгло кожу и израненную, едва сумевшую возродиться из пепла душу. И только кровь могла проявить чудовищный узор, пульсируя в венах или стекая по рукам.       Внушая страх одним своим присутствием Малфой оберегал, в первую очередь, себя, стараясь не повторять ошибок ничтожества отца. Он старался быть сильным и независимым, дабы никто не смел помыкать им, как Волдеморт помыкал Люциусом. Нет, видение отца, стоящего на коленях, — самая жуткая картина, запечатленная в его памяти.       Вот только никто не видел за ледяной маской израненную, едва живущую на пепле и осколках прошлого душу.       Никто не видел эти стальные глаза, подернутые пеленой слез. Никто не просыпался от пробирающего до костей крика по ночам, всхлипов и завываний. Никто не прижимал дрожащее тело Драко к себе: безумно замерзшего, неспособного пошевелить и пальцем из-за судорог, сводящих все его существо.       Никто не ловил в ванной комнате, когда трясущиеся пальцы резали вены у локтя, пуская кровь по рукам. Никто не заставлял отводить взгляд от зеркала, где застыл светловолосый мужчина с алой меткой на предплечье.       Никто не обдавал холодной водой, не кричал, стараясь дозваться до забившегося в самые дальние уголки сознания Драко, тормоша за плечи. Никто не укутывал в махровый халат, унося в спальню, растирая ледяные руки и ноги, насильно вливая виски, а после — огненное какао.       Никто не прижимал к себе, гладя по мокрым волосам, успокаивая, шепча неразборчивые слова, смысл которых исчезал под шумом в ушах. Никто не баюкал в объятьях, пока Драко не забудется тревожным сном.       Никто, пока не появился чертов Поттер.       Что и зачем ему понадобилось от Малфоя? Почему извечные тычки и словесные перепалки перестали действовать на этого Золотого мальчика? Когда и как заклятый враг превратился в единственно возможное спасение?       Когда очередная истерика после кошмара накрывала Драко с головой, именно Гарри первым протягивал руку, и, если мужчина отказывался, высокомерно задирая аристократический нос, брезгливо отбрасывая предложенную ладонь, Поттер не стеснялся по-простому за шкирку вытаскивать его из проклятой ямы самобичевания. Именно он, а не кто-то иной из родственников, большая часть которых, правда, сейчас заточена в Азкабане, куда им и дорога, и не кто-то из прихвостней со Слизерина сидел у постели ночами, засыпая в неудобном кресле, оберегая от прихода ночных кошмаров, стирая испарину с горячего лба, пока Драко бредил.       Мотивы Поттера до конца остаются ему непонятными и даже странными. Не только спасать бывшего врага, который изводил все годы обучения, смешивая с грязью, который поднял палочку со смертельным заклятьем на единственного человека, который был к нему добр — Дамблдора, но и любить его. Нет, Драко искренне не понимал Поттера. Впрочем, все слова и доводы Малфоя — лишь жалкая отмазка по сравнению с тем, что сделал для них всех Снегг.       Возможно, их связывало некое родство двух искалеченных душ. Ведь на вопросы, в какой момент и по какой причине некогда заклятые враги оказались рядом, и почему объятья друг друга стали жизненно необходимы, ответа не мог найти ни один из них.       Однако отрицать этого пресловутого родства они тоже не могли. Поттер лишился родителей и жил жалкой жизнью изгоя и прихвостня, ничтожеством в семье дяди. А после его настигла война, развязанная не им и вовсе им не желанная. Лишь жажда мести за родных и сотни тех, к кому успел привязаться по наивности и доброте, горела в нем. А когда война закончилась, его душа огрубела и сделалась мертвой почти так же, как сгорела и уничтожилась душа Драко, ведь смотреть в глаза выжившим оказалось нестерпимо больно. Не его война, в которой он непроизвольно повинен.       И это одиночество, эта потребность сделаться вновь живым одному и цельным второму, сплотила этих одинаковых по сути людей. — Прости, — хрипло шепчет Драко, приходя в себя. Глаза горят от пролитых слез, горло ноет, сорванное от нечеловеческих криков. — Прости, я виноват… — Прекрати, — недовольно морщится Гарри, прижимая мужчину крепче к себе. — Ты ни в чем не виноват, Драко. Абсолютно ни в чем! — Нет, я… — голос Малфоя хриплый и тихий. Тело онемело от слабости, и собственная беспомощность выводит из себя куда больше, нежели настойчивое желание Поттера втолковать ему свою правду. — Я сражался. Я тоже сражался и был причиной тысячи смертей. Даже если трусливо отсиживался в замке. Даже не так! Моя трусость и есть мой самый главный порок. — Ты не злодей, слышишь? Ты не злодей, солнце! Ну же, поверь мне, — умоляющие нотки так и звучат в словах Гарри. Он говорит это каждый раз. Говорит, заставляя слушать себя, умоляя поверить.       Но Драко… — Я самый отвратительный человек на свете, — сдавленно проговаривает в ответ, глядя невидящим взглядом в стенку. Глаза затуманиваются, и голос Поттера становится до невыносимого невнятным и далеким. И даже собственный голос кажется призрачным отголоском. — Единственный, кого ты никогда не простишь… — Неправда. Не думай об этом, слышишь? Не смей!!!       Оглушительный крик остается позади.       А в глубине его души, наедине с самим собой существует только его отражение с окровавленной рукой, где хищно скалит клыки змея, обвивая череп.       «Единственный человек, который тебя никогда не простит, это ты сам. Не так ли, Драко?» — высокомерно хмыкает отражение, безумно хохоча.