Тиканье настенных часов

      Я ненавидел больницы, кажется, всю свою пока еще тридцатидвухлетнюю жизнь и сейчас был рад лишь одному: что оказался в окружении этих белых фактурных стен вновь как посетитель, а не пациент. Стул был вполне себе удобен подобно своим бесчисленным близнецам, спаянным вместе, тянущимся рядами влево и вправо, разделяющим просторную прямоугольную комнату ожидания на несколько широких полос, точно порезы бумагу, сунутую в ленивый шредер. Периодически проходящая мимо полная медсестра среднего возраста с короткими темными локонами и в сиреневой брючной униформе останавливала жалостливый взгляд на моих понуренных плечах, прилично уже засаленных коротко подстриженных пшеничных волосах, неопрятной щетине. В отличие от человека, за которого я искренне — всем своим существом — переживаю, я могу отлучаться домой, что и делаю каждую ночь, однако сил моих хватает только на скорый душ и путь до несвежей постели — и так уже больше недели… А ведь это даже не моя жена прикована к больничной койке измождением, капельницами и прозрачными трубками, перегоняющими всю ее кровь через громоздкую машину…       Громче становились глухие быстрые шаги. Я оторвал взор от собственных пальцев, со страхом и отзвуком радости уцепился им за приближающегося ко мне мужчину. Его губы и кожа узкого лица были тонки как никогда прежде — и столь же бледны. Волнистые кофейные волосы потеряли лоск, спутались, переплелись неопрятными ломкими прядями, посерели. Безрадостности его угасшему образу придавал блеклый свитер, не столько зеленый, сколько асфальтного цвета, как выцветший ил. Живой призрак первоначально направлялся дальше, хотел миновать эту комнату, однако завидев меня, замедлил шаг. В его светлых глазах, напоминающих покрытую льдом кору дуба, я читал крохотную долю облегчения — или, быть может, видел то, что рассчитывал найти… Кратко вытолкнув из легких душный воздух, мой лучший друг занял место левее. Несчастные секунды — такие мучительные для нас обоих — он мешкал… и все же уронил пронзенный болью висок на плечо моего пиджака. Его руки не обнимали невинно мою как обычно, и подгоняемый холодом, отсутствием телесного тепла, я положил ладонь на чужое бедро, настолько близко к колену, насколько возможно. Сердце выравнивало ритм: мое — просыпалось, его — замедлялось, взведенное до предела.       — Тебе не обязательно приходить сюда каждый день… — повторился он, наконец обхватив мой локоть правой рукой.       От малейшего его прикосновения у меня мурашки бегут по всему телу, под свежей сорочкой твердеют соски: такое странное ощущение, словно его невидимые пальцы скользят по пылающей коже… Рядом с ним я будто становлюсь женщиной — и в то же время желаю навязать ему эту роль… Стыдливые фантазии, порочащие многолетнюю крепкую дружбу…       — …Мне правда становится легче, когда я вижу тебя… Но не принуждай себя, если… тяжело находиться в больнице… — То, как тщательно и осторожно он подбирал слова, тронуло меня до глубины души. Эрик знает обо мне все… как и я о нем.       …Именно в этой больнице девятилетний я провел несколько недель, чуть ли не ежедневно наблюдая, как увядает моя мать. В детстве я считал ее женщиной безэмоциональной: изображающей чувства, кои подглядела у других, пародирующей людские привязанности, но на самом деле не испытывающей ко мне ровным счетом ничего. Ребенка наталкивала на подобные тяжелые мысли материнская привычка отсылать свое чадо ко всем многочисленным родственникам по очереди — и только отец держался за меня обеими руками, всегда забирал домой, не позволял выдворять из родительского гнезда на долгое время. Так глуп может быть только ребенок… Переступив черту взрослости, я осознал, что был самым ценным сокровищем матери. Именно по этой причине она силилась оградить меня от того, на что по незнанию и бытовой глупости обрек меня отец. На созерцание превращения живой, цветущей, яркой, неподражаемой женщины! — в скелет… Читал ли я ей свою любимую детскую книжку, держал ли ее за слабую иссушенную руку, рассказывал ли про свои сказочные сны — она все равно умирала… Врачи и медсестры выгоняли меня из палаты, когда боли мамы становились невыносимыми, и в точно такой же комнате ожидания я сидел на точно таком же стуле, с ужасом отгоняя предчувствие беды — что вот-вот меня найдет доктор и с печальным лицом сообщит: «Мне очень жаль… Твоей мамы не стало…» В общем-то, так и случилось… Этажи в этой больнице до боли похожи один на другой… И все-таки, как бы остервенело меня ни душила тоска, я не оставлю Эрика в одиночестве. Потому что всецело понимаю его. Потому что беспомощность, подожженная горем, в финальный момент сломит его, как на долгие годы сломала меня…       — Пока ты здесь, — разомкнул я искусанные губы, — я тоже буду приходить.       Он сжал мою руку отчаяннее, нежнее приник головой к плечу; волосы Эрика обласкали мою шею, и я с томным выдохом сдержанности опустил веки. В темноте мне стало лишь хуже: сквозь одежду я чувствовал его прикосновения, такие семейные для прочих глаз, но полные закупоренной страсти для нас двоих. Вот он, наш потолок… Ни признаний в любви, ни откровенных объятий, ни поцелуев — все это получила Сесиль, успевшая первой присвоить всего один палец Эрика, самый важный, стиснутый ныне кольцом… А я теперь лишен даже права злиться на нее, всем своим внутренним мирком ее ненавидеть за то, что Эрик может так громко, во всеуслышание, ее любить…       — Харви… — мягко выдохнул Эрик, и я открыл глаза, сочувственно взглянул на него. — После операции… нам с Сесиль, вероятно, потребуется уехать… найти лучших специалистов, чтобы понять, в чем проблема, спасти полученную почку… Надо только дождаться очереди на пересадку — и все будет хорошо… И спасибо, что… проверился на совместимость: ты не представляешь, как много это для меня значит…       Представляю. Потому что знаю, как много для Эрика значит Сесиль… С тех пор, как я сдал тот анализ — еще до получения результата, — я мучаюсь вопросом: сумел бы я отказать Сесиль в помощи, если б моя почка подошла?.. Уберу свою главную соперницу — и потеряю Эрика безвозвратно. Дабы быть с ним рядом, я обязан симпатизировать ей, уважительно относиться к женщине, которую все эти годы ненавидел настолько, что… да, черт возьми… в глубине души желал ей скорой смерти… До чего же довела меня эта ответная, однако совершенно безнадежная любовь?.. Каким чудовищем я становлюсь?..       Левая ладонь Эрика ласково накрыла мою, по-прежнему лежащую поверх его бедра. Наши пальцы сжали друг друга до пульсации крови в подушечках. Маленький обычай перед приблизившимся прощанием…       — Куда пойдешь? — спросил я, перестав касаться и мятых брюк Эрика, и его горячей руки.       — Сесиль попросила привезти ей из дома летнее платье — желтое, в котором я впервые увидел ее, — с ностальгической улыбкой ответил он, тяжело поднялся. — Я думаю, ей становится лучше, раз она захотела чего-то. Захвачу еще несколько памятных вещей — наше свадебное фото обязательно! Когда-то я слышал в передаче по ТВ, что привычная обстановка ускоряет восстановление здоровья. Не зря говорят: «Дома и стены лечат».       — Хорошая мысль, — кивнул я и слишком трепетно погладил его по плечу. Если б фотографии могли лечить, врачи бы явно использовали их, а не медикаменты, операции и различные машины… Но Эрик впервые за долгое время хоть чуточку воодушевлен и даже едет домой: может, заглянет в холодильник, устроит себе что-нибудь значительнее скорого перекуса. Такими темпами он ляжет рядом с Сесиль…       — Составь ей компанию, — вдруг вымолвил Эрик, и я, застигнутый врасплох, подавился вдохом.       — Не думаю, что это… Мы ведь не общаемся близко. Пусть лучше отдохнет немного, поспит до твоего возвращения…       — Сесиль сама попросила об этом, — качнул он головой. — Сказала, чтобы я передал тебе ее желание, если ты здесь. Она наконец-то просит о чем-то… — произнес Эрик, глядя мне в глаза. Темный лед его радужки с легкостью гнул мою волю. — Харви, пожалуйста… Вдруг так ей станет легче…       — Конечно, — лживой теплотой отозвался я. Внутри же плоть лопалась под хрустом разбушевавшегося мороза. — Как тебе будет угодно.       Он не стал ничего говорить, как и я. В его глазах я читал благодарность, и этого мне было вполне достаточно; чувства куда ценнее слов. Посему безмолвно я проводил Эрика взглядом и, потеряв его спину из виду, направился неторопливой, но твердой походкой к палате, номер и местонахождение которой знал, однако порог так и не пересек — ни разу. Выходит, «до сего дня», да?.. Я открывал немую дверь медленно, осторожно, надеясь, что Сесиль успела заснуть: тогда с чистой совестью я вернусь на свое место, точь-в-точь пес, ожидающий возвращения хозяина. Ожидающий смерти Сесиль?.. Но как только мой взор проник в белую комнату, я попал в ловушку — встретился с серо-зелеными глазами Сесиль.       Пораженный, временно скованный страхом, вынырнувшим из волнующегося озера дежа вю, я взирал на больничную койку, разомкнув уста. Прелестное юное лицо, очаровавшее Эрика при первом же взгляде, было обесцвеченной маской; когда-то длинные пышные кудрявые светлые волосы — жидки, иллюзорны, разметаны по массивной подушке. Руки Сесиль лежали поверх одеяла вдоль тела — Господь Милосердный… — такие тонкие, такие хрупкие. У матери были такие же… Слегка растянувшиеся в приветственной полуулыбке губы походили на пленку. Голос Сесиль был слаб, и мне приходилось вслушиваться в него, преодолевая не такое уж и громкое жужжание машины для гемодиализа, а также похожее на издевку тиканье круглых настенных часов.       — Здравствуй, Харви… — поздоровалась Сесиль, и я вынужден был пройти в палату, закрыть за собой дверь. Стул у кровати пустовал, но занять это место означало бы принять хотя бы часть чувств Эрика по отношению к его жене, а это было слишком больно…       — Здравствуй. — Я остановился за стулом, машинально положил на его спинку руки, подсознательно желая касаться плечей Эрика — всегда… — Ты хотела о чем-то со мной поговорить?       — Да… — На секунду она забылась — было видно по глазам; с придыханием усмехнувшись, Сесиль посмотрела на часы, словно в ожидании прихода поезда. — Не скажешь, как при каждой встрече, что я хорошо выгляжу?       Я напряженно сглотнул, пальцы впились в спинку стула. Язык не повернулся солгать ей…       — Вот именно поэтому, — удовлетворенно продолжила Сесиль, — я и попросила Эрика тебя позвать. Ты все понимаешь, правда?.. Что мне недолго осталось… И ты не будешь врать… Ни разу прежде этого не делал.       — Разве ты не в очереди на пересадку? Эрик строит наполеоновские планы…       — Харви, мне не дадут новую почку, — печально и смиренно улыбнулась Сесиль, чем содрогнула мою душу. — Доктора не знают, что убило обе родных почки. Ни одна комиссия не отдаст орган человеку, который с высокой вероятностью его потеряет. Почек слишком мало, людей слишком много…       — Мне жаль… — только и сумел сказать я.       — Нет, не лги мне, пожалуйста… — взмолилась Сесиль.       — Это правда. Мне жаль. Мне жаль, что ты больна. Жаль, что умираешь… Душа Эрика погибнет вместе с тобой… Поэтому и жаль…       — Не все так плохо… Я ведь для вас стала разлучницей, — проницательно обронила она.       — Между нами ничего не было и нет. Эрик никогда бы тебе не изменил, а я бы никогда не позволил ему так низко пасть…       — Это неправда. Между вами всегда было все. Я заметила практически сразу: то, как вы смотрите друг на друга, как касаетесь, как говорите, как жертвуете всем, чем можете, чтобы прийти на выручку…       — Все то же Эрик делает для тебя.       — Да… Его отношение ко мне, его жене… и к тебе одинаково… Разве это не показатель?..       Сесиль произносила слова с трудом, дышала все тяжелее. Мне страшно было продолжать с ней беседу: я будто выпивал ее силы, заставляя говорить. Но это она меня держит, сжимает сердце хрустальной костлявой рукой — оно боится продолжать свой ход, опасается идти на риск сломать все ее пальцы одним неловким толчком. Оттого моя кровь стынет в жилах, ноги и руки немеют, кислорода не хватает для ясности ума.       — Эрик скоро вернется, — обернулся я на часы в панике. — У него будет для тебя сюрприз, помимо платья…       — Платье — просто повод… — со сладкой улыбкой проговорила Сесиль, закрывая глаза. — Я не хотела, чтобы… Эрик был здесь сейчас… Но то платье действительно… отличное… У меня две просьбы к тебе, — сказала она, собравшись в последний раз с тающими силами.       — Ты что, серьезно?.. — возмутился я, коршуном вцепившись в стул. — Не смей. Не когда Эрика нет рядом с тобой!..       — Присмотри за ним… не оставляй одного…       — Сесиль! — Я выпустил стул, подошел к больничной койке. Моя тень накрыла истощенное женское тело… и я остолбенел, не имея ни малейшего понятия, что должен делать, как могу помочь!..       — …Он один… не справится, Харви… — неизбежно засыпала Сесиль. — И прошу… похороните меня… в том летнем платье… — Ее нежный голос дрогнул, по впалой щеке скатилась слеза и затерялась в мелких кудрях. С губ слетал шепот: — В тот день… он сказал, что… я похожа на солнце…       Минутная стрелка с щелчком сдвинулась. По палате разнесся пронзительный писк медицинской техники, и я попятился от пустого тела Сесиль, в костяной клетке которого замерло сердце. Я помчался было к двери, но та распахнулась сама, и в палату вошла медсестра, посочувствовавшая мне в комнате ожидания.       — Мои соболезнования, — тихо сказала она и, остановившись у машины, отключила писк, как и всю электронику.       — Что значит «соболезнования»?! Делайте что-нибудь! — кричал я, вцепившись в собственные волосы обеими руками. — Массаж сердца или что там еще!..       — Я не могу. Пациентка подписала отказ от реанимации.       — Это ошибка! Ее муж никогда бы не позволил ей подписать нечто подобное!..       — Тогда это объясняет, почему она вызвала меня, когда он покинул палату. Время смерти: «2:34 p.m.» Мне очень жаль…

***

      Я стоял, прислонившись к стене уже пустой палаты и разрываясь на части от давящего шума в голове. Прошлое и грядущее будущее грозили смять меня в лепешку, как жестянку, попавшую под пресс. В той палате словно бы опять умерла моя мать… Но нахлынувшие воспоминания были не так кошмарны, как тиканье настенных часов, которое я невообразимым образом все еще слышал — впитал в свой организм. Время неуклонно отщелкивало секунды, отрывало от моей нервной системы целые пучки ежеминутно, раздробило сердце через полчаса. Шаги… Я слышал их за ходом настенных часов. Я видел усталую улыбку последней надежды, не оборачиваясь… Я знал, что Эрик вышел из лифта, пусть и не мог, ведь не верю ни в высшие силы, ни в интуицию, ни тем более в загробную жизнь… Оттого тяжелее моя участь.       Эрик остановился перед дверью с коробкой, доверху набитой одеждой, небольшими подушками, облаченными в наволочки с диковинными птицами, стеклянными фоторамками, романтической мелочевкой.       — Как поговорили? — кивнул он мне. — О чем?       Секунду от силы мое лицо было безэмоциональным — как у мамы, знающей неутешительный диагноз… Но ненадежная стена пала практически мгновенно, стоило нашим взглядам пересечься. Коробка выскользнула из ватных рук Эрика, громко рухнула на пол, опрокинулась, и по кафельным плитам со звоном рассыпались осколки стекла: поверх ярких фотографий зияли трещины… Эрик ворвался в палату, замер посреди нее! — надломленный, убитый… На негнущихся ногах добрался до кровати, упал подле нее на колени, стиснул пальцами голый матрас… От его кричащих, рычащих рыданий у меня сердце обливалось кровью. Обняв себя за плечи, я стоял позади с закрытыми глазами, изредка ронял совсем иные слезы на пиджак: слезы обиды за человека, которого люблю, и лютой ненависти к источнику его страданий… Но всякий раз, как я старался подумать проклятие в сторону Сесиль, я вспоминал ее улыбку, опущенные веки — посмертную маску, последние желания… и слабел, побежденный ничтожностью момента между «жил» и «умер»… Тоже опустившись на колени, я обнимал спину Эрика, принимал боль от его ногтей, впившихся в мои запястья, дышал одной жизнью с ним.       …Сколько бы ни потребовалось ему времени залечить полученные сегодня раны — хоть десятки лет, хоть целую вечность!.. я буду рядом… буду тем, кем он захочет меня видеть… буду оплакивать, кого теряет он: быть может, так его слез потребуется меньше?..