le froid

Зима в Арболес приходит ранняя, талая, нежеланная; бог Серена поводит головой мягко, плавно рукой горло трёт — проводит пальцем по трахее, нажимая чуть. Не стараясь скрывать, вызывающе выставляя на показ: смеётся. Острой улыбкой пространство разрезает, воздух — толчками вырывается; вокруг бога Серены рассыпана целая пригоршня лепестков — мелких, алых. Он созерцает их с отстранённым удивлением, ловит пальцами один, на свет наставляет, к лицу своему подносит — надо же, Бог тоже подвержен слабостям людским — и дует. Дыхание его подхватывает лепесток, несёт, кружит; а за ним — ещё — ещё — ещё, — на целое цветочное поле хватит, радостно говорит бог Серена, и смеётся, смеётся (лепестки горло щекочут — изнутри — и в лёгких парят, парят, парят), пока кашель не начинает лёгкие рвать. Ещё совсем неощутимо, легко — от обычной простуды неотличимо. Все окна распахнуты, сквозняки гуляют, обнимают прозрачными руками, и бог Серена кашляет — тончайшие нити корней из лёгких прорастают. Бог Серена всесторонне обдумывает один простой вопрос: если бы можно было и з в л е ч ь хотя бы один, и в воду поставить (добавить чайную ложку сахара, что бы, как там говорится, лучше прорастало?) — и ждать. Будут ли расти корни, стебель деревенеть, и распускаться иные, прекрасные цветы? Ни в случае едином — каждый новый мак пламенеет лишь на ладонях, кровь впитывается в лепестки — она незаметна, так незначительна, что можно сказать, будто ничто — не ранит. (горло саднит, и горечь неощутимая оседает на языке, сколько бы бог Серена не в ы п л ё в ы в а л цветов). — Какая безыскусная пошлость, — как бы мимоходом отвечает он на пристальный взгляд Инбера, коим тот его награждает, когда они сталкиваются в одном из коридоров. — Так обидно, — продолжает бог Серена. — Наверное, это и называется обманутыми ожиданиями: после всей этой бездарной поэтизации думал, любовь есть изящество, а она — дешёвка с полей. — Вот как? — безучастно осведомляется Инбер. Ритм их шагов совпадает, размеренно и чётко звучит. Перед глазами маки пламенеют, ковром расстилаются, и дурман витает в тех полях. Сонный: лежа-а-ать бы на них, — выпевает бог Серена, — вечному сну отдаваясь. Бескрайних полях — бог Серена представляет стебли, цветы — жар солнца, сухую землю, — не холод, хладу нет места здесь. Лишь безмятежности бескрайней отчужденности. Правый бок, как мёртвый, бог Серена считает шаги: не может не считать. Инбер молчит так понимающе, что хочется выть. (когда наконец их пути разнятся, бог Серена старается убедить себя, что не бежит). Бог Серена тяжело просыпается по утрам, моргает медленно, с усилием, сглатывает цветочный ком, что застревает в горле; дышит через нос размеренно, плавно. Не раздрабливает вдох и выход — дыхание приводит в движение всё. И абсолютно не думает о том, что лёгкие ощущаются тяжестью. Всё иное — вычёркивает. А лепестки кидает в камин, горят они на редкость хорошо. Вечерами морозом тянет из всех углов, маки пламенеют на губах, руках, богу Серене кажется, что их шиповастые мягкие стебли прорастают в нём, оплетая кости, пробивая сердце, глупое и взбалмошное — давно следовало бы, издевательски кривит губы бог Серена. Дёрганно и резко. Всё вокруг: красный дурман. Всё сливается — в кровь; всё из крови, мягких покрывал — и алый взгляд препарирует его всего. Бог Серена старается, чтобы этот скальпель падал — на спину, потому отворачивается; он представляет: раззявленную плоть, белые кости позвоночника, всё остальное: скрыто. Бог Серена чувствует себя обнажённым: взгляд Инбера пропарывает всё — от трахеи и до живота, и маки, издевательски выставленные напоказ, пламенеют, вздрагивают хрупкими лепестками от заполошенного рваного вдоха, от каждого неровного выдоха. С каждым днём просыпаться тяжелее, темнота прошивает каждый взгляд, кашель рвёт горло, а на лепестках крови по-прежнему не разглядеть. Рана пристального внимания становится глубже, боль ярче, острее. Инбер ненавязчиво — ультимативно — советует отдохнуть и обратиться к Вару и его исследованиям. — Я не умру от этой дряни, — говорит бог Серена. — Я знаю, — отвечает Инбер и смотрит так, и говорит так, и замедляется, и ждёт чего-то, медлит, и подразумевает: «всё». Произнося вместе, со всеми контекстами и шелухой смыслов, выходит: «я знаю всё». Ничего ты не знаешь, — наконец практически воет бог Серена, — Ничего, любая твоя интерпретация ошибочна по природе своей, ибо ошибочна в главном: я не умираю, ведь боги — вечно живут. Живут, — и с каждым днём жизнь вытекает вместе с кровью. Маки с непримятыми лепестками бог Серена цинично складывает под стекло. Слабый травяной запах преследует его повсюду, он соткан из него; от дурмана душно, и голова тяжела — раскалывается, и бог Серена удивляется, как в эту зиму не сходит с ума. э т, а зима ощущается хваткой на локте, прерванным падением и словами: «Осторожнее», когда ноги наполняются ватной, непреодолимой, слабостью. — Отпусти, не смей прикасаться, даже смотреть не смей, — вырывается из хватки рук бог Серена. Инбер держит цепко, смотрит пристально, прямо в лицо, и взгляд этот — б е з у ч, а с т н ы й, холодный (все льды мира сокрыты в нём, и тянет этой извечной мерзлотой, пробирая до костей). Руки бога Серены слабы в последнее время, он не может скинуть чужих рук со своих плеч. Он не более, чем кладёт пальцы на запястье, сжимает неощутимо тянет вниз. Инбер слишком близко, и он видит этой слабости порок, нелепости, всё значит: человечности, и бог Серена почти молит, обламывая крылья гордости своей, протягивая, выдыхая: — Отпуст— Захлёбывается словом, звуками давится, перемолотыми пополам с проклятыми лепестками, кашлем заходится. Сотрясает его — всего, клонить голову заставляет, почти упереться Инберу в плечо лбом. (долго кашляет, слёзы изрезают глаза, расплывается всё, только Инбер преувеличенно явен). Целый кровавый бутон — крови на алом не разглядеть — бог Серена отшатывается от Инбера, словно обжегшись — делает шаг назад; пол с потолком сливаются — перед глазами темно, и якорь мира, ось его одна: руки, ощущающиеся не иначе, чем льдом. Инбер держит его, не даёт упасть — и мучительно м о л ч и т, анализируя. Когда от тишины начинает звенеть в ушах, бог Серена бросает этот самый — злосчастный — бутон под ноги, наступает. (Рот кривится, кровь стынет в уголке губ). Дёргает плечом, стараясь сбросить руку; идти не так далеко, и это так — унизительно. Не сделать ни шагу, ноги будто с мрамором срослись. — Я помогу, — обрывисто бросает Инбер. — Нет. Ни ты, ни твоя болезная помощь мне не нужны, — шипит бог Серена. С трудом выдавливая по слову, сквозь зубы, с ненавистью прямо на руку — ощущающуюся не иначе, как льдом, в плечо бесстрастно вцепившуюся — смотря. На крепкое запястье, пальцы, держащие за предплечье — только не в лицо. Повторяет, едва вдыхая: — Даже на краткий миг паршивого облегчения От неожиданной пощёчины голова дёргается назад: Инбер бьёт коротко, тяжело, ощутимо, — заставляя замолчать. Сам говорит: — Успокойся. Тебе необходима помощь. Так имей же мужество её принять. нет, нет, нет; не эта — насмешка, всё, что угодно, но не э т о. унизительная слабость, руки Инбера держат его, — он безволен — бессилен, и не сделать практически ни шага. — Как же отвратительны, — признается бог Серена, — эти маки и то, что они значат. В ответ — лишь тишина. — Отпусти, — просит бог Серена. — Я справлюсь. — не в силах сжать кулак. Я — кашель. кашель — как расплата за каждое слово. Бог Серена не знает, что ещё он мог бы сказать: у него забрали все слова. Унижение заканчивается, как и началось: быстро. Знакомая дверь, бог Серена вздыхает облегченно, когда она распахивается, и тьма комнаты объемлет его. Он бессильно падает в кресло. (вокруг — на шкафах, столах — маковое поле под стеклом; свет из коридора выхватывает блики, освещает один, и богу Серене кажется, — ведь не может же на самом деле он видеть — как лицо Инбера окутывает печаль). Инбер замирает около двери, не заходя внутрь, пальцами до побеления стискивает косяк, бог Серена видит головы полупрофиль: — В этом нет ничего постыдного — все предаются страстям. — Что, и даже ты? Инбер замолкает; часы мерно отсчитывают убегающее время. — Да, — жёстко отчеканивает, и, глубоко вдохнув, продолжает.  — Даже я. Спокойной ночи. Неслышимо хлопает дверь, бог Серена обессиленно улыбается обескровленными губами. Какая же это бесстыдная ложь. Он — всё же — умирает, с каждой каплей крови, случайно упавшей на мрамор пола; он начинает не кашлять — задыхаться. Беспомощно вскидывает голову — моргает часто, вдыхает — поверхностно. Стебли становятся ощутимыми, слабость — постоянной. Истаивает время, убегает незаметно, когда бог Серена — сдавшись и изломавшись, бессильно- отстраненно смотрит на Инбера, отмечая: разворот плеч, тонкость черт лица, вечной строгости оттенок; бледность, практически бесцветность кожи — не то, чтобы бог Серена сильно в этом отличался. Смотрит долго, моргая медленно, дабы ни мгновения не пропустить — смотрит смотрит смотрит смотрит смотрит смотрит и — — (наглядеться не может) понять не в силах: из-за чего умирает. Инбер всё так же снисходительно участлив; бог Серена привычно отыскивает его лицо в толпе. Бог Серена умирает — по минутам, с каждым приступом кашля; с садистичностью, с которой ему рвёт лёгкие, он сам рвёт цветы. Подолгу смотрит на Инбера, — как же отвратительна эта слабость, — кривит губы. На языке — постоянный кровяной привкус; тяжёлый, железный. Бог Серена проглатывает его, растворяя в вине. и всё равно — он неискоренимо преследует и днями, и ночами — стоит лишь глаза закрыть, и богу Серене мерещатся руки — знакомые, пальцы, проводящие по его шее, нажимающие на неё, и ниже ведущие, чтобы ребра р, а з л о м, а т ь, и все маки — огромные, пухлые бутоны с тонкими стеблями выдрать с корнями и ошмётками мяса; а после — в льдах и безразличии — оставить подыхать с развёрнутым телом. Бог Серена устал; мир плывёт в глазах, и лёгкие разрывает — от воздуха недостатка, от маков и дурмана, и кашля. И от того, в привычном коридоре видя свое наваждение — убийцу будущего, необратимого — закованного в камзол из вьюги и безразличия — со всем с в о и м безразличием, бог Серена роняет под ноги Инбера целый бутон и, взгляда от глаз не отводя и презрительно кривя губы, говорит: — Это — твоё.