три часа ночи

Редкая мутация. Нетипичная ошибка в ДНК. Возможный исход — смерть. Марк бормочет эти фразы себе под нос, повторяя то, что Югём только что прочитал с веб-страницы в своём телефоне, и они отдают странным, двойственным привкусом на губах. Конечно, приятно, когда твоё эго чешут таким извращённым способом, называя болезнь редкой, может даже, единственной в своём роде, однако есть в этой редкости и своя горечь. Марк может сколько угодно пытаться уверить себя в обратном, упрямо раз за разом проговаривая эти слова, словно пытаясь высечь их у себя на подкорке, но ярлык «мутант», ошибка природы, которая не появилась бы при нормальных условиях, — не самая радужная перспектива, как ни крути. Марку было шестнадцать, когда он впервые подавился пером. Оно было совсем маленьким, очень похожим на те, которыми набивают подушки, — молочно-белого цвета, от силы сантиметр в длину и того меньше в ширину, — и у него действительно имелись такие подушки дома у бабушки, в Тайбэе. Первой мыслью было, что придётся покупать новые — эти, видимо, уже настолько старые, почти его ровесники, что перья начали залетать в рот во время сна. По итогу же оказалось, что подушки тут вовсе не причём. Это всё парень по имени Им Чжебом. — Что будешь делать, хён? — спрашивает Югём, откладывая телефон и пряча руки в карманах куртки. Они сидят на качелях на детской площадке, примыкающей к их домам, в надежде ухватить едва ли не самые последние солнечные лучи этой осени. Марк с лёгкой ноткой нервозности сгребает ногами в кучу жёлто-оранжевые листья и, теребя нитку от свитера, пожимает плечами. — От этого умирают, — добавляет Югём, будто бы Марк и без того не в курсе. Он знает. Он прекрасно знает, что это за болезнь, просто всегда полагал, что если вдруг такое случится и ему не посчастливится заразиться, то это будет немного иначе. Марк был свято уверен в том, что это будут цветы — это стандартный способ, он людям знаком, и они знают уже, что делать, когда кто-то случайно отхаркивает розовый стебель или что-то вроде. Но с тех пор прошло уже больше двух лет, и Марку не осталось ничего, кроме как смириться с тем фактом, что его случай так или иначе стандартным не назовёшь. Когда он последний раз искал хоть какую-нибудь информацию, то встречал самые разные истории о том, как люди откашливали перья, от воробьиных до перьев чёрного дрозда — намного большие по размеру. Единственное, что по сей день остаётся неизменным, так это то, что лекарства для данной конкретной разновидности заболевания так и не придумали — эта ветвь ханахаки всё ещё тщательно изучается учёными. — Ты расскажешь Чжебом-хёну? — снова подаёт голос Югём, и на этот раз Марк таращится на него так, будто это он тут выплёвывает перья или творит ещё какую дичь. — Что рано или поздно я умру, когда мне в лёгкое вонзится перо? — смеётся Марк, но смех его звучит так же безрадостно, как и мрачное будущее, которое он только что нарисовал сам себе. — Что если тебе когда-нибудь в лёгкое вонзится перо, то это будет его вина. — Не говори ерунды. По крайней мере, Марк больше не отрицает, это уже своего рода прогресс. Он провёл несколько бесконечно долгих месяцев, отказываясь принимать свои чувства к Чжебому. Вот только, к сожалению, в данном случае прогресс пошёл в обоих направлениях, и с течением времени птицы, чьи перья вылетали у него изо рта, становились всё крупнее и крупнее, с каждым разом заставляя испытывать ещё более сильную боль. — Ты же знаешь, он не дурак. Иногда безбожно тупит, да, — сухо заявляет Югём, — но не дурак. Сколько ещё можно делать вид, что его кошки охотятся на каждую пролетающую мимо птицу? Я вообще удивлён, что он до сих пор верит в эту белиберду. Перетаскал их уже по всем ветеринарным клиникам в городе, и везде один ответ: с кошками всё в порядке. — Ну, если бы не я, мы бы так этого и не узнали, разве нет? Югём поджимает губы, устав от упрямства и откровенной глупости лучшего друга, и соскакивает с качелей, снова кутаясь в подбитую мехом тёплую куртку. — Дело твоё. Только не проси меня прикрыть тебе зад, когда однажды прямо перед ним начнёшь отхаркивать перья… я не знаю, страуса. Чжебом-хён до сих пор при виде меня рассыпается в извинениях за то, что одна из его кошек сожрала мою любимую канарейку. У Югёма в жизни не водилось канареек. Это они полгода назад оставались у него дома с ночёвкой, и Марк искренне полагал, что с ним всё будет в порядке в присутствии Чжебома. Весна в Сеуле подобна робким, но по-прежнему холодным лучам солнца, танцующим на стеклянной поверхности реки Хан, запаху пробуждающейся природы и волнующему цветению ранних сортов вишни. Она подобна неугомонным прохожим, на первый взгляд похожим друг на друга как две капли воды — серые, безликие, сливающиеся в одно неразборчивое бормотание на фоне, будто кто-то просто забыл выключить телевизор. Марку весна всегда представлялась огромным комком из житейских и духовных забот, готовых в любую секунду заглотить его с головой. А ещё весна — это прозрачные зонты, запах свежеприготовленного жареного риса в школьных столовых. Это молоко со вкусом дыни, которое, если присмотреться, по цвету ужасно напоминает сопли — не самая лучшая мысль, чтобы сходу вываливать её на потенциальных друзей, но Марк так или иначе не стал бы говорить этого вслух, никогда. Марку семнадцать, он знает шутки и посмешнее. И всё же именно она срывается у него с языка, когда какой-то левый парень, с которым его поставили в пару для проекта по биологии, плюхается на соседний стул, зажав в руках пакетик дынного молока. Парня зовут Чжебом, Марк прочёл это на его бейджике, аккуратно пришпиленном к форме на груди, и этот Чжебом с первых секунд выглядит слегка опешившим — он переживает по поводу выпускного класса и поступления в колледж, по поводу эссе по корейской литературе, которое обязательно надо сдать до следующей недели, и совсем уже далёкого будущего… Это его фишка — переживать одновременно по поводу и без, так что он не до конца въезжает в смысл сказанного Марком и продолжает копаться в сумке в поисках карандаша, ручки, фломастера — чего угодно, только бы поскорее переписать тему проекта. И лишь добрых несколько мгновений спустя, когда Марк начисто забывает о тупой шутке, раздаётся едва различимый шёпот: — Что ты только что сказал? — Что? — Марк слегка наклоняется вперёд. Сложно расслышать хоть что-либо в этом шуме: ученики болтают, разбиваясь на пары, а учитель отчаянно пытается их угомонить. Чжебом хмурит брови, словно решая в уме сложную алгебраическую задачу. Марк не раз видел подобное выражение лица: с математикой у него нет никаких проблем и на уроках достаточно времени, чтобы поглазеть по сторонам. — Ты и правда… — Туан, Им, если вам есть что сказать, может, вы не прочь поделиться этим со всем классом? — произносит учитель. Ребята и не заметили, как шум в кабинете поутих и урок вновь вернулся к своему размеренному скучному ритму. — Хотелось бы напомнить вам всем, что сейчас не самое подходящее время для того, чтобы валять дурака. Этот год — один из самых решающих в вашей жизни, и в зависимости от того, сколько усилий вы приложите… Спустя три секунды этой пламенной речи Марк с Чжебомом дружно отключаются, любезно оставив глаза открытыми, дабы создать хотя бы иллюзию того, что внемлют каждому слову о том, как они оба обречены на провал, если не станут экспертами в области биологии уже к концу учебного года. То же самое учитель твердила и в прошлом году, и в позапрошлом и наверняка повторит ещё и в следующем. И в следующем после него, и после, и после… Марк, дёрнув плечами, откидывается на спинку стула и балансирует на одной ножке, грозясь в любой момент рухнуть на пол. — И правда же напоминает сопли. Чжебом вместо ответа попросту таращится на него в упор. Повисает долгая пауза, за время которой Марк успевает вновь натянуть на себя школьный пиджак. Чжебом сейчас выглядит не только крайне напряжённым, но и так, словно готов вот-вот сорваться и заехать Марку в глаз, послав ко всем чертям статус вице-президента класса (неудачная попытка их классного руководителя приучить его к ответственности). Однако вместо этого он… начинает смеяться. Хрюкает, прыснув сквозь плотно сжатые в отчаянной попытке сдержать рвущийся наружу хохот губы. Чжебом и сам в тот момент понимает, что это всё, это клиника — он просто не может сдержать чёртов смех из-за какой-то дебильной шутки, брошенной парнем, которого он видит впервые в жизни, от которого пахнет сигаретами, наверняка тайком выкуренными его друзьями в перерывах между уроками где-то на заднем дворе. Парнем, который слегка выбивается на общем фоне своими растрёпанными, будто не тронутыми расчёской после сна светлыми волосами, за что наверняка не раз получал нагоняй от учителей. Марк тоже начинает смеяться, но скорее уже над Чжебомом, который выглядит так, будто вот-вот захлебнётся от безуспешно сдерживаемого хохота. — Туан, Им, останетесь после уроков, — не моргнув глазом, выдаёт учитель, когда их дружный смех прерывает её, вне всякого сомнения, суперувлекательную лекцию о цитокинезе. Она уже давно привыкла раздавать наказания направо и налево, но сегодня внутреннее чутьё подсказывало ей, что эта парочка получает выговор далеко не в последний раз. Учителя обладают непонятной особенностью — они очень часто оказываются правы. В старшей школе нет более верного способа помочь ученикам сблизиться друг с другом, чем отправить их отбывать совместное наказание. На следующей неделе Марк с Чжебомом вновь оба остались после уроков, и ещё через пару дней, и ещё, и ещё — они просто не могли заткнуться, садясь вместе за парту. Что более чем странно, учитывая, что ни одного из них в жизни нельзя было назвать слабым на язык. Родители Чжебома окончательно растерялись, ничего не понимая, — школьная администрация оборвала им телефон, названивая и убеждая, что некий ученик, который перевёлся к ним в школу из Америки, очень плохо влияет на их сына, и им следует что-либо предпринять по этому поводу. Чжебом же, в свою очередь, не только не доставлял никаких проблем — родители не припомнят, когда он вообще последний раз был таким спокойным и послушным, как сейчас. Стал менее взвинченным, более расслабленным, куда чаще смеётся. К концу первого месяца, взяв за привычку лежать, развалившись на траве посреди школьного двора и закинув вместо подушки под голову рюкзак, Чжебом с Марком были на сто процентов уверены, что они не много не мало родственные души. Иначе не могло быть — они неразлучны, они делятся секретами друг с другом. Марк знает о том, что Чжебом как-то раз в юном подростковом возрасте украл альбом из местного музыкального магазинчика, но уже пару часов спустя вернул обратно — совесть грызла его изнутри. Чжебом — о том, что два года назад Марка поймали, когда он кое с кем целовался в раздевалке, и именно по этой причине его турнули из предыдущей школы. — И как зовут «кое-кого»? — лениво спрашивает Чжебом, разглядывая самолёт, маленькой точкой пролетающий в небе и оставляющий после себя белое облачко дыма. Этот тёплый весенний денёк идеально подходит для того, чтобы поболтать о том, почему Марка выгнали из школы. — Алекс. Это важно? — Не-а, — Чжебом растягивает губы в улыбке и, вспомнив, что мама приготовила ему два сэндвича на обед, садится и тянется за рюкзаком. Один он отдаёт Марку, и тот, едва откусив первый кусочек, поднимает большой палец вверх. Его любимая закуска от миссис Им. — А ты, никак, ревнуешь или что? — тянет Марк настолько выразительно, насколько это вообще возможно, набив полный рот хлеба и курицы. — Упаси боже, нет, — отвечает Чжебом, снимая какую-то крошку с рукава школьной формы и смахивая на траву. — Ради всего святого, это что, вылетело у тебя изо рта? Раздаётся школьный звонок, а значит, Марку предстоит куковать одному ещё целый урок, ведь он не стал в выпускном году записываться на курсы японского. Он наблюдает за тем, как Чжебом наскоро запихивает вещи в рюкзак и набрасывает пиджак, весь измятый и заляпанный пятнами от травы. Эта улыбка Чжебома, которой тот лучится, обещая встретиться позже после уроков, — именно она заставляет Марка понять, что он хочет, чтобы Чжебом приревновал. А может, это его последний взмах рукой на прощание. Или всё дело в курином сэндвиче миссис Им, от которого у Марка живот стягивает узлом. Точно, это наверняка сэндвич, тряхнув головой, решает Марк и, лёжа на траве, пару раз медленно вдыхает и выдыхает, чтобы избавится от этого странного ощущения. В конце концов, ощущение всё же проходит, но неделю спустя он отхаркивает своё первое перо. — Я знаю, что за история у тебя с Чжебомом, — как-то раз произносит Чжинён в самый разгар вечеринки по случаю окончания первого семестра в выпускном классе. В выпускном для Марка с Чжебомом, поскольку Чжинён на год младше их и, по сути, попросту таскается всюду за Чжебомом, как преданный щеночек. Марк пару раз медленно моргает, пытаясь разглядеть его сквозь завесу бомбочки из соджу с пивом. — История. У меня с Чжебомом. Чжинён слегка наклоняется вперёд, чтобы никто не мог их подслушать — будто это вообще возможно, когда в ушах бухают хиты 2008 года, да так громко, что наверняка слышны в соседнем районе. От него всё ещё пахнет клубничным коктейлем, который он одним глотком осушил пару секунд назад. — Я знаю, что ты кашляешь перьями. И знаю, что это из-за него. Это не угроза разоблачения, ничего такого — Марк слишком хорошо знает Чжинёна, чтобы думать о том, что тот может опуститься до такого уровня. Он просто даёт понять, что он в курсе — Чжинёну можно памятник ставить за его страсть и любовь оказываться вечно правым. — И что ты собираешься делать? — тем не менее Марк всё равно принимает защитную стойку. — Что ты собираешься с этим делать? — Чжинён умеет быть слишком прямолинейным, когда захочет и когда его совершенно никто об этом не просит. — Ничего. — Умереть от неразделённой любви — глупо. Это ненормально. Марк лишь улыбается и разворачивается, чтобы уйти. Как ни странно, улыбается очень нежной и тёплой улыбкой. — Я кашляю перьями, Чжинён. То, что я ненормальный, — это уже давно установленный факт. Часы бьют ровно три ночи. Лето в Сеуле — это удушающая жара, каждым вдохом сжигающая лёгкие дотла, это неизменно преследующее ощущение того, что ты разгуливаешь по городу, плотно обёрнутый в горящий пластиковый мешок. Лето — это обжигающий пятки песок, тающее мороженое и совместные поездки за город. Это утомительное, но вместе с тем облегчающее чувство одиночества в большом городе, где жизнь просыпается лишь по вечерам, когда температура на градуснике опускается ниже тридцати пяти градусов по Цельсию. Лето для Марка равняется бесцельным ежедневным посиделкам у Чжебома, когда они сутки напролёт рубятся в новинки видеоигр или пробуют разные приложения для доставки, хотя в итоге неизменно возвращаются к своим привычным избранным ресторанам. Из Чжебома кошмарный игрок, ему редко хватает терпения выстроить приличную победную стратегию, тогда как Марк — очень хорош, так что чаще всего более-менее нормальная игра у них начинается только после того, как Чжебом перестаёт каждый проигрыш воспринимать как личное оскорбление, а Марк — каждый раунд как кубок за звание чемпиона. В конце концов он даже позволяет Чжебому одержать верх в паре-тройке боёв, теша его самолюбие и глядя на то, как он радуется, что наконец освоил азы. — Ха! — отбросив геймпад в сторону, Чжебом победно вскидывает руки вверх, когда очередной раунд заканчивается унизительными потерями со стороны Марка и серией его безупречных страйков. Он сверкает такой яркой, такой счастливой улыбкой, что у Марка не хватает духу признаться, что сам едва нажимал на кнопки, уклоняясь от атак Чжебома. — Ну и где теперь всё твоё бахвальство, а? Марк пожимает плечами и запихивает в рот целую пригоршню чипсов, игнорируя оставшиеся на футболке жирные пятна. Нора, одна из кошек Чжебома, демонстративно проходится по его ногам и выходит из комнаты. — Всё равно это игра для лузеров, так что радуйся, пока можешь. Кроме всего прочего, летом даже их перепалки становятся менее интенсивными, ленивыми и скорее уже делом привычки. — Не завидуй. — Не завидую. — Придурок. — Dipshit. — Хватит бросаться в меня своим американским сленгом, это нечестно, ты же знаешь, что я ни слова не понимаю. В тот момент, если бы Марк мог, он бы с радостью заехал себе кулаком по лицу. Всякий раз, как они начинают пререкаться, Чжебом дуется — и выглядит при этом настолько очаровательно, что заставляет сердце Марка трепетать, а горло знакомым и крайне неприятным образом зудеть. Эти надутые, почти что идеально очерченные губы и глаза-полумесяцы, полуприкрытые в попытке сдержать рвущийся наружу смех… «Хватит, ты и так уже по уши в дерьме» — порой Марк искренне ненавидит этот голосок у себя в голове. Эту свою здравомыслящую половину, которая уже в таком юном восемнадцатилетнем возрасте понимает все риски, что его ждут, если он поддастся своим чувствам, всю иррациональность влюблённости как таковой. Прекрасно понимает, к чему могут и к чему обязательно приведут его эти чувства. Но даже понимая всё это, он разрывается на части между желанием испытать любовь со всеми её последствиями и желанием, чтобы всё это наконец прекратилось. — Кушать будешь? — вместо этого спрашивает Марк, пытаясь заглушить внутренний голосок, на что Чжебом лишь пожимает плечами. Они и без того уже, пока играли, съели две пачки чипсов, но в принципе он не прочь пожевать что-нибудь. Ещё одна странная особенность их совместного лета — в такую жару большинство людей обычно предпочитают не наедаться досыта, тогда как Чжебом с Марком готовы запихать себе в рот всё, что лежит перед ними на столе, да ещё и добавки попросить. Чудеса растущих организмов и пубертатного периода. Они давным-давно прошли ту стадию, где Чжебом по идее должен спросить: «Какого лешего ты творишь?» — всё-таки это Марк у него в гостях, а не наоборот, и он сам должен пойти на кухню и порыться в холодильнике. Семейство Им успело стать для Марка вторым домом, а потому он уверенной походкой шлёпает по коридору с огромной дырой на своих белых носках. Чжебом замечает это, но никак не комментирует, только не тогда, когда точно такая же дыра красуется на его собственном носке — подарок после вчерашних лазаний по деревьям. — Знаешь, последнее время… — пару минут спустя произносит Чжебом, рассеянно глядя в окно на пустую улицу; день только клонится к вечеру, и все до сих пор сидят по домам, спасаясь от жары. Марк же придирчивым взглядом окидывает холодильник, который родители Чжебома, уехав к родственникам и доверив сыну остаться одному и не спалить дом к чертям, до отвала забили едой. — Я всё никак не могу выбросить кое-что из головы. — М-м? — мычит Марк, останавливая свой выбор на омлете. Омлет невозможно испортить, даже таким горе-кулинарам, как они, — боже, как-то раз у Чжебома подгорела кастрюлька рамёна. Достав четыре яйца, он добавляет: — Что? Девушек? Парней? Пестики и тычинки? Чжебом смеётся, переводя взгляд с пустых качелей на Марка. — Иди в жопу. — Учти, в жопу я пойду с целым омлетом, — парирует тот, оглядываясь в поисках миски. — Ну так что там у тебя? Чжебом всё ещё медлит, и Марк отставляет миску на стол. Это странно. То, что Чжебом молчит, — это очень странно. Он относится к тому типу людей, кто всегда обо всём говорит прямо, будь то обычная бессмысленная ерунда или нечто такое, что доверишь лишь избранному кругу людей. Марк искренне верит в то, что попадает во вторую категорию, но это непривычное молчание, оно заставляет его нервничать и включить параноика — стандартные симптомы, когда тебе есть что скрывать. Страх — один из множества побочных эффектов, которые оказывает на него общение с Чжебомом, с тех самых пор, как Марк осознал, что перья, вылетающие у него изо рта, — это вовсе не игра разыгравшегося воображения и не случай, всякий раз выпадающий на тот момент, когда они проводят время вместе. — Я заметил… много перьев вокруг, — наконец произносит Чжебом, и Марк вновь чувствует, что начинает задыхаться. При идеальном раскладе Чжебом никогда не должен узнать о самом большом проёбе в жизни Марка. При идеальном стечении обстоятельств Чжебом никогда не должен понять, что Марк влюблён в него, ведь тогда он почувствует вину, а жалость — это последнее, что Марку нужно. В идеале вся эта ситуация должна рассосаться сама без какого-либо стороннего вмешательства — и именно поэтому это идеальный сценарий. Идеала попросту невозможно достичь. В данном конкретном случае не существует никаких идеальных путей — есть только вариант А и вариант Б. Либо Чжебом полюбит его в ответ, либо Марк умрёт. Хирургия тут бессильна, в отличие от тех случаев, когда больные отхаркивают цветы, и, скорее всего, Марк никогда не согласился бы на неё — будучи ещё совсем юным и незрелым идеалистом, он предпочтёт лучше стоически умереть от разбитого сердца, нежели забыть все те чувства, что расцветают у него на душе, когда Чжебом улыбается или когда разговаривает во сне, когда ругается и теряет терпение, если всё идёт не так, как надо, даже когда они дерутся. — Перья? — отвернувшись к плите, переспрашивает Марк. Не смотреть в этот момент на Чжебома — единственный вариант для него почувствовать себя в безопасности и быть уверенным в том, что тот не прочтёт его как открытую книгу. Порой Чжебом поистине бывает настолько пугающим, он слишком проницателен и слишком упрям, чтобы не докопаться до самой сути, если действительно того хочет. И что-то подсказывало Марку, что сейчас его решимость сильна как никогда. — Что ты имеешь в виду? Когда он всё же набирается мужества, чтобы повернуться и взглянуть Чжебому в глаза, то видит глубокую морщинку у него на лбу. — Да, в плане… Птичьи. Где-то пару недель назад я нашёл несколько у себя в кровати. Точно, Марк спал у Чжебома в постели, потому как тот категорически отказался стелить гостю на полу. Чжебом тогда даже не пошевелился, когда он зашёлся в кашле и бросился вон из комнаты. Вот только Марк искренне полагал, что умело замёл все следы, собрав отхаркнутые перья и выбросив их с глаз долой. — И несколько дней назад ещё тоже, но уже другие. Ну да, Марк тайком выскользнул на балкон, пока Чжебом был чем-то там занят, чтобы высыпать из кармана перья, которые накашлял по пути к его дому. — И я всё не могу перестать думать… — Думать о чём? — звучит слегка резковато, но Чжебом, кажется, вовсе не замечает откровенно сквозящий в его голосе страх. Яйца, про которые Марк успел начисто забыть, начинают медленно подгорать на сковороде, но никто не обращает на них внимания. — Я не знаю, может… кошки начали охотиться на птиц? — выдает Чжебом, и Марка захлёстывают сразу несколько абсолютно противоречивых эмоций. Он чувствует облегчение, желание расплакаться и одновременно расхохотаться в голос. А ещё лёгкий укол в сердце, крупицу разочарования — наверное, в глубине души он всё ещё надеется на счастливый конец. Конец, который Чжебом никогда не сможет ему дать. — Я никогда не находил дохлых птиц, это было бы мерзко, но… Мои кошки никогда не вели себя подобным образом, и я не знаю, вдруг они заболели или что. Может, это ерунда, но я переживаю… — слова пулемётной очередью вылетают у Чжебома изо рта, и Марк чувствует, как на него накатывает усталость. — Это кошки, Чжебом, — с ноткой горечи отвечает он. — Они иногда охотятся, наверняка в этом нет ничего страшного. Твою мать, — бормочет он, наконец опустив взгляд на яйца, которые уже успели превратиться в чёрное несъедобное месиво. Чжебом в один прыжок подскакивает, чтобы помочь, и на какую-то долю секунды его рука дотрагивается до оголённого запястья Марка. Нежное, приятное прикосновение к коже, от которого у Марка, несмотря на всё разочарование и ощущение беспомощности, внутри разливается такое тепло… Впрочем, не заставляет себя ждать и знакомый зуд где-то в задней части горла, в лёгких или прямо в животе? Марк уже ничего не знает, он устал пытаться понять хоть что-либо, но в чём он точно не сомневается, так это в том, что ему делать дальше. Такие приступы случались с ним уже так много раз, что все движения стали отработаны до автоматизма. Он делает глубокий вдох, чтобы хотя бы ненадолго сдержать рвущийся наружу кашель, и, схватив стакан воды, в один глоток опустошает его, дабы убедительно сделать вид, что вода попала не в то горло. Лучше уж видеть на лице Чжебома беспокойство из-за того, что его лучший друг поперхнулся «водой», чем неподдельный страх, когда он поймет, что это на самом деле перья. Это первый раз за всё время, когда Марк потом плачет от нестерпимой боли. Боли в горле, потому что перья исцарапали его изнутри, — и боли в сердце. В другой раз Чжебом ведёт себя крайне странно спустя много недель, и даже месяцев, с того инцидента с подгоревшими яйцами, после которого он всех своих кошек по очереди перетаскал к ветеринару. На улице снова лето, но уже следующего года, они оба теперь первокурсники в университете и даже отучились свой первый семестр; Марк углубился в прикладную математику, а Чжебом — в фотографию. Официально до конца учёбы и начала каникул остаётся ещё пара дней, после чего все наконец разъедутся по родным городам. Марк как раз пытается уместить в чемодан всю свою одежду для поездки на Тайвань к родственникам, и, наверное, именно из-за этого Чжебом так торопится. Он стоит перед дверью комнаты Марка в общежитии, весь выбившийся из сил, и, занеся кулак, явно собирается постучать, но неизвестно почему медлит. В конце концов он один раз неловко стучит — совсем слабо и едва различимо, но Марк, видимо, ещё не успел лечь спать, а потому в мгновение ока распахивает дверь. — Чжебом? Что ты здесь делаешь? — слегка сонным и чрезвычайно озадаченным голосом бормочет он. Они толком не общались последние несколько недель, потому что Чжебом вечно был занят и то готовился к экзаменам, то шлифовал композиции для своих фотографий, то что угодно ещё — и Марк не настаивал. Как-то в один из вечеров, когда они все вместе компанией вышли погулять, он заметил странные взгляды в свою сторону. Чжебом тогда очень долго и пристально смотрел на него, думая, что он не видит. Нельзя сказать, чтобы Марк был против того, что они начали постепенно отдаляться. Так стало намного легче дышать, да и проблема с перьями хоть и не исчезла совсем, но справляться с ней стало куда проще. Это колледж, такое случается, и порой те, кто ещё недавно считали себя родственными душами, обрывают все связи друг с другом. Чжебом всё ещё дышит через раз, когда наконец с его губ в спешке слетают следующие слова: — Помнишь, в школе в выпускном классе мы как-то между занятий валялись во дворе и ты рассказывал, что тебя выгнали из предыдущей школы, потому что поймали целующимся в раздевалке с кем-то по имени Алекс… Марк помнит, и от того, как Чжебом произнёс это, у него по спине проходит холодок. — Да, — говорит он, скрестив руки на груди и глядя Чжебому прямо в глаза. — Но… Тот не слушает дальше, обрывая Марка на первом же слове, словно от этого зависит его жизнь. — Какое… Какое полное имя у Алекс? — выпаливает он, едва сдерживая проклятия из-за жжения в рёбрах — свидетельство того, что бежать сюда посреди ночи из соседнего корпуса было не самой лучшей идеей. Марк весь напрягается, каждой клеточкой своего тела чувствуя нарастающую тревогу, и сжимает руки в кулак. За все эти годы он так и не решился поговорить с Чжебомом на ту самую тему, а сейчас на дворе глубокая ночь. Он кашляет перьями из-за своего возможно уже бывшего лучшего друга и застрял в такой непроходимой жопе, что в итоге ему становится попросту всё равно. Не то чтобы он когда-либо боялся, что друг осудит его за это или разорвёт с ним связь, но всё же считал, что тем самым даст Чжебому главную зацепку для того, чтобы задуматься, а не испытывает ли Марк к нему романтических чувств. В общем, всё очень сложно и запутанно, да. Иной раз Марк сам недоумевает, с чего бы такая мелочь без каких-либо внешних намёков с его стороны помогла бы Чжебому заметить хоть что-то. Но блин, им всего по девятнадцать лет — кто сказал, что в этом возрасте они должны быть разумными и дружить с логикой? Марк делает глубокий вдох и произносит: — Александр. Его полное имя Александр. Почему тебя это волнует только сейчас? Чжебом ничего не отвечает, просто смотрит на него, широко распахнув глаза, будто только что увидел призрака. А может, и правда увидел или нарисовал его у себя в голове, потому что он только трясет головой, словно смахивая подступающие слёзы, и… убегает. Он бежит так, точно его кто-то преследует, оставив Марка смотреть ему вслед и собирать по кусочкам своё разбитое сердце. Сосед по комнате орёт Марку закрыть уже чёртову дверь и дать ему поспать — время всего три часа ночи. Осень в Сеуле — штука неоднозначная. Это палящее, знойное месиво, во многом идентичное лету всю первую половину сезона и всё же не совсем. Эти первые шаги осени, они очень похожи на то, что сейчас творится на душе у Чжебома — дожди, грозы, порой совершенно не имеющие никакого смысла и заставляющие всех вокруг вздрагивать от внезапных раскатов грома. Осень отчасти ленива и удушлива, она замедляет привычный ритм жизни и окрашивает деревья в самые разные оттенки. Любимый цвет Чжебома — красный. Красные листья, падающие на мокрый асфальт, как метафора для их жарких подростковых годов, уступающих место промозглой, серенькой взрослой жизни. Красный цвет, своими брызгами окрашивающий деревья, — это гнев, красный — это взрыв, это глупые импульсы и поспешные решения. Такой красный цвет как никогда лучше подходит двадцатидвухлетнему Им Чжебому. — И чего конкретно ты от меня хочешь? — мямлит он, упрямо не поднимая головы от стаканчика кофе со льдом. Имя на стаканчике написали с ошибкой, сделав из него Чжабома, но даже заметив это, он не улыбается и не начинает дурачиться, как бывало когда-то. Раньше они ходили в эту самую кофейню вместе с Марком, ещё до того, как окончательно оборвали все связи — после той самой роковой ночи, когда Чжебом пришёл к нему в общежитие. Сейчас они уже оба перешли на последний курс, и им осталось выстрадать всего один год, чтобы получить наконец свои долгожданные дипломы. Они толком не общались с тех пор, единственное, что осталось от их нерушимой дружбы — это долгие взгляды, которыми они обмениваются всякий раз, как случайно пересекаются друг с другом в общежитии или в университетском кафетерии. Это случается не так часто, студенты прикладной математики занимаются в другом здании, нежели студенты с художественного факультета, но иногда, когда они всё-таки видятся в коридорах, то создаётся такое ощущение, будто Марк хочет поздороваться с ним — его губы подрагивают, как всегда бывает, когда он пытается сказать что-то, в чём совершенно не уверен. Впрочем, все эти годы он так и продолжает отмалчиваться, а Чжебом — продолжает брать с него пример и хоть убей не может объяснить зачем. Чисто теоретически Чжебом понимает, что сыграл далеко не последнюю роль в их размолвке, но на практике он никак не может нормально объяснить даже самому себе, почему вдруг так внезапно решил вычеркнуть лучшего друга из своей жизни. Испугался ли он, когда Марк лично подтвердил все те сплетни, что Чжебом слышал про него из уст каких-то ребят о том, что ему нравятся парни? Маловероятно — Чжебом, конечно, всегда придерживался традиционной ориентации, но поскольку сам всё же никогда не был до конца уверен в своих предпочтениях, то глупо было бы предполагать, что он может оттолкнуть Марка только из-за этого. Чувствовал ли он себя последним дураком после той идиотской стычки в три часа ночи? Немного. А возможно, он просто подсознательно начал складывать всё воедино, все те кусочки паззлов, что Марк разбросал вокруг себя, пытаясь сбежать от правды, — это единственный логичный ответ, к которому он пришёл за все эти годы, наполненные хаосом. Перья на каждом шагу, загадочная склонность Марка к простудам и вечно севший голос, то, как он порой смотрел на Чжебома… Возможно, всё это изначально имело смысл. Югём, чувствуя раздражение, складывает руки на груди — поездка на выходных в Сеул из самого Намъянджу и разборки с упёртым придурком вовсе не входили в часть его плана, когда он в самом что ни на есть прямом смысле этого слова взялся спасти Марку жизнь. — Я хочу, чтобы ты повёл себя как порядочный человек, хён, и спас жизнь своему лучшему другу, — сделав глоток шоколадного коктейля (от старых привычек сложно избавиться), произносит он с таким непроницаемым выражением лица, будто они тут всего-навсего обсуждают бизнес-план. — Знаю, звучит драматично, но я также знаю, что ты и до меня был в курсе всего, поэтому тебе решать. Так и есть. Чжебом по-прежнему время от времени тусуется с Чжинёном, а потому действительно знал о том, что происходит с Марком, ещё до того, как Югём позвонил ему и потребовал встретиться. Знал во всех подробностях и со всеми возможными исходами, которые вместо того, чтобы нагонять на Чжебома тоску, заставить испытывать сожаление или вину… Злили и раздражали. И оставляли чувство крайней беспомощности. Как и следовало ожидать, с годами болезнь Марка развивалась всё стремительнее. Отсутствие рядом Чжебома, на первый взгляд, вроде бы замедлило процесс, но на поверку симптомы стали намного хуже и интенсивнее. С каждой секундой Марк чувствовал себя всё слабее и слабее, перья становились всё крупнее и постоянно менялись — были теперь самых разных форм и расцветок, причиняя Марку ещё больше боли. Он был уже на грани того, чтобы забрать документы из университета, прекрасно понимая, что, как бы сильно ему ни хотелось стать учителем математики — ему это всё равно не светит. «И всё из-за Чжебома», — добавил тогда Чжинён. Именно это разозлило и одновременно испугало Чжебома больше всего. Не то, что его лучший друг со школы умирает, не то, что Марк влюблён в него, — а ответственность, которую эти слова, это знание в целом сбросило на плечи Чжебома. Чувства Марка стали теперь его ответственностью, так всегда бывает, когда кто-то так или иначе признаётся тебе в любви. Если вы порядочный человек, как выразился Югём, то вам придётся как следует пораскинуть мозгами, чтобы найти лучший выход из всей этой ситуации. Конечно, при идеальном раскладе вы отвечаете на чувства, и на этом проблема исчерпывается. В противном же случае пытаетесь по максимуму смягчить отказ и сделать его настолько безболезненным, насколько это вообще возможно, не усложняя и без того уже непростые отношения между вами. И если вы не последний засранец, то вам при этом должно быть хоть немного стыдно. Чувства этого человека ставятся и вашими чувствами тоже, в очень извращённом, непрошенном смысле этого слова, а в данный конкретный момент, помимо всего прочего, Чжебом теперь несёт ответственность не только за чувства Марка, но и за его жизнь. Не кажется ли вам, что для двадцатидвухлетнего парня это слишком — знать, что из-за него жизнь близкого ему человека висит на волоске, и при этом понимать, что он совершенно ничего не может с этим поделать? Не потому что не хочет, ради всего святого, Марк был его лучшим другом с шестнадцати лет — он попросту не может заставить себя почувствовать, он не какая-то там машина, чтобы взять и щёлкнуть переключателем. В конце концов, это нормально. Нельзя ожидать, что вы полюбите другого человека только потому, что он любит вас. Само собой, некоторые любовные истории как раз таки и начинаются с двух людей, один из них влюблён, а второй — тупо этого не замечает. И да, каким-то чудом им удаётся поймать за хвост свой счастливый конец, когда тот, кто все эти годы был слеп, вдруг внезапно осознаёт свои чувства. Однако Чжебому попросту нечего осознавать — он не влюблён, и это факт. Не у всех любовных историй есть счастливый конец, не все чувства должны или могут быть взаимны. Такова жизнь, и в ней не всегда есть место справедливости. И тем не менее Чжебом решает попробовать, ведь он тот самый порядочный человек, о котором говорил Югём. Это всё напоминает мартышкин труд — все его попытки достучаться до Марка, который не только шокирован до глубины души, но ещё и слегка напуган. Чжебом с ним полностью откровенен, здесь нужно отдать ему должное, он ничего не утаивает и не юлит, а ясно даёт понять, что знает о болезни Марка, что ему очень жаль и что он пришёл для того, чтобы проверить, изменится ли что-нибудь, если они попробуют хотя бы сделать вид, что у них есть шанс. Он не даёт никаких обещаний. Возможно, шанс и правда есть, думает Марк, на секунду поддавшись опасной надежде, возможно, они действительно застряли в той самой лавстори, где один в конце концов осознаёт свои чувства к другому. К этому времени его болезнь уже достигла той стадии, где горло кровоточит всякий раз, как Марк отхаркивает очередное перо, и ему настолько, настолько страшно, что он готов ухватиться за любую соломинку, если она означает, что у него есть шанс на спасение. Он вечно твердил, что не боится умереть ради любви, но оказывается, в глубине души он тоже обычный человек и на самом деле боится всего того, что отрицал на протяжении последних шести лет. Наверное, это и есть главная причина, по которой в итоге он всё же соглашается на это представление, создавая иллюзию того, что ещё не всё потеряно. Чжебом искренне старается изо всех сил — он не просто разыгрывает комедию, притворяясь по уши влюблённым только для того, чтобы потом наскоро перепихнуться с кем-нибудь, пока никто не видит. Нет, он заново вспоминает и переживает все те моменты, благодаря которым когда-то сблизился с Марком ещё в школе, — они смеются до колик, обмениваются одним им понятными шутками, актуальными даже после стольких лет, держатся за руки, чтобы понять, каково это вообще. Это приятно. Приятно и так тепло. Они целовались всего пару раз, и тогда Чжебом тоже чувствовал, как тепло разливается изнутри, посылая лёгкую щекотку вдоль позвоночника. Но увы, одним теплом здесь не поможешь, этого оказалось недостаточно. К ужасу Чжебома, Марк до сих пор продолжает отхаркивать перья, да такие крупные, как никогда раньше, и он просто-напросто не может взять в толк. Он всегда верил в то, что можно достичь чего угодно, главное, приложить к этому достаточно усилий, и вот, в возрасте двадцати трёх лет наконец открыл для себя, что чувства — это одно из многих исключений в этом правиле. Он всё ещё не любит Марка, а Марк только улыбается, глядя на то, как Чжебом пытается сдержать злые слёзы. — Всё в порядке, — говорит он голосом, хриплым от бесконечно разрывающих его горло перьев. Рано или поздно он неизбежно потеряет его совсем, голосовые связки элементарно не смогут справляться с такими повреждениями. — Не нужно больше стараться, — шепчет он. — В том, что ничего не вышло, нет твоей вины. Тут нет его вины, Чжебом прекрасно понимает это, поднимаясь на сцену за своим дипломом выпускника один, без Марка, но почему тогда его неизменно преследует это странное чувство? Марк, сидя в зрительном зале рядом с родителями Чжебома, лишь едва заметно улыбается, словно прочитав его мысли. Он благодарен уже за то, что Чжебом хотя бы попытался сделать то, о чём у самого Марка никогда не хватало духу попросить вслух, и в следующий же миг… Когда Чжебом, получив диплом, в очередной раз находит взглядом Марка и родителей, то видит лишь хаос, суету вперемешку с криками людей и горстку перьев, валяющуюся на земле возле забрызганного кровью парня в окружении целой толпы. Чжебом сразу узнаёт их, это лебединые перья. — Что будешь делать, если это не сработает? — спрашивает Марк, когда Чжебом впервые заявляется к нему домой и вваливается в комнату, чтобы обсудить всю эту ситуацию с перьями и выдвинуть своё предложение. Чжебом не знает, он не приготовил никакого запасного плана на случай провала, он не приготовил вообще никаких планов, а потому долгое время медлит с ответом, после чего мямлит: — Должно сработать, ведь так? Марк лишь улыбается и покачивает головой. Он безумно рад наконец увидеть Чжебома после стольких лет молчанок и многое отдал бы за то, чтобы эта встреча произошла при иных обстоятельствах, а не из-за того, что Чжебом чувствует себя ответственным за его неминуемую смерть. Ну или по крайней мере после того, как Марк сам рассказал бы ему обо всём, а не Чжинён с Югёмом. — Все люди рано или поздно умирают, Чжебом, — говорит он, отворачиваясь к заставленной книгами полке. Не то чтобы он был таким заядлым читателем, ему просто нравилось погружаться в самые разные сюжеты, чтобы в итоге обязательно увидеть тот самый пресловутый «счастливый конец». Он мог вспомнить каждый из них, только лишь взглянув на обложку. Кэмбой и стажёр в полицейском участке?¹ Счастливый конец. Что-то пошло не так во время школьного эксперимента? Счастливый конец. Двое секретных агентов с тёмным прошлым, и всё это под соусом ПТСР? Даже их ждал счастливый конец. Но это лишь выдумки — Марк прекрасно осознаёт, что они находятся не в книге и в не в фильме, и любовь, как старательно ты её ни изображай, не снесёт все препятствия на своём пути. — Не все умирают в возрасте двадцати двух лет, — отвечает Чжебом, на долю секунды допустив страшную мысль о том, а что будет, если Марк откажется от его предложения. — Знаешь, чего я с нетерпением жду? — вдруг произносит Марк, отводя взгляд от книг и снова поворачиваясь к Чжебому, и на лице у того появляется озадаченное выражение. — Хочу посмотреть, получится ли у меня когда-нибудь откашлять перо лебедя. — Лебедя? Марк кивает, улыбаясь широкой, умиротворённой улыбкой. — Я читал о них как-то раз, о лебедях. Некоторые из них на протяжении всей своей жизни не произносят ни единого звука и потом, на пороге смерти, поют самую прекрасную песню. На слове «смерть» Чжебом стискивает кулаки. — Я знаю, что не запою ни с того ни с сего, — со смехом продолжает Марк, — но здорово было бы увидеть перо кого-нибудь настолько загадочного и таинственного, пусть даже если оно во всех смыслах этого слова будет моим. Чжебом отказывается дальше продолжать все эти разговоры о смерти и вновь пытается убедить Марка согласиться на его предложение как минимум попробовать начать встречаться и развить чувства. Когда Марк наконец сдаётся, часы показывают ровно три ночи. Зимы больше не приходят в Сеул с тех пор, как Марк умер у Чжебома на выпускном, — бессмысленно давать имя сменяющим друг друга сезонам, чтобы различать их, когда Чжебом до конца своих дней застрял в одном единственном времени года. Его мир безжалостен, в нём бушуют ветра и валят снега вне зависимости от месяца, а ещё в нём всегда холодно. Настолько холодно, что Чжебом физически ощущает мороз по коже даже под палящим солнцем. Его ладони теперь ничто не может согреть, его постоянно трясёт, и сколько бы одеял он на себя ни набросил — ничто не может унять эту дрожь. Помимо извечного холода, в жизни Чжебома осталось сейчас место лишь для снов. А точнее, одного единственного сна, повторяющегося изо дня в день, как в каком-то бесконечном замкнутом цикле, из которого Чжебом сначала безуспешно пытался вырваться, но в итоге просто смирился и принял как неизбежную часть себя. В этом сне Чжебом из раза в раз стоит посреди оживлённой улицы, неподалёку от их с Марком старшей школы, в окружении огромной толпы одноклассников и других учеников. Марк как ни в чём не бывало стоит через дорогу, спокойно наблюдая за прохожими и машинами, мчащимися на бешеной скорости в такой неуместно тёплый весенний денёк. В руках у него зажат пакетик дынного молока, его волосы выкрашены в светлый оттенок и всё так же топорщатся в разные стороны, как было всегда, и он в считанные секунды замечает Чжебома, который замер, вылупившись на него, как последний псих. Его лицо озаряется довольной улыбкой, он машет Чжебому, и Чжебом, чувствуя приятное щекочущее ощущение внизу живота, естественно, улыбается ему в ответ — иначе и быть не может. В этом конкретном сне он влюблён в Марка, а вовсе не наоборот. Это то самое чувство, которое в течение долгих недель своими сомнениями одолевает Чжебома по утрам, но во сне… Во сне он просто окунается в него. — Эй, Им Чжебом! — орёт Марк, пытаясь перекричать нескончаемую болтовню окруживших его прохожих. Его едва слышно, и несмотря на то, что Чжебом видит этот сон как минимум несколько раз в неделю, со временем он всё меньше узнаёт этот голос. Словно начинает забывать, как когда-то звучал голос Марка. — Я люблю тебя! И это тот самый леденящий кровь момент, который вечно застаёт Чжебома врасплох. Тот самый момент, когда на его чувства отвечают взаимностью, будто бы единственная цель этого сна — бросить ему в лицо всё то, чего он так никогда и не дал Марку. — Я люблю тебя! — ещё громче повторяет Марк. — Спасибо! Чжебом хочет прокричать в ответ, хочет сказать, что любит Марка, но это та самая крупица реальности, которая вечно пробирается в любой сон — даже здесь, даже во сне, где всё возможно, Чжебом попросту не может произнести эти слова. Он не хочет врать, честность всегда была единственным, что он мог когда-либо обещать. И Марк всегда понимал его, во сне или наяву. Чжебом сделал всё, что только было в его силах, и о большем Марк не мог даже мечтать — поэтому он из раза в раз улыбается Чжебому своей понимающей улыбкой, пока тот пытается выдавить из себя слова, но в итоге обнаруживает лишь несколько перьев у себя на ладони. Вскоре после этого Чжебом просыпается, и по щекам у него текут слёзы. Порой он может поклясться, что слышит, как кто-то поёт — тихую, но удивительно красивую грустную песню. Тогда он вспоминает, как Марк всегда мечтал увидеть лебединые перья, помнит мифы о последней лебединой песне. Но потом на какой-то миг у него появляется ощущение, будто песня исходит из него самого, разносится из глубин души и растворяется во тьме ночи. Изо дня в день, в темноте души у нас всегда три часа ночи.