Но не дай внедриться мне В сонное Царство смерти Дай нарядиться Во что-нибудь карнавальное Крысино-воронье Вроде огородного пугала, Как ветер неподневольное, Не дай внедриться — Окончательной в сумеречности Встречи не допусти
Он заглянул в сердце Зимы, и красота ослепила его, обожгла глаза. Он увидел, что смерть отбелила мир, очистив его от грязи и крови, оставила сиять его, словно звезда: холодная, безмятежная, вечная. Свет и покой — сказал кто-то внутри его разума — это одно и то же. Тогда он задумался над тем, о чем не думал никто до него, ни один из варгов, ни один из видящих сквозь листву, ни один великий колдун или мелкий божок. Никто. Только он — последний и первый. Тяжесть собственных мыслей замедляла движение сердца, но он почти позабыл, как стучало оно в груди. Воспоминания о тепле и ощущениях тела отходили все дальше, однажды они исчезнут, растворившись в потоке дней, однообразном и бесконечном, однажды он перестанет помнить о том, что такое — день, неделя, месяц или столетие. Времени не существует — сказал кто-то внутри его разума — все чернила высохли, все чернила еще не нанесены на страницу, книга окончена и не начата. Его выбрали, чтобы извлечь мир людей из-под обломков, но эту работу не следовало доверять тому, кто перестал быть человеком. Тот, кто видел, как все нити сплелись в одну, перестает различать их между собой. Когда рухнет ледяная твердыня. Когда опалят свои крылья драконы. Когда появятся первые люди, первые и последние… Кто-то ошибся, и это не моя вина, — сказал он, и его голос был подобен шороху тысячи листьев. Кто-то ошибся, и я не вижу причины это менять, — сказал он, и его голос был подобен шелесту тысячи крыльев. Кто-то ошибся, и за это придется платить. В безмолвной стылой пещере еще слышны отголоски зеленой песни Детей, бессловесные мелодии, что танцевали сквозь века среди звезд. Он впитывает запахи прелой листвы и сырой древней магии, слушает перешептывания старых отживших богов. Их песнь окончена, его — еще даже не начата. Он начал с волка, он опробовал человека, он коснулся Леса, и он стал чем-то большим. Когда земля застонет в когтях мороза, его здесь не будет. — Лети или умри, — говорил ему Ворон. Я выбрал полет, и полет невозможно остановить, он лишь никогда не был направлен туда, куда его направляли: жизнь — не единственная форма существования, гибель — не последний итог. Я отправился так далеко, что под моими ногами дорога без направлений, я отправился так далеко, что перед моими глазами — изначальная безбрежность страниц. Кто сказал, что это была книга Жизни? У синеглазой Смерти не меньше прав, зло и добро равновелики, свет и темнота зачинают тени, и наш мир — только одна из теней. Я мог бы объяснить это, но никто из вас не говорит на моем языке, мог бы объяснить, но в моей речи не существует слов. Вы поймете все сами, когда одиночество смерти опустится на вас, словно снег, и вы ощутите сладость последнего вдоха на языке, она разъедает меня до сих пор, но я позабуду о ней, как позабыл обо всем, не оставив себе соблазнов. Долгая Ночь закроет миру глаза, его саван будет непрозрачен, жесток и черен. Корка льда, блистающая в мириадах синих огней, выдавит теплоту из листвы, стволов и корней, но Бран Старк этого уже не заметит. Иногда во снах, что приходят к нему, он чувствует, как нежная в трепетании света рука гладит его по волосам, как шепчут на ухо знакомые и неизвестные губы, как гасит последние горящие жизни ледяная ладонь, и как опускается глубокая бескрайняя тишина на берега белого снега. Вот и все, — говорит кто-то внутри его разума, — все… Когда-то я хотел стать рыцарем, вспоминает он. Когда-то у меня был дом, вспоминает он. Мать, отец, сир Родерик, мейстер Люйвин, дядя Бенджен. Арья, Рикон, Робб, Джон и Санса. Жойен, Мира, Ходор, Ходор, Ходор, Ходор, Риверс, Риверс, Риверс… Даже Теон, вспоминает он. Даже Теон. И Лето! Лето! Он был — я… Я… был. Тогда в тех далеких пластах земли, где еще пульсируют горькие красные соки, ворочается и мечется, будто растревоженный волк, его застывшее сердце, но потом он шагает в бесконечность слепой пустоты, в зелень вчерашнего полдня и в обещании вечности под узором сверкающих звезд. --- Они идут сквозь снежный буран и несут его на себе, как белую меховую накидку, снег лежит на хребтах и отрогах скал, и они похожи на кости. Тех, кто приближаются к ним по замерзшему морю, хорошо обглодала смерть. Они человечки лоскутные, их грудины светятся, у кого-то отодраны руки, кто-то приволакивает отрубленные ноги, кто-то потешно ползет, а самые смешные — те, что без голов. Их ведут существа, сложенные изо льда, но их мало, а обглоданных много. Некоторые говорят о старых богах, о древних богах, а это просто нелепые куклы, решает он и совсем не понимает, чего все так боятся: кости всегда одинаковы, мясо всегда съедобно, глупые льдышки растают. Бояться нужно лишь голода. Вот дураки, решает он про своих новых людей, дурацкие вы дураки! Лохматый Песик рычит вслед его мыслям, хорошая собака, то есть не собака, а волк, он их путает иногда, а, может, забыл, ему пришлось это сделать для того, чтобы жить, есть и охотиться в скалах на разную дичь (он ужасно ловкий охотник, у него есть свое ожерелье из клыков и зубов, хотя он еще даже не взрослый). Поначалу он помнил о том, что было раньше, Оша рассказывала ему про большой серый дом, который называется «замок», и он вспоминал свою стаю, стараясь не путать сестру и мать (рыжие волосы) и братьев с отцом (Робб, Джон и Эддард). Помнил их старого мейстера (добрый) и сира Родерика (толстый), помнил склизкого гадкого кракена, который притворялся их братом (Теон), а еще девчонку-волчонка, которая стала кошкой, ей греет спину низкое желтое солнце над неподвижной головой истукана. Лучше всего помнил он брата, что теперь ни живой и ни мертвый, наверное, он будет живо-мертвым всегда, мысли о нем горчат и горячие, словно свежая кровь, и холодные, как долго пролежавшее мясо, тут становится сложно думать, и он бросает это занятие как не стоящее, тем более что предстоит охота, которую называют «битва». Когда Зима входит под своды пещеры, его новые люди, сменившие старых людей, не отступают, а они с Лохматым Песиком начинают смеяться, это звучит по-разному, но на самом деле не сильно, просто его горло не оковано угольно-черной шерстью, и он был бы голым без чужих шкур и кож, он все еще мальчик, а не собака (волк), хотя отличия стираются с каждым днем все сильнее, и он не всегда знает, зубы у него или клыки, две ноги или четыре. Сегодняшний день — последний, значит, отличий больше не будет, и он думает, что это хорошо, потому что он будет целым, не продырявленным всем, что с ним случилось. Они бросаются вместе вперед, без зазора во времени, мальчик успевает вспомнить свое имя, а потом отбрасывает его, ненужное и звеняще-пустое, рык поднимается в нем, как волна, когда он летит на гору мерзлого мяса, увенчанную слепящей синевой глаз, он вонзает в глазницы когти и выпускает клыки, раздирая Зиму на вонючие липкие клочья. Она поднимается снова и снова, ее много, она не умрет и, конечно же, скоро до них доберется, мороз пробивает их с Песиком шкуру насквозь, но это не имеет значения, они рычат, выдирая куски мертвой плоти когтями, хрипят, запуская в Зиму клыки, и смеются, сплевывая тухлятину на каменный пол пещеры. Мне ничуть не страшно. --- Его вернула домой Зима. Санса подумала об этом, когда он вошел в Большой зал Винтерфелла и опустился на колено перед ее троном из дерева и ржавых гвоздей, сколоченным наспех и обтесанным грубой неумелой рукой. Трон был ей велик, как велики были новые платья, и старые платья, и замок — слишком велик для нее одной. А теперь он вернулся домой. Он здесь и, возможно, ей не мерещится. Она еще не совсем уверена, ведь ей часто чудятся те, кто жил в Винтерфелле прежде. Она замечает плащ своего лорда-отца, когда спускается в крипту. Иногда на слабом дневном свету, в быстром промельке солнца, к ней склоняются волосы матери. Серьезный и сосредоточенный Робб однажды прошел мимо нее по коридору, за колонной Большого зала громко расхохотался Бран, улыбнулся в зеркале Рикон с перемазанными черничным вареньем щеками, и скользнула прочь из ее комнаты Арья, подстроив какую-то пакость, маленькая мерзавка. Санса видела всех и сейчас видит его. Черную тень и белого волка. Он изменился, но, когда заговорил, у нее не осталось сомнений. — Ваше величество, — обмороженным голосом, опустив голову, пряча глаза. Они никогда не пересекались взглядами раньше, и он был верен старой привычке. Джон Сноу не смотрел на нее, только Призрак. Исступленная краснота, как обвинение. — Добро пожаловать, — сказала она, королева Севера, лежащего у Зимы под пятой, королева голода, холода и ожидания смерти. Ее приветствие разметалось в тишине, замкнутой серым гранитом стен. Разлетелось по углам тусклой пылью. Слово «брат» осталось лежать во рту, она проглотила его, и оно провалилось в сосущую яму пустого желудка, ничем его не наполнив. Она едва не рассмеялась. Одним жалким словом не заделать всех брешей, но она приучит себя к нему, обтачивая острые края языком. Брат, брат, брат. Мы сидим за столом вместе с братом, поедая похлебку из воды, прошлогодних овощей, прогорклого масла и обрезков оленьего мяса, и я вижу, как он сдерживается из последних сил, стараясь не проглотить содержимое разом, затолкав между зубов краюху бурого хлеба, а потом не облизать все до капли и не собрать со стола последние крошки. Вижу темноту, обрисовавшую его веки, ввалившийся рот и запавшие щеки. Вижу, что он греет пальцы о края глиняной миски, в которую налит суп, вижу, что лицо его — цвета Зимы и кости. Что он ел в последние дни, недели, месяц? Растопленный снег и свое дыхание? А до этого? Свою забитую лошадь или трупы погибших товарищей? И хочу ли я знать, делал ли он то, что стало в порядке вещей на Севере и добирается потихоньку до моего дома?.. До нашего дома, поправляет себя Санса, и она хочет спросить его: ты действительно здесь, ты мне не снишься? Я не выдумала тебя, как выдумываю мать, и отца, и Робба, и Арью, и Брана, и Рикона? Как выдумываю себя, королеву Севера, что должна заботиться о своих людях… Сосущая дыра в животе требует заполнения, но она с трудом принуждает себя глотать, и ложка дрожит в ее пальцах, руки трясутся, они хотят обнять Джона Сноу и никогда его не отпускать, потому что она думала, что осталась одна навсегда, потому что она в него пока что не верит, потому что ее кожа пьет дыхание смерти, и ей нестерпимо нужно прикоснуться напоследок к теплу и поставить преграду между собой и забвением. Он опустошил миску и удержался от того, чтобы ее облизать. Отставив в сторону, поблагодарил. Его воспитывали в Винтелфелле и учили манерам. Это было тысячу лет назад. С тех пор дом наш горел, с тех пор дом опустел, с тех пор я была одинока. Скажи мне, что ты здесь. Его губы блестят от прогорклого масла, на щеках появилось рдение. — Ваше величество, — начинает он. Джон, думает она, посмотри на меня. У тебя глаза нашего отца, я хочу их увидеть. У тебя лицо нашего отца, я хочу его видеть. И я хочу видеть тебя. Он называет имена, все те же имена, что и она. Боится назвать их и еще сильнее боится слышать ответы. — Арья? Бран? Рикон? Нет. Нет. Нет. Я ничего не знаю. Правда, иногда, иногда… Мне кажется, я что-то чую. Наметки, фрагменты, обрывки… Слепая кошка, дикий звереныш, шелест крыльев, шорох листвы на чардревах, тысячи глаз и один… И тогда я думаю: Арья, Рикон и… Я не знаю, что он такое. Еще меньше человек, чем все мы. Еще меньше, чем мальчик, сросшийся с волком. И больше, сильнее, чем даже Зима. Вот только он нам не поможет. Это не наш с тобой брат, а что-то, растущее в темноте и лишенное формы. Оно ко всему безразлично, никого не любит и ничего не помнит. Боги не добры и не злы, они просто есть. А это значит, вдруг понимает она, что остались лишь мы. Одни посреди бурана. Как ослепленные дети на узкой скользкой дороге одинаковых, скупо начисленных дней. Посмотри на меня, Джон, хочет закричать она, когда он снова отворачивает замерзшие взгляды, прося позволения удалиться к себе, в комнатку мальчишки-бастарда, живущего в замке взаймы. Отрезанный ломоть трется у стенки, подпирая ее своей вечной неловкостью. Снова пытается извиниться за свое существование. Как он жалок. Почти, как она. Он уходит, она остается обтачивать звуки. Брат. Брат. Ей приходится быть королевой, пока не наступит ночь, и люди, которых она должна накормить, согреть, излечить и утешить, не разбредаются по холодным кроватям, унеся в беспокойный сон полупустые желудки, хвори и смягченный усталостью ужас. Тогда Санса приходит к Джону Сноу и ложится в его постель. Сегодня. Завтра. Через неделю. Она теряет счет времени. В замке становится все меньше дров, все меньше прогорклого масла, зерна, овощей и людей. Бледные дни проникают сквозь окна, бьются о стекла снежными кулаками. Мороз ползет по каменным стенам, но горячие подземные ключи пока сопротивляются ледяному напору. Они вряд ли умрут от холода. Санса знает: они умрут от смерти. В своей ночной рубахе она прокрадывается в теплую испарину под мехами и прижимается к своему брату. Кладет голову ему на плечо, Джон обнимает ее, с каждым разом все крепче. Они никогда не разговаривают и не упоминают об этом днем. Иногда ему снятся кошмары, иногда они снятся ей. Когда он будит ее, то целует в лоб, а потом они долго лежат лицом к лицу, пока снова не засыпают. Когда она будит его, то шепчет что-нибудь успокаивающее и бессмысленное, как шептала бы Брану или Рикону, а потом они долго лежат лицом к лицу, пока снова не засыпают. Призрак всегда рядом, бывает, даже забирается вместе с ними в постель, он исхудал, одни ребра да поредевшая шерсть, но от него идет живое тепло, и рядом с ними — черной тенью и белым зверем — Санса чувствует себя не такой опустелой. Ее волчица Леди была игривой и ласковой, точно щенок, совсем не похожей на Призрака, но она позволяет себе воображать, что теперь он — и ее волк тоже, и сердца их бьются в едином ритме, и с одной скоростью варится в венах остывшая кровь, и она надежно защищена их немой, пусть и тающей силой. Она высовывает руку наружу и гладит его, купая в мехе ладони, и слушает, как он дышит. Она кладет руку Джону Сноу на грудь и чувствует, как бьется его сердце. Она прилепляется к нему, а он прилепляется к ней, в этом нет никакой надежды, нет даже упрямого сопротивления, нет ничего и есть все, что осталось. Мы еще живы, думает Санса. Я и мой брат. Та ночь, когда она принимает решение, не отличается от прочих ничем. Дни затерты до дыр, прохудились, и нет ниток с иглой, чтобы их залатать. Ночи — просто темнее и истощеннее, но больше подходят для безумных поступков. Впрочем, разве таких уж безумных? Единственный ответ на холод — тепло, мы ощущали его крохи на кончиках пальцев, а я хочу черпать полные горсти жара. Мы вцепляемся в жизнь, а моя скрюченная птичья лапка может быть очень крепкой. Лишь дайте немного огня и сил. Она сбрасывает ночную рубашку, проникает под меха и прижимается к Джону. Немного растерявшись, не знает, что делать. Он лежит к ней спиной и дремлет. Бормочет ее имя. Собирается развернуться, чтобы обнять. Она целует его в шею. Завитки его волос щекочут ей нос. Сдвинув пряди, она задерживает губы на его коже. Теперь он должен понять. Ее обнаженное присутствие ошеломляет его. Снова ее имя — растерянно и тревожно. Призрак настораживается, она чувствует его красный взгляд. Слышит мысли — чьи-то или свои: леди так не поступают. Старки так не поступают. Мы не Таргариены. Это мерзость и грех. Нет, возражает она. Это жизнь, которая просто есть. Как боги. Джон наблюдает за ней и ждет. Его взгляд тяжелей, чем у волка, но он не велит ей остановиться и не гонит прочь, когда она дотрагивается до его руки, проводя выше, к плечу, когда склоняется к темноте его глаз, когда сближает их рты. Он отвечает на ее поцелуй, у нее кружится голова, от голода и от жара. Прикосновение его языка, и она вздрагивает, начинает трястись. Хватается за Джона, чтобы унять дрожь, вцепляется своими птичьими лапками в его плечи, ткань его рубашки мешает, она бы разорвала ее, но недостанет сил. — Сними, — она не узнает свой голос и слышит, что он звучит, как приказ, но Джон подчиняется. Может быть, он просто привык подчиняться, а, может быть, тоже хочет ее, и огня, и преграды между собой и тьмой. Шрамы. Она отправляется в путешествие по его коже, задерживаясь руками на грубых швах, останавливаясь губами на жесткой глади рубцов. Он рассказывал ей, что погибал, и теперь она ему верит. Он не рассказывал, доводилось ли ему жить, или все, что он знал в последние годы: оттиски смерти в закатах, рассветах и завываниях ветра за воротами Черного замка. Его руки изборождены мозолями, она чувствует их твердость на своей талии, под ребрами и на груди, и ей кажется, что ее — Пташку, заплутавшую в буре, — наконец, прибило к земле и больше не выбросит на чужой, незнакомый берег. Винтерфелл без Джона Сноу был просто спаленным, перебранным из новых и старых камней, оскверненным и перевернутым вместилищем памяти в оскверненном перевернутом мире. Винтерфелл и Джон Сноу — это мой дом. Он легонько сжимает ее соски, и она, откинувшись на спину, закрывает глаза. Чувствует себя мокрой, влажной впервые в жизни. Чувствует, что готова принять его, и это больше не страх перед забвением, а жар, нарастающий в глубине ее тела. Он скользит вниз, мягко разводя ее ноги. Проникает внутрь одним пальцем, неглубоко. Она хочет глубже и больше, но он уже высвободил руку. Поначалу ей непонятно, что Джон собирается сделать, но через несколько заполошных мгновений она тянется, чтобы стиснуть его виски. Стоны, слетающие с ее губ, вторят движениям его языка. Он прикасается осторожно и бережно, и Санса думает: я сестра ему, он должен заботиться обо мне. И еще: нужно было любить его всегда, но вчерашних дней не переписать. И еще: моя мать никогда бы меня не простила, но моя мать мертва, а мы живы. Живы. Она опробует слово на вкус, оно вновь наполнено смыслом. И другие слова: «брат», и «Джон», и «пожалуйста». Они тонут в ее учащенном дыхании и ярки, и просты, и невинны, словно капельки солнца на весенней листве. Ей недостаточно лежать в средоточии его заботливого вниманья, она заставляет его приподняться и целует, ощущая себя у него во рту. Он опускается меж ее разведенных колен, прижимаясь грудью, его тяжесть сладка. Биение их сердец — центр мира, занесенного снегом. Они одни среди белой мглы, но больше не одиноки. Опуская вниз руку, Санса дотрагивается до его напряженного члена и проводит пальцем по всей длине. Джон выталкивает воздух сквозь зубы. Она может представить, как плотно-плотно сомкнуты его веки, и тянется, чтобы перехватить его стон и присвоить себе. Она сжимает его крепче, и он трется об нее животом. Приподняв бедра и направив его в себя, Санса на миг замирает. Кто-то из них еще может остановиться, поддавшись чувству вины и стыда. Но Джон входит в нее, а она обхватывает его спину ногами. Не успевая заметить, когда рассеивается краткая боль, она обхватывает его сильнее, а он проникает глубже, и ее вскрик сотрясает темноту между их лицами. Она не позволяет ему отстраниться, сжимая горсти его волос в своих пальцах и впиваясь губами в его полуоткрытый рот. Липкая влага остывает на ее коже, замок обнесен неприступной стеной холодов, синие глаза надвигаются через тьму, в каморке мальчика-бастарда из Винтерфелла лежат двое в одной постели. Брат и сестра. Джон целует ее в лоб, словно ничего не произошло. Санса переплетает их пальцы. — Я думаю, что Арья жива, — говорит она. — Где-то в Вольных городах. Джон замирает. Вздрагивает. Потом говорит: хорошо. Может быть, она переживет Зиму. Может быть, вонзит кинжал в синий глаз. Может быть — в сердце, но мы этого уже не узнаем. Один из людей в Винтерфелле умирает с дырой в пустом животе. В замке нет ни детей, ни стариков. — Ты останешься со мной до конца? — спрашивает она. — Да, — отвечает он. — До конца. И она никогда не думала, что это произойдет, и, конечно, не думал он, но Зима пришла и вернула Джона Сноу домой.Яко Твое есть Царство Яко Твое есть Жизнь дли Яко Твое есть Ца Так вот и кончится мир Так вот и кончится мир Так вот и кончится мир Только не взрывом, а вздрогом