Inquisitio

Солнце перевалило за полдень, и обжигающая жара царила во дворе, когда Хавьер почти воровато перебегал его — камни жгли даже сквозь подошвы. Навес казался спасением, хотя и под него проникал душный, раскалённый, похожий на расплавленный свинец воздух, и больше всего на свете Хавьеру хотел бы нырнуть в бочку с ледяной колодезной водой, однако времени, как водится, на это не находилось. Инквизиция, а заодно и их кельи — всё это находилось в старом каменном доме в два этажа. Он смотрелся так, будто застал ещё вестготских королей больше тысячи лет назад, и с тех пор его не приводили в порядок, но денег у инквизиции, как и в королевстве, не водилось — в том году король объявил о банкротстве короны, не спасли и кастильские колонии, и даже Священному Трибуналу, от чьей бдительности зависело благополучие королевства, денег отнюдь не сыпали по первому требованию. Вплотную к дому примыкала небольшая церковь, где в свободное время отец Бриан старался как можно чаще служить, а ещё — бегинаж, дело невиданное прежде, но мать Тереза была женщиной упорной настолько же, насколько трудолюбивой и благочестивой. Родившись во фламандских землях, она не побоялась отправиться в Испанию, выпросить у кардинала позволение завести дом, где женщины, не принося обетов, могли бы вести благочестивую жизнь, сколько пожелают, выкупила здание… Итог вышел полюбовный — инквизиция следила, чтобы бегинки без присмотра не впали в ересь, а отец Бриан был им за духовника, они же помогали по хозяйству, насколько было позволительно женщинам вмешиваться в монашеский быт инквизиторов. Сквозного прохода дом инквизиции с бегинажем не имел, но у кухни было широкое окно, откуда им передавали еду — мать Тереза, поглядев, как они питаются, кажется, одним Святым Духом, настояла, что по крайней мере дважды в день её подопечные будут кормить инквизиторов, дабы те не померли, так сказать, на боевом посту борьбы с еретиками.  — О, здравствуй, отец Хавьер, — раздался весёлый голос. — А еду мы уже отдали через стражников, небось уже стынет.  — День добрый, Габи. — Он против воли улыбнулся. — Я хотел передать, что у Бласко закончилось лекарство, и он снова кашляет. Его верный…соратник, при всей своей любви к книгам, постоянно задыхался от пыли, не спасала даже мокрая повязка. К счастью, Габриэла смогла до некоторой степени облегчить его положение — помимо того, что она чудесно готовила, у неё было много иных талантов.  — Я не забыла. Вот, держи, — тонкая смуглая рука появилась из невыносимо жаркого полумрака, а за ней — и узкое лицо в обрамлении тёмных волос, выбившихся из-под покрывала, и необычайно яркие, кошачьи зеленые глаза внимательно, немигающе оглядели его. Габриэла была цыганкой, и, как почти все они — ведьмой. Некогда она попалась им за то, что сбыла кому-то под видом приворотного зелья отвар александрийского листа, и недовольная заказчица решила отомстить. Нашлись у Габриэлы и гадальные карты, и какие-то затрёпанные странички из алхимических трактатов, из этого можно было бы раздуть красивый показательный процесс, но Хавьер пожалел девушку — кроме того несчастного, проведшего неприятные часы над выгребной ямой, пострадавших не было. Она не баловалась чёрной магией, не травила скот, не пыталась кого-то проклясть, и Хавьер счёл, что вполне хватит публичного покаяния и помещения под надзор матери Терезы, которая не дала бы Габриэле вновь впасть в заблуждения. Та, тем временем, усердно встала на путь исправления, кажется, действительно раскаявшись и полюбив жизнь в бегинаже. Помимо кухни, на её плечах лежал небольшой лекарственный огород, и она без всякой магии могла состряпать микстуру от кашля или припарки для ран, что было иногда просто бесценно как для бегинок, так и для инквизиторов.  — Спасибо! — Хавьер осторожно забрал флакон, но всё равно почувствовал, как рука Габриэлы вздрогнула. Она стала доброй христианкой, да, но она не приносила обетов, она была мирской девушкой и…должно быть, она его любила. Так насмешливо заметил как-то вечером Бласко, заодно спросив, не пора ли ему ревновать к прекрасным глазам Габриэлы, но у Хавьера это вызвало только недоумение.  — Я…я просто пожалел её, — пожал он плечами. — Вот и всё. Она хорошая девушка и не должна была серьёзно пострадать из-за того, что свернула не туда. «Во всяком случае, она сделала куда меньше дурного, чем мы», — мрачно подумалось ему. Возможно, это было глупо, но он всё равно в ответ вручил ей цветок — порядком увядший, сорванный где-то по дороге, вручил с широкой улыбкой, будто в шутку, но по тому, как загорелись её глаза, понял, что шутка, должно быть, обернулась дурно.  — В городе говорят неладное, отец, — сказала она тихо. — Я была на рынке, и торговки сплетничали, будто многие мориски перекинулись обратно в магометанство, отступили от веры.  — А больше всего, небось, недовольны мясники, — насмешливо закатил глаза Хавьер. — Денег у людей не так чтобы много, чтобы есть свинину что ни день, вот они и бузят.  — Не только. Кто-то давненько не замечал соседей у исповеди, кто-то видел, как по пятницам собираются в домах, где ставни заперты. Я…просто люди говорят, — закончила она, опустив глаза.  — Спасибо, Габи, — поблагодарил он. — Я придержу это в уме, буду настороже, но втроём мы много отступников не переловим.  — Удачи, — улыбнулась Габриэла, скрываясь в тени кухни. Цветок она крепко сжимала в руке. *** Народ везде и всюду готов углядеть руку колдунов, магометан, иудеев, понабежавших из Франции гугенотов и прочих зловредных еретиков. Не то чтобы Хавьер вовсе отрицал, что такое бывает — он, как-никак, был специалистом в этом вопросе, но чаще всего град был просто градом, испытанием божьим, а не чьими-то чернокнижными кознями. Делом их, в сущности, было ловить всяких душевнобольных, дур и дурней, решивших побаловаться приворотами, кликуш, пророчивших конец света, а заодно и тех, кто что-то замышлял против его католического величества Филиппа, третьего этого имени — не всерьёз, конечно, но злоумышленники порой попадались. Хавьер в глубине души считал всю эту братию, с которой возился не первый год, в той или иной степени не совсем в себе — кто в здравом уме побежит губить свою душу договором с дьяволом? Всех, кто к нему попадал, он делил на три потока — первый шёл прямиком в лечебницу в Валенсии, где содержали скорбных рассудком, второй был самым мелким и неприятным — те, кто всерьёз спутался с бесовщиной и сознательно отринул веру в Христа. Хавьер не любил отдавать кого-то на казнь королевским властям, чтобы те сожгли еретика, но попадались ему и те, кого сжечь определённо стоило — не по головке же гладить тех, кто и вправду решил, что человеческая кровь даст ему силу всех семи ветров? Третьим были люди вроде Габриэлы — просто мелкие нарушители, которых наиболее суровые из его собратьев могли заточить на вечное покаяние или вовсе отдать на смерть, но он сам не видел в мелких человеческих грешках ничего, что заслуживало бы кары после покаяния. Человек слаб. Слаб был и он сам — если бы кто-то узнал про них с Бласко, их без разговоров отправили бы на смерть — именно это щемящее чувство собственной беззащитности перед справедливой карой, которое порой охватывало Хавьера целиком, питало отчасти его снисходительность к несовершенству людей. Совершенным был Христос, и не Хавьеру быть немилостивым к тем, кто был виновен куда меньше, чем он сам. Наконец, было много и тех, кто страдал безвинно, будучи обвинён в чёрти чём. Он любил вспоминать историю, как они с Бласко по дороге в Валенсию наткнулись на презабавное снаружи, но пугающее по сути зрелище — какой-то заезжий охотник на ведьм распинался, что испуганная плачущая женщина, уже связанная, уже окружённая недобрыми лицами, что эта женщина — колдунья, и она наслала порчу на урожай.  — Что тут творится? — поинтересовался Хавьер, натягивая поводья. Конь остановился в паре шагов от пришлого охотника, и тот недоуменно вытаращился. В Хавьере вряд ли кто-то узнал бы тогда инквизитора — он часто отправлялся в дорогу в светском платье, немного даже вычурном для монаха, он не носил тонзуру — если придётся тайком прийти к еретикам, то можно было бы тогда сразу писать на лбу слово «инквизитор» на всех известных языках — и охотник на ведьм видел молодого ещё красивого идальго в сопровождении какого-то…  — А это что за образина сарацинская? — шепнул кто-то в толпе, и Бласко зло сощурился, оглядывая столпившийся народ.  — Да, кто вы вообще такие? — спросил охотник, вызывающе вскидывая голову.  — А вы? что-то вы не похожи на человека из инквизиции, чтобы голословно обвинять эту несчастную в колдовстве. На чём основано ваше обвинение?  — Она…она со всякими травками возится! Вон, лекарка, небось у ней всё неладно, еврейка небось! И вообще… — Охотник подскочил к несчастной и рывком сдёрнул покрывало с её волос, — вы только гляньте! Будь сцена чуть менее отвратительной, Хавьер бы рассмеялся.  — Где ваш священник?  — Умер месяц назад, — пробурчал кто-то. — Ведьма извела небось!  — Хорошо. Тогда где церковь и ключ от неё? Кто староста?  — Положим, я. — Крепкий пожилой крестьянин вышел на середину. — Зачем тебе церковь?  — Посмотреть исповедальные книги. И…она же пришлая?  — Да, привёз её мой племянник Педро из торговой поездки, — сказала какая-то женщина. — Нет бы на доброй девице жениться, вон, притащил ведьму, да сам и помер год уж как.  — Отвечай, — Хавьер спешился и широким шагом подошёл к связанной женщине, — ты ведь из Астурии? Она подняла на него заплаканные глаза и мелко, робко кивнула.  — Я из Авилеса, дон, — сказала она тихо. — Там моя мать, пусть любой найдёт её и спросит, верно ли Каталина Хименес Перес — её дочь. — По её глазам Хавьер видел, что она не лгала.  — Кажется, все вы знали, что донна не еврейка, что она из благородных, — тяжело сказал он, обводя взглядом толпу. — Теперь мы пойдём в церковь и выясним, была ли она доброй христианкой. Двери заскрипели, когда Хавьер их распахнул. Бласко шёл за ним тенью, неприязненно косясь на всех вокруг — Хавьер пообещал себе, что найдёт того, кто назвал его товарища образиной и назовёт его сам кем похуже.  — Я в ризницу, — тихо сказал Бласко и исчез, как тень, в боковом нефе.  — А можно ли язычникам в церковь ходить? — раздался очередной голос, и Хавьер резко обернулся.  — Бласко христианин, и получше некоторых. — Он внимательно смотрел на охотника. который, похоже, пока не понял, в какой опасности оказался. Появился Бласко, кашляя от пыли. Хавьер запоздало подумал, что стоило бы остановить его, пойти самому, чтобы тот не возился с пыльными бумагами без повязки, но его товарищ отдышался и объявил ещё немного сипло:  — Каталина Хименес Перес бывала на исповеди каждые две недели с тех самых пор, как прибыла сюда и регулярно причащалась. Повисла тишина, такая, что можно было различить, как колотится в мутное оконное стекло залётная стрекоза.  — Развяжите её, — тихо сказал Хавьер. — И свяжите человека, который обвинил её, потому что тот, кто обвинил добрую католичку в колдовстве за рыжие волосы и то, что у неё в доме висел пучок мяты, кто желал ей смерти — тот еретик, оскорбивший Господа.  — Кто ты такой? — испуганно спросил охотник. — По какому праву ты меня арестовываешь?  — Моё имя — отец Хавьер, а это — отец Бласко. Мы инквизиторы из трибунала Валенсии, мы возвращались туда, когда наткнулись на этот, прости меня Господи, шабаш! — гнев порывался вырваться наружу. Верёвки упали с рук Каталины, и она бы упала на пол следом за ними, если бы Хавьер не удержал её, не усадил осторожно на лавку.  — Всё в порядке, всё в порядке. Они не причинят вам вреда, — ласково сказал он, глядя в её измученное лицо. — Они не причинят вам вреда, — повторил Хавьер громче. — Мы забираем у вас еретика, и я накладываю на вас епитимию.  — За что, отец?  — За то, что по указанию какого-то еретика едва не убили человека, как язычники. Когда к вам приедет новый священник — идите на исповедь и кайтесь, а пока, — он кивнул на Каталину, — просите прощения у неё. И они подходили по одному, бормоча что-то и пряча глаза. К одному из них текучим движением подошёл Бласко.  — Ты ничего не забыл? — спросил он тихо и холодно.  — Отец…я…я не хотел… — залепетал человек.  — Впредь будь аккуратнее в словах, — ледяным тоном отозвался Бласко. Эта проволочка не позволила им доехать до Валенсии засветло, пришлось ночевать прямо в поле, благо стояло лето. Они пустили коней пастись, нашарили в сумках хлеб с сыром, развели огонь, чтобы не так темно было сидеть в безлунную ночь.  — У тебя было такое лицо, как будто ты хотел бы испепелить этого несчастного, — пробубнил Хавьер, толком не прожевав очередной кусок.  — Я не так человеколюбив, как ты. — Отблески огня играли на лице Бласко, на его чёрных волосах, на броши, которую он вертел в руках и всегда носил на груди — змея, хватающая собственный хвост, уроборос, символ вечности, а ещё он, тихий, задумчивый и холодный со всеми, кроме него. и сам походил на змею.  — Ну не бросать же было несчастную женщину.  — Я не об этом. Думаешь, еретик просто так сорвался с обрыва? — немного насмешливо спросил Бласко.  — Я бы заметил, если бы ты его толкнул.  — Он сам оступился, но я не стал его удерживать. Мне не хотелось вести его до Валенсии, пока он лихорадочно умолял о милосердии.  — Я не то чтобы скучаю по нему, — признался Хавьер. — Я о другом.  — Ты просто хороший человек. Иногда слишком хороший. Я-то знаю, — загадочно улыбнулся Бласко.  — Что ты имеешь в виду? — озадаченно спросил Хавьер, но тот покачал головой.  — Просто иди сюда. Отсутствие еретика и правду пришлось кстати. На земле было жёстко лежать, но Бласко, кажется, вовсе этого не заметил, текуче выгибаясь в густой пожелтевшей траве, и его глаза блестели, как куски обсидиана, завораживая, как будто он и вправду был змеёй. *** Даниэль нервничал уже на пороге дома в заброшенном почти квартале — только ветер колыхал ставни и редкие бедняки показывались на улице, но не здесь, не рядом с этим домом, будто окутанным какой-то зловещей пеленой. это был старый особняк с заколоченными окнами, ещё мавританской постройки, обветшавший, но всё ещё красивый, как старинная шкатулка. Или раскрашенный гроб. На стук дверь открыла девушка чуть старше Алины, и он слабо удивился:  — Хенья? Здравствуй. Не ожидал увидеть тебя у дверей.  — Донна нынче не в духе и велела всем разойтись, — пожала плечами Хенья. — Проходи. Будь осторожен сегодня, иначе Донна прикажет мне отрубить тебе голову. — Она ослепительно улыбнулась, и Даниэль на всякий случай ответил тем же, не будучи уверен в том, что она шутит. Внутри обстановка была сходной — обветшавшей, но изящной. Хенья легко поднималась по ступенькам, а он следовал за её порывистой фигурой, так близко, что кончики её кос порой пости задевали его. Издалека чувствовался запах благовоний — ими всегда была наполнена комната Донны, благовониями — и чем-то ещё, дурманным, тяжёлым, от чего ноги становились ватными. Он крепче сжал свёрток с диадемой и, глубоко вздохнув, шагнул в дверь, которую Хенья распахнула перед ним.  — Даниэль? — раздался глухой голос из-под маски. Его обладательницу было плохо видно в душном мареве, но Даниэль мог всё же видеть закутанную в многослойные шелка фигуру на кресле под балдахином в дальнем конце комнаты. Как всегда — полностью закрытое тело, плотные перчатки — как только ей не жарко?  — Донна. — Он поклонился. — Ваш заказ готов.  — Хенья. Девушка молча подошла к нему и взяла свёрток, разворачивая ткань. У неё вырвался тихий восхищённый вздох — работа была и вправду хороша. Россыпь камней блестела на пламенеющих зубцах — Даниэль долго трудился, не спал ночами, чтобы завершить её в срок.  — Отлично. Хенья без лишних слов вручила Даниэлю небольшой мешочек с монетами.  — Полновесные. Можешь не проверять. Я не плачу обрезками из казны, это ещё арабские. — Скрипучий голос Донны врезался в уши.  — Новых заказов пока нет? — спросил он, уже чувствуя, как начинает кружиться голова от спёртого воздуха, пропитанного ароматами и дурманящего разум.  — Пока нет, — повторила Донна эхом. — Но я замечу, что у меня есть интересное предложение. Правда, очень опасное. Я знаю тебя, Даниэль, ты не слишком-то склонен к риску, я пошлю сказать тебе, когда будет следующий заказ, но имей в виду, если тебе вдруг понадобится золото, много золота — ты всегда можешь прийти ко мне. - Хорошо…хорошо… — пробормотал он, чувствуя, как ноги становятся ватными. Хенья осторожно подтолкнула его к двери и почти вытащила на улицу, где он долго стоял, пытаясь прийти в себя и не оставить ужин в придорожной грязи. Девушка, тем временем, вернулась назад. В руках она всё ещё держала корону и не смогла противиться искушению — надела и повертелась перед зеркалом.  — Ты чудо как хороша, моя прелесть, — скрипуче рассмеялась Донна. — Я когда-то была такой же. Веселись, только не сломай корону — герцог Сегорбе много заплатит за неё. Мы не будем нуждаться ещё долго, очень долго…  — Но мы и так не будем нуждаться, — удивлённо обернулась к ней Хенья. — Герцог Мединасели, как слышно, хочет своей жене такое же ожерелье, как мы недавно отослали Борха, и мы могли бы…  — Ювелир нужен нам для другого. Мы достаточно богаты, пришло время большой игры. — Донна сделала паузу, но, заметив недоумение Хеньи, пояснила: — Что ты знаешь о философском камне?  — Ну…он превращает всё в золото? — неуверенно ответила девушка. — Но зачем? Мы нашли золотую жилу — морискам продают золото с трупов, ювелир делает украшения, мы сбываем их грандам…  — Забудь о морисках. Ты же помнишь, что некоторые из них неверны истинной вере? А ещё, прелесть моя, я знаю, что ты — осведомитель инквизиции.  — Я… — Хенья замялась.  — Не красней, дорогая. Я знаю, что ты не скажешь им ничего лишнего. Но, пожалуй, в следующий раз можешь поведать дорогому отцу Бласко, что мориски — отступники. Укажи имена. Не надо так смотреть на меня, Хенья. Если у ювелира не станет золота — не станет и денег, и он вполне может прийти к нам…рано или поздно. И он поможет нам изобрести камень, а он, маленькая, не просто создаёт золото. Он лечит болезни.  — Любые? — недоверчиво переспросила Хенья.  — Любые, крошка. А ещё, — голос Донны жадно вздрогнул, -…иди сюда, Хенья. Она неловко приблизилась к креслу, и цепкая рука в перчатке ласково, но неумолимо обхватила её за шею, притягивая к себе, почти к самым серебряным губам маски.  — Он дарует бессмертие, крошка. Бессмертие. Мы будем жить вечно, маленькая Хенья. «Ты никогда не освободишься от меня».