Его личный Демон

Их первая встреча походит больше на кошмарный сон, чем на реальное событие, способное произойти с двумя подростками. Он был тогда сопливым шестнадцатилеткой. Да, он работал в Мафии. Да, он был самым молодым Исполнителем за хрен–его–знает–сколько–там–лет. Да, он был мастером пыток. Он был, в конце концов, гением. Но он был долбаным подростком, у которого гормоны сносят напрочь крышу в нестандартных ситуациях. Подростком с огромным влечением к смерти, которую он искал на дне реки, в холодных лезвиях и в идиотских таблетках, которые он глотал с периодичностью в каждые четыре месяца. Она же была…другой? Они были, мать его, одного возраста, но это не отменяло того факта, что она была словно старше, опытнее. И это бесило его до кровавых пятен перед глазами, до скрежета сжатых зубов, до желания всадить ей пулю промеж тонких чёрных бровей. Она смотрела на него так спокойно, словно видит таких молодых мафиози каждый божий день, но в её глубоких аметистовых глазах плясали искры холодной насмешки. Она, чёрт бы её побрал, смеялась над ним. Над его потугами противостоять, дать достойный отпор. Только вот он с треском провалился. Впервые на его памяти. И после этого его попытки уйти из этой проклятой жизни стали яростнее. Только затем, чтобы забыть эти чёртовы фиалковые глаза. Чтобы забыть о своём позорном проигрыше. **** Они встречаются ещё раз. У него на теле прибавилось шрамов различных форм, длин и даже цветов, а с ними и белоснежных бинтов, взявших его тело в свой надёжный плен. У него во взгляде теперь не холод, скрывающий постыдную панику, а веселье и смешинки, которые водят хоровод на могиле здравого смысла. А в ней же ничего не поменялось: всё те же чёрные волосы до плеч; всё та же странная белая шапка, без которой она — уже не она; всё то же спокойствие на бледном лице; и всё те же глаза цвета непрозрачного полудрагоценного камня. Он и не замечает, как начинает внимательно осматривать её аристократический профиль, её гордую осанку. Не замечает, как подаётся вперёд на несколько шагов. Но он замечает усмешку, блеснувшую на тонких губах. — Нравлюсь? А в голосе холод тысячи ледников, примораживающий к месту, заставляющий застыть и не двигаться, не дышать. Это немножко отрезвляет. — Ещё чего. Губы складываются в ответную усмешку, а голос сочится ненормальной смесью яда, издёвки и смеха. Хотя что в его жизни было не ненормальным? Это была их последняя встреча, когда на его плечах покоилась ткань чёрного плаща, тянувшего его в глубокие воды отчаяния, одиночества и боли. Это была их последняя встреча, когда она позволила себе засмеяться. **** Двойной суицид. Он занял все его мысли без исключения. Именно им он пытался вытолкнуть, загнать как можно дальше, замаскировать, изгнать мысли о ней. Изгнать, как изгоняют демонов из людей священники и посланники божьи. А ведь она и была Демоном. Его личным Демоном. Его проклятьем. Его Адом, Раем и Чистилищем в одном флаконе. Когда и как она смогла так прочно засесть в его голове? Как она смогла выжечь собой все мысли, оставив лишь пустыню, не пригодную для здравых рассуждений? Он не знал. И не хотел этого знать. Их встреча у Шибусавы неожиданная. Но такая долгожданная. Чёрт, как же это приятно видеть её. Её волосы, её глаза, её тонкие пальцы, перебирающие яблоки и медленно скользящие по красной кожице фруктов. У него пальцы на ногах поджимаются, сбивается дыхание, темнеет перед глазами от чёртового возбуждения, когда она улыбается ему своей сраной, демонической улыбкой. И у него из головы вылетают все мысли о суициде. Какой к чертям и ангелам суицид, когда есть она? Какого хрена он отнимет у себя жизнь сам, когда есть она? Они стоят в огромном, слишком уж пафосном зале. Их окружают сотни драгоценных камней, аккуратно расположенных на стеллажах. Ах, да. Не камней — способностей. Мысли путаются как клубок, с которым играет непоседливый котёнок, а голова отказывается думать вообще. Всё забито ей. Да даже воздух вокруг него пахнет ею, насквозь пропитан её запахом. Они спокойно и чинно общаются, словно на приёме у английской королевы, пытаются спасти Йокогаму и обмануть проклятого Шибусаву. А потом он получает нож в спину. Она широко улыбается и слегка сощуривает свои невозможные глаза. — Крыса… Всё, на что хватает его сил и выдержки. У него в голосе слышится усмешка и какая–то печальная безысходность. — Есть такое. У неё же — мрачное торжество. А потом сознание куда–то уплывает, и всё, что он успевает запомнить, как она одним чётким движением перерезает глотку Коллекционера. Крыса. Мерзкая крыса, предающая всех и вся, кроме себя любимой. Такая притягательная и опасная. Крыса, которой ему очень хочется отдать всего себя. **** — Я не хочу совершать суицид. Не хочу умереть от своей собственной руки. Я хочу почувствовать твои нежные руки на своём горле. Хочу почувствовать, как они будут сжиматься всё сильнее, лишать меня такого нужного кислорода. Хочу видеть блестящую холодную сталь в твоих руках. Хочу видеть, как ты беспристрастно режешь вены на моих руках моим любимым лезвием. Хочу слышать твой смех. Хочу слышать, как ты смеёшься, медленно убивая меня. Хочу видеть злую насмешку в твоих чёртовых аметистовых глазах. Хочу почувствовать вкус собственной крови на твоих губах, щеках, руках. Он словно в бреду. Он сидит перед ней на коленях, запачканный кровью с головы до ног. Своей, чужой — какая, к чертям, разница? Алая жидкость капает с его подрагивающих пальцев на белоснежный пол, оставляет расплывчатый рисунок. У него руки по локоть в крови, и это не метафора. Бежевый плащ покрыт разводами крови, грязи и ещё непонятно чего. Его белоснежные бинты уже давно пропитались насквозь как самой кровью, так и специфическим металлическим запахом. Чёрт, как же он любит этот запах. Как он вообще мог жить все эти годы в этом дрянном Агенстве без него? В его руках блестит холодная сталь ножа. Только вот зачем ему это глупое оружие, когда он может вырывать сердца и так — голыми руками? Он может пробивать грудные клетки, сворачивать шеи, отрывать конечности — всё что угодно, лишь бы она смотрела. Смотрела только на него. На него, чёрт её дери! И она смотрела. Смотрела, как он вырезает половину Мафии, включая своего бывшего наставника и босса в одном лице, надоедливого кохая и, самое приятное, напарника. Как же было приятно пытать этого рыжего карлика своими излюбленными методами, слышать его стоны и крики боли. А ещё приятней было перерезать ему вены, горло, а затем вывернуть чуть ли не наизнанку, вытрясти из него все его маленькие органы. Она смотрела, как он медленно, будто умная кошка, что играет с глупыми мышами, перебивает всё Агентство: от милых девушек секретарш до самого босса, Серебряного Волка. Он ловит их по одному, пытает так, как умеет только он один, наслаждается их вязкими, тягучими, как смола, мучениями, а затем хладнокровно убивает. Не пожалел он и юного тигра, сдав его в демонические лапы на растерзание. Он не жалел ни–ко–го. А она всё смотрела. Смотрела и улыбалась этой своей спокойной, выводящей из себя улыбкой. Он протягивает ей свой нож, смотрит, нет, пожирает безумными карими глазами. Она спокойно принимает из чужих рук оружие, крутит его между тонкими пальцами. А потом медленно, словно гипнотизируя, берёт его за острый подбородок, вздёргивает его вверх и поглаживает кожу, окроплённую красным. Он давится собственным стоном, задыхается от пронизывающего его тело насквозь наслаждения, которое бьёт током по нервным окончаниям не хуже молнии, бьющей в одиноко стоящее дерево, заставляет окончательно забыться, потерять оставшиеся крупицы рассудка. — Ты псих, Осаму. Он лишь согласно мычит, не способный что–либо ещё сказать, стонет и подаётся на встречу её прикосновениям. Он уже выложил ей всё, о чем думал, вывернул мысли и душу. Решать лишь ей одной. Она медленно отпускает его подбородок. Он недовольно смотрит на неё из–под густых ресниц, хмурит брови и подаётся вперёд, к ней. Белоснежные зубы цепляют кожу перчатки на левой руке, тянут наверх и стягивают, оголяя чужую руку. Он знает, что её прикосновения опасны, смертельны. Она ведь Демон, чёрт бы её побрал. Но и он–то не так прост. У неё холодная, словно у мертвеца, кожа. Он замечает, что некоторые ногти у неё искусаны до мяса, а кожа пальцев разодрана до крови. Но затем всё перестаёт иметь значение, ведь она начинает мягко поглаживать его по голове. Длинные, по–настоящему музыкальные пальцы зарываются в густые вихры шоколадных волос. И даже там есть чья–то кровь. Она неприятно стягивает пряди, липнет к коже головы. Но ей, похоже, плевать. А значит и ему тоже. Её правая рука, защищённая чёрной кожей перчатки, сжимает окровавленный нож. Оголенная конечность же скользит ниже, к его дрожащим рукам. Холодные пальцы осторожно, почти что нежно обхватывают его запястье, сжимают, считают пульс, который, наверняка, сейчас просто зашкаливает. Она вновь усмехается. И он готов идти и снова вырезать людей толпами, лишь бы видеть её такой. — Мой подарок…он…понравился тебе? Голос у него хриплый. Дрожит, срывается. Но ему нужно знать ответ. Он облизывает сухие губы, перемазанные каплями крови, смотрит в её светящиеся адскими пламенем глаза. Головы Огая Мори и Юкичи Фукузавы лучшее, что он мог подарить ей. — Безумно, Осаму. Головы глав двух сильнейших организаций…что может быть лучше? Она поглаживает одним пальцем кожу на его руке, а он жадно впитывает в себя её эмоции. Вот она улыбнулась уголками губ, вспоминая чёрные коробки, перевязанные подарочной лентой; вот сверкнула глазами, явно что–то замышляя. Острие ножа прислонилось к его коже, прямо у сплетения вен. Он медленно провёл языком по губам, перевёл взгляд сначала на собственные руки, а затем и на неё. Она слегка улыбалась. Она давит на сталь. Холод оружия разрывает его кожу, легко пересекает ниточки вен, выпускает наружу бешено бежавшую по организму кровь. Он запрокидывает голову назад до ломоты в позвонках и бесстыдно стонет в голос. Он слышит, как нож падает на пол. Правая рука, свободная от лишнего груза, тут же начинает быстро собирать капли густой жидкости. Пальцы скользят по его крови, блестят в свете пугающими разводами, а после отстраняются. Он распахивает глаза. А затем вскакивает на подгибающиеся от прошибающей его эйфории ноги, резко подаётся вперёд и впечатывается в её губы кусачим поцелуем. Её губы такие же холодные как и кожа на руках. А ещё у них металлический привкус крови. Его крови. Он жадно обхватывает её хрупкое тело руками, не обращая внимание на пульсирующую боль в запястье. К чёрту всё! Он целует её! У неё на губах его, его, чёрт бы побрал всех грёбаных людишек, кровь! Его и ничья больше! И это пьянит не хуже дорогого алкоголя или выпивки в его любимом баре. Его ведёт, ноги не держат, руки дрожат как у наркомана в период ломки, а глаза блестят нездоровым, безумным блеском. Он отстраняется, когда слизывает все капли рубиновой жидкости до последней. Перед глазами темнеет, и он понимает, что пора. Наконец–то. Колени подгибаются, он, слегка шатаясь, отходит назад, а затем падает мешком на пол. Но его ловят. Руки, такие любимые им, демонские руки подхватывают его в нескольких сантиметрах от пола, не давая удариться головой о холодную плитку, расшибить себе затылок и показать всем его гениальные мозги. Одна рука держит его перерезанное запястье, вытягивая его вверх и отводя в сторону, а вторая обвивает его талию. Прямо как в вальсе. В смертельном вальсе, в котором он, увы, не ведёт. Веки тяжелеют, наливаются свинцом, хотят, буквально умоляют его дать им закрыться. Но он упрямо смотрит, хоть и не видит половины вокруг себя. Но он видит её, а это главное. — Ты искупил свои грехи, Осаму. Спи спокойно. Она целует его в лоб, как целуют мертвецов перед их последним путём, и он кожей чувствует её улыбку. На его лице тоже расцветает усталая, но такая искренняя и счастливая улыбка. Он мутными глазами цепляется за чёрные локоны, белоснежный воротник плаща и бледную кожу шеи. А затем он закрывает глаза. И ему впервые так хорошо и спокойно.