••••••
— Зря пришла ты ко мне, дитя. Песнь твоя полна скорби, но я — Судья мира сего, и не мне — судить сынов людских. Зря ты пришла сюда сейчас, дитя, посмотри на себя: погасло сияние прекрасных глаз, тени волос обратились нитями серебра, на щеках зияют шрамы чистейших слез. Зачем ты пришла, дитя, матерь свою всколыхнув ветрами зимы и отца погрузив в скорбные дни, зачем ты пришла, дитя, разогнав полумрак моих чертог? Зачем ты пришла, дитя? Ты не видела моего лица; скрылся я за пеленой воскурений, за сшитыми супругой моей узорами облаков и туч. Ты знаешь меня, дитя? Я — Властитель судеб, закон — суров, мне Единым дарована неумолимая власть. Зачем, дитя, ты пришла ко мне? Разве не знаешь ты, что у людей иная судьба? Летят они прочь, листьям дубравы подстать, и некого утешать. Некого мне тебе, дитя, возвращать, и любовь твоя — там, куда не проникнет свет, куда не долетают ветра, где не тревожит морской прибой и шелест листвы, где нет пения скал и гулких песен весны, нет ни вечеров у теплого очага, ни дней под лаской Солнца, ни ночей под добрым взором скорбящей Луны, куда и Тень не падет, ведь там — сплошная тьма, где и времени нет, там — не властен я. Сами они на себя навлекли это горе, здесь — не властен я. Зря ты пришла, дитя, ведь время пройдет, месяц промчится, два, год, вот не успеешь ты оглянуться — лет сто, тысяча, сменятся бессчетно закат и рассвет. Они для тебя будут мгновением, будут песчинкой часов, скользнувшей вниз, но им, под Тенью ходившим, время — невыносимая ноша, он ведь погиб бы, как ты не плачь и не моли, он бы зачах цветком на осеннем лугу — дай Эру, лишь шестой десяток сменить бы успел. Зря ты пришла, дитя, возьми-ка покрепче матери руку и уходи, найди себе любовь подстать, вечную, завершённую, ни к чему тебе знать об участи сынов людских. Ступай от меня, дитя, таково слово Судьи. Но голос её не стихал: дрожала Тинувиэль, голос её пробуждал чертог, и дрогнул Судья — Ткачиха встала подле супруга, сжимая его ладонь.••••••
Он так жаждет заснуть, о, как было бы отрадно забыться. Его словно окружает вязкая мгла, мягкая, словно перина, и как был бы он рад в ней затеряться навек, сбросив тягостный груз прошедших путей. Он бы заснул и не проснулся бы больше никогда, если бы только мог, как прочие. Они все — стар и млад, мужи и девы, герои и негодяи — заснули, однажды поддавшись страсти закрыть глаза. Они все смогли, но не в силах он. Не в силах он забыть пение соловья, звенящее струнами арфы золотой на изумрудных полях сокрытых земель, полных радости и тепла, не в силах изгнать видение, чарующее, подобно раскинувшемуся над полями летнему небу, синему-синему, полному пушистых облаков и приютившему легкомысленных пташек, пьянящее, как возмужавшее на его родине вино, красное-красное, подстать бегущей по телу крови, неуловимое, точно сновидение из тех, что видел он порой в полузабытом детстве: когда благоухающий аромат роз и тюльпанов бил в ноздри, глаза слезились от яркого света и он тянул руки, не в силах поймать струящуюся между пальцами грёзу, далекую, как только бывает далеким счастье для слабых, сирых людей. И окостеневшие руки будто бы вновь поднимались, содрогалась грудь, и он едва не раскрывал глаза навстречу, ведь мрак исчезал, и он был готов вспомнить, как однажды, бродив покинутым и хмурым, вновь потянул руки вперед, и вдруг ощутил живую плоть под пальцами. И дочь ночных сумерек порхнула перед ним, мазнув кончиком волос по лицу, и он вспомнил нежданно дедовские сказания: перед Солнцем всегда рождается звезда утренняя, звезда яркая, неуловимая, и если увидишь ты, как раскинула руки она над горизонтом, то знай — скоро рассвет, и тени растают, и тьма содрогнётся, и холод отступит, и ночь иссякнет. Но он видел её, и Солнце казалось забытой поутру тускнеющей свечой, рядом с его звездой. И он так жаждал раскрыть объятия шире и прикоснуться ещё хоть раз! — Тинувиэль! Тинувиэль! Оковы звенели, когда он расправлял плечи и был готов закричать, когда он почти вспоминал, — почти вспоминал! — как кричал ей вослед, исчезавшей за могучими стволами деревьев. Тинувиэль!••••••
— Не знает она, о чем молит — Единого, не меня, — молвит сурово Судья, когда братья и сестры обступают его. Лик его жесток. — Не знаете вы, Стихии, о чем вздумали просить — Единого, не меня? Я — Господин времен, тайны миров открыты мне, знаю, что было, знаю, что есть, и что будет — знаю твердо я, Единого длань тяжёлая я, и падает тень моя на всякого в сотворенном мире, устами Рока имею права слагать поэмы грядущих бед я. Знаю я твердо, каков удел каждого среди сотворённых, и никому от повеления не уйти. Мне ли говорить тебе, Король Древних Дней, какова участь сынов людских: все, что горит, погаснуть должно. Полно тебе жалеть, не синдэ о сострадании меня просить, не отпрыску эдайн о милосердии моем вспоминать, тебе ли не знать, что не в силах мы их участь отвратить? Довольно слёз: весна сгинет, не станет лета, осень пролетит, и всякого ждет зима, вернётся ещё к нам эльфов Утренняя Звезда, и чертоги мои ей принесут покой. Бьет тишину голос из гор глубин, из кузниц жарких выступает всех недр земных властелин: — Ладонь моя стёрта в кровь молота стальной рукоятью, спина от трудов вечно клонится вниз, глаза мои сил не имеют от дыма тучных клубин, но и мне увидеть дано, что все труды мои — суета без супруги моей. Услышал я песнь скорбную сквозь работы тяжёлой гул, и вдруг представилось мне, как чахнут вокруг плоды, как обращается пеплом последних побегов зелень, как леса исчезают в разинутых пастях гномьих печей, и сердце моё встрепенулось. Как можем мы оставить её без него? Разве смог бы кто из нас без половины своей? Что толку от молота без наковальни, от кузницы без кузнеца? Затрещал голос натянутой тетивы, леса ночного трепет: — Стрела не промахнется моя, меч точно бьёт, под копытами скакуна искры летят, много по миру видывал я — посох верный в путешествии не подведет, многим из Детей Единого принёс исцеление и облегчение я, не выдав тайны Стихий, но таково не упомню я. Дщерь Мелианны она, феи из сада милой моей Вечно Юной, дщерь Эльвэ, брата по духу мне. Разве могу я забыть, как сердца их воедино сплелись, хоть были чужими они, бессмертная и несмертный? Разве могу я представить, как был бы без милой моей одинок средь чудовищ, как тоскливо было бы их разить без надежды вернуться к домашнему очагу, без взгляда её, под которым распускаются цветы? Можем ли мы у неё отнять половину её? Растекается голос сизым туманом грёз: — Брат мой неумолимый, брат мой, у тебя не железное сердце; взгляни на меня, увидь свое отражение, брат мой, я — Властитель снов, в видениях моих, то сладких, то горьких, отраду находят дети этого мира, брат мой, разве не знаешь ты, как грезы порой несут облегчение? Деяния рук моих — блеклая пелена, руками не схватишь, но и мечом не срубишь, разве ты не знаешь, брат, как Дети Единого рады предаваться мечтам, и как видят отблеск своих сокровенных желаний? Не знаешь, как бывает отрадно увидеть то, о чем лишь мыслить мечтал, но вот знаю я, что такой любви служит не каждый муж и не каждая дева, но вот я-то знаю, что они нашли и что потеряли. Разве же всякий раз мечта плоть обретает? Чертог трепещет, голос новый могуч: — Не силен в любомудрии я, вот что скажу тебе, Мандос, вот что скажу тебе я: руки мои полыхают жаром, под стопами моими гудит земля, смех ревёт пожаром, но вот не видал я у смертных сил таких, чтобы Врага побеждать! Чары её и краса — не материнской крови, храбрость и доблесть его — не рода людского заслуга, вот что спрошу тебя я: бросим ли Единого дар? Судья поднял левую руку, в ладони — крепко сжатый о трех концах чёрный бич. — Довольно! Сердце мое тяжело от суда, нет сил моих больше. Мыслите вы, будто во мне жалости нет? Сердце моё в крови, а кажется вам порой, что изрекать пророком — отрада средь мирских забот? Знали бы вы, как хотелось не знать, не помнить, знали бы вы, как хотелось порой не слышать стенаний неприкаянных море, знали бы вы, как тяжёл этот бич, знали бы вы, так не молили бы о пощаде; Закон меня камнем на шее тянет, не мой ведь закон, не мне — менять. Людских сыновей у всякого отмерен срок, у рода эльфийского среди нас блаженный удел, ломать — легче, чем строить. Госпожа печалей и слез на брата взглянула тоскливо, с надеждой и верой в слабых глазах. — Брат мой, не прячься, смотри на меня, взора не скрой! Знаю я, слыву меньшей средь вас, знаю, от плачей моих притомились, но хоть ты пойми, брат, любимый мой брат, что дело не в горе. Сердце моё тяжело от горестей мира, сердце моё в крови от ударов, что достаются им — тем, что за морем, но сердце — сильно, жалость и милость, вот они — сильны, вот на них мощи у слабых духом не хватит. Палачи — слабы, тот, кто целует головы на плахе — нет, бьющий — жалок, терпящий удары — велик. Ты хоть пойми, возлюбленный брат, отчего дрогнул пред ними Враг, отчего у тварей его не хватило сил, чтобы их погубить, ты хоть пойми, кто их от судьбы уберёг. Судья взор грозный устремил к Владыке ветров. — А что скажет Король Древних Дней? Каково государево слово? И голос звучит, подобный раскатам грома: — Нам не под силу Путь Людей изменить, нам не под силу счастье им подарить. Мы Однорукого не вернём. Но иного выбора нет, и мог ли быть? — Мы знаем, что то — пустые слова. — Знали мы, что смертным не уйти от Тени, что чар Мелианны не обмануть, что руке смертной, нечистой, не коснуться Камней, и все ж… Нам его не вернуть, но все мы знаем Того, Кто может. — Блажь, хоть времени не повернуть, и Замысла Он не изменит, как бы я не хотел… «Намо» «Тебе ли решать участь Моих детей?» На глазах его проступили слёзы. — Тебе.••••••
Оковы дрожали, когда-то он помнил — однажды Тень пред ним отступила, когда-то он помнил, как Судьба оказалась слабее его любви. Плач её звенел повсюду, и он вдруг ощутил себя — догорающим очагом. Да, Тень была могуча и страшна, пред ними когда-то поднялся всех ужасов властелин, всей тьмы владыка, когда-то они злобу его ощутили, душную и ядовитую, подобную тесным кольцам змеи. И вспомнились вдруг: яростный взгляд рыжих кошачьих глаз, волков клыки и вой, тёмные крылья кровожадных тварей, жгучие стрелы рабов, ненависть горделивых и светоносных господ. И вспомнились вдруг: рука мудрого друга на его плече, печальный и ласковый взгляд отца, и она… Лютиэн, моя Лютиэн. Он видит её улыбку, от которой сердце ноет и улыбается сам. Меж пальцами скользит шёлк её волос, в глазах отражается сияние её очей, на губах её поцелуев печать, на щеке её ладонь. Ведь зима прошла, растаял снег, исчезла тьма, не стало ночи. И он дал слово не покидать её никогда. «Берен» «Встань» Он открывает глаза.••••••
— Ты вернулся ко мне, — её ладонь ложится ему на грудь. — Ты вернулся ко мне. — Нет, — он делает первый вздох. — Вовсе не… возвращался, — он обнимает её шею и плачет. — Ты вернулась за мной.