***
Рудольф танцевал, а сердце стучало где-то в горле. Нет, он не был пьян. По крайней мере, выпил днем не больше обычного. Он уговаривал себя быть спокойнее, но голос в голове упрямо напоминал о том, что, скорее всего, это его последнее выступление, последний вечер… И от этих мыслей зал и публика в глазах Рудольфа то сворачивались, то рябили пестрыми огнями, то погружались в темноту. Иногда сквозь всю эту какофонию цвета и звука пробивался настойчивый взгляд серо-голубых глаз. И Рудольф хватался за него, как за последнюю возможность удержать свой разум здесь, на этой сцене, и не рухнуть, осуществляя очередное па.***
Таких трудов ему не стоило ни одно выступление. Он был измотан, практически раздавлен последним актом. И это приглашение на банкет было сейчас так некстати! Рудольф хотел остаться. Хотел отсидеться в гримерке, привести в порядок сердцебиение, может, выпить напоследок… И уйти, не замеченный никем. Ему не хотелось умирать. Нет, сейчас, в Вене ему хотелось жить больше, чем когда-либо! Жить, танцевать, любить… Это было так глупо и досадно, но он не видел совсем никакого выхода. Оставалось только правильно уйти. Тихо и красиво. Он все решил, как бы больно ему не было прощаться. Он был готов… Но нет! Девушки из массовки просто облепили его, умоляя пойти с ними. — Рудольф Иосифович, ну нас ведь всех позвали! Куда же мы без Вас? — Дорогой, ну что же Вы? Ну нам же надо отметить! — Рудольф, милый, ну пойдемте же! Там, говорят, один господин Вас видеть хочет! — они висли на нем, заискивающе глядя в глаза. — Меня? — наигранно удивлялся он, уже догадываясь, о ком идет речь. — Зачем же этот господин хочет меня видеть? — Говорят, он от Вашего таланта без ума! Ах, так прекрасно! Так интересно! Правда, Рудольф Иосифович? — Ну пойдем, как я вас одних отпущу… — вздыхал он, оставляя недокуренную сигарету в пепельнице.***
Господин, при виде вошедшего в банкетный зал Рудольфа отлепившийся от мраморной колонны, шел ему навстречу и не сводил с него внимательного взгляда. Его аккуратно выглаженный черный пиджак, накрахмаленный ворот белой рубашки, немолодое лицо и настойчивый взгляд отдавались у Рудольфа в затылке странным волнующим холодом. В них было что-то неуловимо судьбоносное, что-то такое, ради чего он пришел сюда, что-то пугающее и в то же время притягательное… — Рад наконец познакомиться с Вами, герр Рудольф Иосифович! — проговорил на ломанном русском господин. — Вы не против, если я буду звать Вас так? — Эммм не против, господин… — Рудольф немного замялся, пожимая протянутую ему руку. — Как мне Вас называть? — Тааффе — сладко улыбнулся тот. — Эдуард Тааффе, вице-канцлер. Ваш огромный поклонник! Рудольф опешил. Вице-канцлер? Конечно, он догадывался, что его почитатель далеко не обычный человек, но ожидал познакомиться скорее с банкиром или промышленником! Но уж точно не… — Что же Вы? С Вами все в порядке? Вас что-то удивляет? — учтиво осведомился Тааффе. — Да, кхм, я несколько польщен тем, что Вы… Как бы сказать. В общем… прошу меня извинить. — Ну что Вы! Ничего страшного! — смех Тааффе звучал немного неестественно. Рудольф поежился. — В нашей стране и вице-канцлерам дозволено иметь свои слабости! Моя слабость — это балет. Вы не представляете, в каком восторге я был от первого Вашего выступления! И от второго. И от всех остальных… — он замолчал на несколько секунд. Рудольф смотрел на него с ожиданием. Кажется, ждать ему было особо нечего, он мог поблагодарить Тааффе за оказанный прием, откланяться и уйти… но он ждал. — Не кажется ли Вам, что здесь немного шумно? — наконец поинтересовался тот. — Не хотите поговорить наедине? Тут — Тааффе кивнул в противоположную сторону зала, — есть несколько приватных кабинетов для переговоров. Я могу попросить принести нам шампанского или чего-нибудь покрепче… — добавил он, уловив взгляд Рудольфа на стоящие на банкетном столе бокалы с игристым.***
Рудольфу казалось, что этот вечер похож на какой-то странный сон. Он совсем не сопротивлялся предложению Тааффе посидеть вдвоем в приватном кабинете. Ему было попросту все равно. Вице-канцлер так восхищался его талантом, что Рудольфа бросало в краску. Он так много говорил, то и дело наполняя бокал собеседника шампанским, а затем, после двух бутылок, которые, казалось, Рудольф выпил чуть ли не один, предложил ему коньяк. «Какая разница, чем я займусь в этот вечер, финал у него один» — подумал он и принял из рук мужчины рюмку. — Боже, как жаль, что завтра утром Вы вернетесь в Москву! Как же счастливы ваши соотечественники, что могут видеть Вас так часто! — всплеснул руками Тааффе. — Я не вернусь в СССР. — неожиданно для самого себя отозвался он. — Простите, что Вы сказали? — поднял бровь вице-канцлер, — Но почему? Рудольф молча глядел в стеклянный стакан. — Ну же, дорогой, ответьте мне! — Мне нельзя возвращаться. Все эта статья. Дурацкое издательство. Кто печатает в Советском союзе такие вещи под настоящим именем?! Это же немыслимо! Я там про западные ценности писал… — разразился он отчаянной тирадой, — Если я вернусь, то… но я не вернусь. У меня нет выхода. Нет выхода. И остается только одно… — Рудольф резко замолчал, взглянув на своего собеседника и откинул голову на спинку стула. Тааффе постукивал пальцами по столу. — Нет выхода? И что Вы собираетесь делать? Последний глоток коньяка обжег Рудольфу горло. — Не думаю, что это кому-то интересно, герр вице-канцлер. Я не вернусь в Москву. Это решено. Молчание длилось почти минуту. Тишина ватой залезла ему в уши, от чего ему стало казаться, что весь мир вокруг него прекратил существовать. Или же прекратил существовать он сам. — Вам надо умереть. — неожиданно громко сказал Тааффе. — Простите, что?! — подавился словами Рудольф. Нет, конечно, это и было его планом, да, он собирался умереть, но… вот так откровенно? Ему предлагает это другой человек? — Вам надо умереть. — повторил мужчина. — Сымитировать собственную смерть. И чтобы в это все поверили. Никто не будет Вас искать. А Вы останетесь здесь, в Австрии… Рудольф смотрел на него со странной смесью удивления, восторга и ужаса. Это была прекрасная идея! Настолько хорошая, настолько простая, что должна была казаться очевидной! — И Вы можете это устроить? Вы можете сделать так, чтобы я умер для всех? — Я могу это устроить. — кивнул Тааффе. — И вы останетесь в Вене. Останетесь ведь? — Конечно! Конечно, останусь! — Рудольф не верил своей удаче. Ему казалось, он уже смирился с собственным решением, но теперь… это была новая жизнь! Новая возможность! Страна, не обремененная коммунизмом, творчество, свободное от рамок, может быть, счастье, которого, казалось, он не помнил с детства… Расчувствовавшись, он сжал руку Тааффе в своих ладонях. Тот мягко провел пальцами по его коже, а затем дотронулся до влажной щеки. — Ну-ну, милый мальчик. Не плачьте! Все будет хорошо… Я все устрою… а пока Вы освободите свой номер в гостинице и немного поживете у меня… — Спасибо! Вы не представляете, насколько… Я Вам так благодарен! За эту услугу я готов на все! Тааффе лукаво усмехнулся. — Я верю, мой мальчик. Я не сомневаюсь.***
Прошло больше месяца с того судьбоносного вечера. Рудольф был мертв. Об этом много писали в газетах: и в советских, и в австрийских. Трагически погиб в последний вечер гастролей. «Такой талант пропал!» — восклицали многие. Отец, прочитав о смерти сына в вечерней «Правде», с негодованием отбросил газету. «Ерунда это все!» — пробормотал он себе под нос. Рудольф надеялся, что отец был доволен. Он сидел, откинувшись в мягком кресле, и читал вслух очередную заметку о себе. Минуло столько дней, а слухи все не утихали. Венские газеты до сих пор пестрили самыми безумными теориями. Тааффе заставлял читать его все. То ли для того, чтобы хоть немного подтянуть его откровенно хромающий немецкий, то ли для того, чтобы показать, что могло бы с ним произойти, если бы не вице-канцлер… Рудольф отложил утренние листки на журнальный столик и поднял глаза на сидящего напротив Тааффе. — Как думаете, скоро это все закончится? — Что именно? — Ну, — сделал рукой неопределенный жест Рудольф, — все эти сплетни? Когда я смогу… — Сможете что? — наклонил голову мужчина. — Смогу… жить один? — Рудольф помолчал, уставившись на мыски своих домашних туфель. — Смогу выступать официально? Не так, как сейчас? Вы довозите меня до театра, а потом забираете из-за кулис. Почему? Вы же в первые дни поняли, что публика не помнит моего лица? Придуманная Вами история про «двойника погибшего русского» им так нравится! Почему Вы продолжаете держать меня? Тааффе рассмеялся. Смех был будто бы металлический. Он отдавался у Рудольфа где-то в затылке, заставляя неуютно сжиматься. — Ах, мой мальчик, знаете ли Вы, каких трудов стоит мне поддержание этой глупой теории? Каких усилий требует ежедневная борьба с издательствами, отказывающимися верить в то, что Вы — это не Вы, а восходящая венская звезда? Сколько я плачу девушкам в Вашей гримерке, чтобы они сделали Вас хотя бы немного на Вас же непохожим? Рудольф глядел в пол. Такие разговоры обычно заканчивались ничем. Или совсем не тем, чего он ожидал. Ну, вот опять. Тааффе присел перед ним на колени и запустил обе руки под мягкую ткань его халата. Его прохладные сухие пальцы мягко коснулись ребер Рудольфа. Он вздрогнул. — Вы все еще дрожите, когда я так делаю? — расплылся в приторной улыбке вице-канцлер. Его лицо находилось всего в нескольких сантиметрах от лица Рудольфа. Он старался перехватить его блуждающий взгляд. Пальцы спустились ниже, обхватив выпирающие косточки бедер. Губы повелительно прижались к губам Рудольфа, на мгновение заставив его задержать дыхание. Язык Тааффе бегло прошелся по ним, но реакции не последовало. Поцелуй не получился. Рудольф редко когда позволял вице-канцлеру целовать себя «нормально». И сейчас он явно не был в подходящем настроении. — Да и к тому же, — заискивающе улыбнулся мужчина, спешно отстраняясь после неудачной попытки, — зачем Вам что-то менять? Нам ведь хорошо и так, неправда ли? Рудольф молча отвернулся и уставился в окно. — Я попрошу подать к обеду Ваше любимое шампанское. — сквозь зубы проговорил Тааффе, быстро приложившись к его щеке. Вице-канцлер вышел, неаккуратно хлопнув дверью. Рудольф тяжело вздохнул.***
Рудольф лежал на кровати и выводил пальцем невидимые узоры. После очередной ночи с Тааффе на душе было приторно-душно и почему-то до невозможности грустно. Прошло уже почти полгода, с того момента, как Рудольф… умер? Он несколько секунд посмаковал это слово. Он умер. Да, об этом писали в газетах. Но ведь вот же он, лежит в дорогом шелковом халате на накрахмаленных простынях в особняке на окраине Вены. Лежит и бесцельно смотрит на собственные руки. Еще каких-нибудь полчаса и вице-канцлер позовет его завтракать, нальет немного согревающего бальзама в кофе, будет рассказывать то, что узнал из утренних новостей. А затем они оденутся и пойдут гулять по заснеженному саду. Как и в любой другой день, кроме тех, когда Тааффе вызывали на срочные совещания. Рудольф знал этот сад до мелочей. Все его тропинки, изгороди, все деревья… За полгода он успел превратиться из огромного удивительного лабиринта в привычную и отвратительно скучную аллею. Просить Тааффе погулять где-то в другом месте бессмысленно. «Вы что, а вдруг Вас узнают! Нужно вести себя максимально аккуратно!» — эти слова, кажется, уже отпечатались у Рудольфа на внутренней стороне черепа. Он прекрасно знает — аккуратность тут ни при чем. Никто не узнает его, до него никому нет дела в этом городе! Никому, кроме вице-канцлера. Сначала это его устраивало, потом начало напрягать, теперь же он еле сдерживался, чтобы не отшатнуться от вездесущих серо-голубых глаз. Тааффе был с ним везде. Каким-то неимоверным образом ему удавалось сочетать это со своей работой. Он был с ним за утренним кофе, в саду, в гостиной, где он читал книги (а вице-канцлер занимался своими бумагами), в автомобиле, в котором их возили в театр, на выступлениях Рудольфа он непременно сидел в первом ряду… даже ночью он был с ним. Рудольф сам допустил это. Сам позволил ухаживаниям вице-канцлера перерасти из настойчивого флирта в нечто гораздо большее. Сейчас он жалеет об этом. О чем он вообще не жалеет в своей жизни? Рудольф криво усмехнулся своим мыслям. Каких-то полгода назад он так хотел жить, жить по-настоящему, без запретов и вечного контроля, что пошел на эту сделку. И что он получил? Одни запреты. Постоянный контроль. И этот пробирающий до костей взгляд серо-голубых глаз. Сейчас, прямо сейчас, когда он лежал среди подушек на этих белых простынях, ему вдруг стало так жалко себя, что он заплакал. Он хотел жить! Но лучше бы он умер в тот вечер. Ушел бы тихо и красиво. А теперь? Боже, ему было так душно! В этот день он не завтракал с Тааффе. Сказавшись больным и свалив резкий тон на мигрень, просил отменить вечернее представление. Вице-канцлер постарался выразить свое искреннее волнение, только вот… Рудольф видел раздражение на его лице. Он стал замечать его некоторое время назад. Сначала он даже принял было это за хороший знак и надеялся, что вице-канцлер наконец наиграется и отпустит его. Но он ошибался. Игрушка надоела, но расставаться с ней Тааффе не спешил. Он становился более груб, более требователен и все более привязчив. Мания контроля все возрастала, и иногда Рудольфу казалось, что скоро ему не дадут уединиться даже в ванной…***
Рудольф разглядывает свои запястья. Голубые вены проступают сквозь бледную кожу и выглядят странно-завораживающе. Он сидит в горячей ванне, то и дело дотрагиваясь до лезвия бритвы. Острое и холодное. Неожиданно холодное для такой душной и напаренной комнаты. «Как глоток свежего воздуха» — почему-то проскальзывает в голове Рудольфа. Он проводит лезвием по коже. Жгучая боль не останавливает, а заставляет делать это снова и снова. И он проводит по запястью еще и еще, пока вся рука возле ладони не превращается в одну сплошную рваную рану. Ему больно и спокойно. Он больше не хочет жить. Рудольф спускается ниже, позволяя горячей и кроваво-красной воде скрыть все его тело. Он надеется, что Тааффе не возненавидит свою игрушку за это. Он ведь уже наигрался…