Вопрос времени

      Домой возвращаться пришлось побитым койотом. Фицджеральд, финансово грамотная сволочь, авансом выдал только треть обещанных денег, а потом пропал без вести вместе со всем своим состоянием, причем пропал насмерть, судя по обстоятельствам. Оправдание, конечно, уважительное, но фактического положения вещей это не меняло; хер вам с маслом, а не остаток честно заработанного, мистер Сутеинбекку. Обанкротившаяся компания и разводящее руками посольство. В остаток от девяноста дней, пережидая бумажную волокиту, Джон разворотил себе руки в фарш, обыскивая все ближайшие леса. Проживание и билет назад, к счастью, Фрэнсис оплатил заранее, а вот покупкой (легальными процессами Скотт брезговал) своим кондотьерам виз себя не утрудил демонстративно, уверенный в возможности выполнить все запланированное в срок. В последний день тревога и страх Стейнбека сменились гневом окончательно. Он бесился на бывшее начальство, как бесятся на слишком медленных официантов, скрипел зубами, скидывая рубашки в распахнутую крокодилью пасть чемодана и мысленно перемывал сам с собой еще не оголившиеся под остывшим мясом кости. Переизбыток вонючих духов, постоянные насмешки над «нищим сельским простаком», стекающие с каждого слова, как сок с подрубленного дерева, безразмерное самодовольство, и со всем этим сильнее всего Фрэнсис обидел Джона именно своей смертью.       А "Десять ночей мечты", подаренную вместе с размашистой росписью накрест первой страницы, прямо поверх бесполезных печатных букв, все равно руки потянулись не замуровывать пленкой в чемодане, а бережно уложить в ручную кладь. Не хотелось думать о том, как они стреляли вместе по тарелкам или пили ночью на палубе, хотелось думать об упущенных деньгах и о плохом — в злости было что-то усыпляющее.       Злость на Фрэнсиса отвлекала. Особенно из-за того, что злился Джон не только на него.       Хотелось взять что-нибудь памятное еще из комнаты Лавкрафта, когда стало ясно, что возвращаться напарник не собирается, но личных вещей у него не оказалось вообще — только горы мусора, упаковки от батончиков и высохшие рыбные объедки, хрустящие под ботинками. Несмотря на то, что здесь явно не убирались ни разу с тех пор, как Говард заселился, пыли не было, как и паутины с насекомыми — только странный солоновато-травянистый дух в каменно спертом, влажном воздухе. Наверное, не дышащему проветривать помещение и в голову не придет. Перерытая постель с несколькими одеялами и ворохом подушек, свернутыми в подобие крысиного гнезда. Смотрелось так же жутко, как Фрэнсисова — словно брошенная в спешке, словно он должен был вот-вот прийти, пошатываясь и вперившись сонными черными впадинами глаз в куда-то над Джоновой головой, пробубнить не особо подходящее трем дня «Спокойной ночи» и свернуться в этом гнезде, не снимая ботинок. Стейнбек осторожно притронулся к одеялу и шумно вздохнул, когда тело вдруг заколотило от оставшегося на ткани могильного холода.       Он любил лежать там, где только что был Джон — почти собачья какая-то привычка. Усаживался с ногами в кресло, стоило Джону встать с него, лез в его кровать, почти мурчал на нагретом, как ящерица в человеческий рост на горячем камне. К его гнусаво озвученному неудовольствию, под трупно твердым прохладным телом подушки мгновенно остывали даже при выкрученном на полную в комнате обогревателе. Джон убедился в этом сам, как-то раз решивший помочь приятелю, застелив за него постель — под рукой одеяла были совершенно ледяные. Комната отражала вкусы владельца: набитая объедками темная, теплая нора, но Джон друзей за вкусы не осуждал.       Если это можно было назвать дружбой. С Лавкрафтом он точно знал только одно: вместе с бульканьем воды, сомкнувшейся тогда над темной головой, сердце бухнулось в пятки. И даже не глянул ведь. Ни слова не сказал.       И все равно на Фрэнсиса злиться было приятней и проще.       И все-таки стонущие по хозяину стены запущенной Лавкрафтовой комнаты словно выбили дух из груди, сделали воздух вокруг стеклянным. Использованный, выжранный и выжженный чужой жадностью город Джон бросил без теплых туристических чувств и сожаления — виновного город все равно похоронил. Двадцать часов перелета и две пересадки промелькали перед глазами унылым диафильмом. Восторг, вызываемый бизнес-классом, давно уже пропал от того, как было притуплено привычкой удивление роскоши, и шторку Стейнбек зло опустил, не желая созерцать ни место грандиозного провала с высоты, ни ватный ковер облаков. Почти все время дороги он спал и по-настоящему очнулся только в руках расплакавшейся от радости матери на пороге собственного дома. От отцовского хлопка по спине не пошатнулся, впервые в жизни, и когда Рути искала его, мог почему-то думать только о мальчишке из агенства — с какими глазами тот говорил о собственной сестре. И о том, как кричал вросший в древесную плоть ребенок в подвале. О перебуровленных бунтом улицах. Девичьи руки отвратительно жгли.       — Я денег не привез, — почему-то первым делом оправдался он, глядя на родителей через сестринское плечо, — Не все. Ну… получилось так. Закрылись они, ребята, на которых я работал.       Вторым делом он толкнул в руки Рути сжатую в кулаке жемчужную цацку без коробочки, купленную в дьюти-фри. Никто бы в семье не обиделся, что подарок он привез только ей — никто вообще не обиделся бы на человека, зарабатывавшего до недавнего времени в месяц вдвое больше, чем ферма без вычета расходов приносила в год. Он не рассказывал им, как — как Джону казалось, с семьи достаточно знания о том, что у детей помладше будет возможность пойти в колледж, что им больше не придется жрать картошку месяцами в неурожайные годы, собирать на новый посев гроши, что кормить нужно одним ртом меньше. Судя по отсутствию любопытства, они тоже находили этот уровень проинформированности о том, кто платит их сыну, удовлетворяющим.       К лучшему.       Сладкая кукурузная каша и лимонный пирог, приготовленный специально по случаю возвращения любимого сына, немного оживили Джона, измотанного перелетом и туманными пред- или после-? чувствиями, но ужин выглядел несколько странным: он сидел, куда поставили тарелки, во главе стола и неуверенно, быстро жевал в кромешной тишине, пока рассевшиеся перед ним родственники внимательно, ожидающе смотрели, сложив руки на клетчатой скатерти. Хоть картины пиши. Джон дернулся — уютные посиделки он вспоминал с щемящей иголочкой в сердце совершенно другими. И сама кухня словно сжалась, стала меньше и нависла над ним, как скорлупа над башкой недоразвитого мокрого утёнка. Поэтому на обсуждение финансового вопроса он не остался — просто черкнул сумму, лежавшую на рабочем счету, и положил ее рубашкой вверх на середину стола, пригвоздив солонкой сверху.       Когда Джон встал из-за стола, отец тоже встал, развернул за плечи к себе, глянул так, словно видит в первый раз, с незнакомой, проникновенной, чувственной-какой-то гордостью. Со счастьем. Джону было пусто и тоскливо от хватки на плечах, голова гудела — и было страшно от того, до чего ему пусто и тоскливо. Отец легко тряхнул его, второй раз за вечер хлопнул по спине.       — Ты молодец, сынок, молодец. Два поля купим теперь еще. Может, коровник достроим. Но не в деньгах дело, ты… Ты же Богом в лоб поцелованный, понимаешь? Никого такого нет, это же… Это чудо. Просто хорошо, что вот… вот этой вот твоей штукой полезное сделать получилось. И что на Японию посмотрел. Ну, ты иди, а мы тут…       — Да, пап.       Джон выскользнул из объятий и направился к себе, в чистую, очужавшую за время отсутствия комнату. Руки-ноги были чугунные, как и голова, и сил натягивать пижаму не нашлось — стащив с себя одежду и швырнув на стул, Джон полез под холодное без хозяина одеяло как есть, в одних носках, потирая мерзнущие голые ноги одна о другую и глядя в дерево потолка. Было стыдно перед семьей за свою циничность, за холодное приветствие, черт, да даже за то, что молчит обо всем происходящем, хотя не ясно даже, вышвырнут его из дома или продолжат мягко молчать, пряча в пол глаза. Было стыдно за то, что перед глазами все плыло третий день, что он все еще мог думать только о сумрачной, пещероподобной комнате и том, как уходили черные волосы под воду, домой. Что-то странное творилось, будто мир стал расколотым зеркалом и Стейнбек пялился в него, щурился, но видел только плывущие, наслаивающиеся друг на друга куски тысячи собственных глаз. Смурной, растерянный и уставший, он провалился в сон раньше, чем стихли приглушённые голоса внизу.       И сон проглотил его черной пропастью. Угольным, вязким ничто, которое обволокло его усыпанное порезами тело, застывшее в самодостаточной, вселенской пустоте. Света не было, но он видел каждую пору, каждую рубцовую полосу на собственной коже, он слышал плотью бестелесный, бесцветный шепот, зовущий его прочь. В голове, легкой и чистой, бесновался невыразимый, непонятный порыв, словно он стоял на краю пропасти, обуреваемый желанием прыгнуть ради самого прыжка. Но края тут не было, была одна пропасть. Пропасть раскололась, разверзлась перед его взором, как расходящаяся по шву одежда, и полоса молочно-белой плоти медленно расширилась, обнажая еще более непроглядную пропасть сверкающего зрачка.       Из пустоты смотрел на Джона, заменивший собой небо и горизонт, безграничный антрацитовый глаз.       Стейнбек рванулся с глухим криком ему навстречу всем телом и подпрыгнул на жалобно скрипнувшей под качнувшем ее весом постели. И лежал, шумно глотая воздух, дрожа под влажным от пота одеялом, как проросшее в земле семя. Проснуться не получалось, сквозь синьку утренних сумерек, затопившую комнату, затылок все еще скреб всепроникающий взгляд. С отстраненным ужасом Джон осознал, что ночь уже закончилась, хотя во сне он, казалось, висел в пространстве всего секунду.       С незнакомым раньше стыдом — что он висел там совершенно голый, прямо как сейчас.       Иногда Джон был благодарен семье за привычку вставать с петухами.       Вот только в этот раз свежий, истекающий паром завтрак не помог окончательно проснуться несмотря на то, что горячего и домашнего Стейнбек не ел месяцами, а шумящее ложками и болтовней семейство только преумножало гул в голове. Взбодриться за работой ему не дали — мать вытолкала его на улицу, хлопоча, что он наработался по заграницам, наверное, года на два, что белый с приезда, как мука, и что ему срочно нужно прогуляться. Джон не то что бы не был против, просто сознание было слишком ватное, чтобы возражать.       Руки ныли по работе. И по ножу.       Гулять решил к засеянным полям, к золотому кукурузному океану, который дожидался урагана пахнущих маслом ножей. Кукурузу Джон обожал с раннего детства. Голову под шапкой беспощадно пекло, пока он не шагнул в ряды теснящихся высоких стеблей, раздвинув их собственным телом, которое они тут же с головой поглотили шорохом и травянистой прохладой. Он сел, выудил нож из-за пояса и привычным движением осторожно вколол его в руку, нащупав живое место среди розовых рубцов. Семечко ровнехонько проскользнуло в скользкие створки разрезанной кожи, змейки вьющихся побегов разветвились, охватывая окружающие стебли кольцами, разбежались по земле тысячей зеленых ручейков. Наконец мучившая все эти дни отстраненность как будто встала на свое место, позволила кожей прощупать каждый хруст и стрекот, врасти полуголыми руками в колышущуюся, как море в течении, массу живой желтой плоти и стать ее мыслящим сердцем. Безразличная пасть неба зияла где-то там, над стучащими друг о друга початками, и Стейнбек закрыл глаза, представляя, как мир опрокидывается, словно огромная плошка, как он падает в голубой жар, чернеющий с приближением стратосферы.       Небо было отражением океана зелени внизу. Что-то такое же злое, такое же живое и плотоядное пустило в космическом пространстве ветвистые корни и зависло над жалким разумным муравьем в синхронном ему ожидании. Затылок теперь пекло не солнце — ставший трижды внимательнее знакомый взгляд.       Джон распахнул глаза и дернулся, когда что-то возле его бедра метнулось вперед с громким шорохом, дергая длинным телом паутину зеленых вьюнков. Не помня себя, он рывком схватил маленькую узкую голову и с размаху ударил существо о землю, пока собственные листья и белые цветки свернулись от вспышки страха. Отдышавшись и снова осознав себя, Джон поднес то, что поймал, к груди.       В руке висел бесполезной веревкой мертвый маисовый полоз. В небе, совершенно лишенном фантастической хищности, белела ранняя молочная луна.       О том, где он пропадал, дома Стейнбек рассказывать не захотел, отмахнувшись общим «По лесу до озера гулял». Обидней всего было, что за потраченное время вьюн успел крепко укорениться, а рана вокруг него затянуться, сойтись, покрыться багряной запекшейся корочкой. Его тело, стоило оставить растение в нем, всегда стремилось принять его, как родную конечность. Вырывать такие ростки было особенно больно.       Предчувствие из смутного переросло в невыносимое, подобно раздувшему щеку флюсу. Остаток вечера он провел, пялясь в заброшенную на середине в день отъезда дешевую детективную книжонку. Сюжет был давно забыт, имена не вспоминались, строчки жевались с трудом — мысли носились, как ужи в траве, думать получалось только о пронизывающем космическом холоде, поцеловавшем его во сне в затылок, о том, что поле напоминало место паломничества — словно земля пахла кровью и морской водой. В этот вечер он ушел спать еще раньше, давясь от скомканности и бесполезности прожитого дня.       В этот раз это была не пустота. Стейнбек брел по лесу, и почва мокро чавкала под его ногами, колыхалась, словно тело вращающегося титана. Густые деревья почти сияли в слишком ослепительном лунном свете, видно каждый листок, видно блеск серой крысиной шерсти у корней — грызуны неслись в одном направлении с Джоном сплошным прожорливым ручьем. Он знал, куда идти, он захлебывался этим знанием, тянущим его, словно пса за ошейник. Лес, испуганно расступившийся, как по велению Моисея, был разрезан полосой скотской крови с валяющимися у ног коровьими, свиными, собачьими головами, пальцам было мокро и горячо, а телу ветрено и холодно. Джона не было в том месте давно, но он понял, куда чувства ведут еще до того, как в воздухе запахло водой.       Перед ним простиралось живое, колышущееся зеркало, в центре которого торжественно сиял отраженный лунный глаз. Серебристая гладь будто бы дышала, поднимаясь и опускаясь огромным натянутым покрывалом. Что-то было похоронено на дне. Легкие горели от медленного удушья, кровь в ушах грохотала племенными барабанами, голова кружилась от привкуса озона на языке. Иди ко мне. Иди. Иди. Иди.       Он проснулся, стоило пальцам ног коснуться серебристой кромки. Перед носом была запертая входная дверь, за руку крепко держали сзади, собака захлебывалась испуганным лаем и скулежом где-то во дворе.       — Джон?       Он буквально слышал скрип своей шеи, оборачиваясь через плечо. Рути стояла босая, как и он, в белой ночной сорочке и новой жемчужной нитке, напоминая призрак какой-нибудь повесившейся девицы. Джон не подумал о том, что она, кажется, спит в его подарке, но подумал о том, что хорошо хоть не голый уснул, как вчера.       А еще о том, как жалко, что не научился за время работы передвигаться бесшумно.       — Ты гулять хотел уйти? Ты…. Бледный такой, — она сама была бледная с перепугу, с большими, выпученными, мокрющими глазами, которым раньше Стейнбек не умел отказывать. Вообще никакой из Стейнбеков, — Все хорошо? Ты смурной совсем, как вернулся, ничего не ешь и лица н-       — Иди спать, — взять девичью кисть, как обычно берет черенок лопаты или собачий повод, стряхнуть с себя. Он даже не пытается звучать мягко. Даже не пытается казаться проснувшимся, — Я знаю, куда и зачем иду.       Он не врал. Теперь, наконец, все сложилось в одну картину. Теперь до него дошло. Рути развернулась и убежала к себе, прижав руки к лицу и всхлипывая, не привыкшая к любой грубости, а Джон развернулся и натянул поверх пижамы куртку. Он вспомнил бы путь, даже если бы она выколола ему глаза.       Разумеется, в лесу не было крови, не было крыс и луна была не огромным серебряным оком, обжигающим его внимательностью с затылка до кончиков голых пальцев ног — обычным полусгрызенным месяцем. Но лес глубоко дышал и пах чем-то внеземным, и Стейнбек не видел ничего, кроме вытоптанной тропинки к озеру. Он и правда помнил дорогу наизусть, три раза чуть не утонувший в нем в детстве, наглотавшись тогда тины так, что горло жгло по несколько дней. Деревья отказывались говорить с ним, застывшие в молчаливом осуждении с простертыми ветвями, и он не отвечал им, не видящий ничего, кроме узкого окна дороги перед собой. Собственное сумасшествие подгоняло, хлестая мерещащимися взглядами вдоль спины. Он не помнил и не осознавал, сколько уже шел — обычно дорога занимала час, но мир был таким застывшим, а время так перемешалось, что, казалось, он добежал до озера за три минуты.       Оно вышло из берегов. Не просто вышло, а расползлось на несколько метров, затопив корни деревьев, с которых в детстве Джон прыгал ничком в темную болотистую воду. Она выглядела чистой, выглядела ледяной, как неподвижная черная пропасть. Он широко улыбнулся и задрал голову, когда кромка воды ринулась вниз, стоило чудовищно огромному телу, выместившему ее, пока оно лежало на дне, начать медленно подниматься. Стейнбек узнал бы это месиво глаз, ртов и извивающихся щупалец везде — в своей постели, в своих кошмарах, на страницах запретных книг, с маниакальной любовью вырисованное старым пером. Чудовище заслонило собою небо, наконец поднявшись во весь рост, и в ушах щелкнуло. Больное предчувствие, страх, ощущение замыленности этого мира, все моментально схлынуло, как будто звезды сошлись за глазами от одного вида этого существа.       Когда с небес ему, наконец, опустилось свернувшееся в человеческую форму, как пружина, божество — Джон застонал от облегчения и стиснул его в объятьях первый. Руки Лавкрафта неловко висели по бокам, он и не думал отвечать, просто уперевшись острым подбородком в чужое плечо, все такой же чужой и холодный, но Стейнбеку было достаточно, ему самой мысли о том, что тот не ушел навсегда в свое подводное царство тогда, было достаточно. Лес вокруг успокоился и ожил, сонно перешептываясь листвой под слабым полуночным ветром.       — Ты уехал, — прогнусаливи по-детски обиженно над ухом, и Джон не смог сдержать радостного хихиканья. На ощупь он все еще был сплошными углами и прямыми линиями четко прощупывающающихся под натянутой маскировки ради кожей костей.       — А ты утоп. Прости, прости. Не позвонил-то чего? У тебя же был мой телефон.       — Твой был, а мой сломался. Я нырнул, а их нельзя в воду… Бесполезные штуки, — Лавкрафт схватил его за плечи тощими пальцами и отстранил от себя, глядя в глаза испуганно, с каким-то собачьим заискиванием, — А что, людям в сны нельзя?       Джон засмеялся опять, второй раз за прошедшие месяцы, запустил руку в мокрые, густые, как мазут, волосы. От Говарда вкусно пахло океаническим дном.       — Ко мне можно. Тебе все можно. Пойдем ко мне, наконец. Я пирогом тебя хоть накормлю. Хочешь, с Рути познакомлю?..