в миллиарде световых лет

Кэл была весьма и весьма безобидной шлюхой, работавшей по утрам горничной и немного официанткой в отеле второго сорта, а по вечерам за углом этого отделя, в обосанном тупике — настоящей подстилкой. ее социальная ответственность была, вероятно, настолько низкой, что рот почти не имел зубов, а диаметр вагины был соразмерен диаметру черной дыры. Кэл была хорошенькой в некоторых местах — светлые волосы, посеченные на концах в солому, забавный носик с горбинкой, выразительные ярчайшие глазки, впалый дрябловатый живот, вечно сухая кожа, разного размера груди и в довесок угловатые бедра с ужасно острыми тазобедренными косточками, оставлявшими синяки на всех клиентах без исключения. на платье, на ее черном бессменном бархатном платье протерлась дырка прям на самой заднице, зато униформа приторно-голубого цвета была выглажена до пафосного хруста чистой ткани. из-под подола оной всегда торчали сетчатые, продранные колготки, заштопанные на промежности — выглядело вульгарно, но клиентам нравилось. лаковые, потрескавшиеся, остроносые туфли вызывали откровенную жалость, но Кэл лишь шире улыбалась и выпячивала свои разные груди вперед. они стояли в среднем пятьдесят четыре бакса за ночь — удивительная цифры, пять и четыре, разные, как ее груди. ну а вообще, ровно пятьдесят, просто кто-то доплачивал эти четыре мятых доллара из все той же жалости, ведь Кэл была похожа на облезшую кошку с помойки, но девочка не жаловалась. Кэл была доброй и простой до тошноты, трудолюбивой и сочувствующей, криворукой, но старательной. уши ее были вроде локаторов, улавливающий все и обо всем. сплетница и сучка. — ты, дорогая моя, мусор, — так отзывалась о нашей барышне ее начальница, мадам Ален. парижанка и мразь — одно без другого, впрочем, вряд ли существует — женщина видная, прелестная в своей хищности и моральном уродстве. никто не помнил ее образ досконально — ни юбку-карандаш, ни строгий пиджак на два размера больше, ни проженную окурком сигареты блузку — все обращают внимание лишь на ее змеиные глаза, густо подведенные коричневым углем. — давалка, — простите, моветон, и именно такой моветон позволял себе шеф-повар данного шикарного заведения, Джимми. мелкий ублюдок и сосунок, возомнивший себя богом — богом канализационных крыс. его передние зубки воняли тухлой рыбой и напоминали подгнившую солому. он ни раз клеился к Кэл, к давалке и каждый раз получал только удар каблуком промеж ног и угрозы о том, что в скором времени останется без яиц. Кэл была мусором, давалкой, горничной и вполне безобидной шлюхой, чьи ноги разъезжались под грузом социальной ответственности. Кэл воспитывала сынишку четырех лет от роду, жила с мамой и временами рыдала по ночам от бессилия и новой дырки на сетчатых колготках. — мамочка, — Чарли, божий сын, премилый ребенок с ангельскими глазами и светлыми волосами. у Чарли была единственная любимая игрушка — его чудное воображение, его собственный мир, в котором он вершит судьбы и творит добро. Кэл была хорошей матерью, честно говорю — чуткая и нежная, она лишь хотела, чтобы ей платили чуть больше полусотни баксов, ведь эта пластиковая машинка стоит больше. Кэл была глупой и слишком молодой, дрянь сопливая, но она старалась изо всех сил, и вам следует заткнуть свой поганый рот с обвинениями. Чарли был замечательный сын — худшее, что случилось с его матерью и то, о чем она могла лишь мечтать. мальчишка был смышленым не по годам, но никак не мог взять в толк, почему же мама плачет. почему мама плачет, объясните же ребёнку. — я, блять, тебя ненавижу! — мама плачет потому что какой-то придурок сейчас разбил очередную вазу на глазах у бедной горничной, переругиваясь с каким-то уродом на повышенных тонах и засирая своими уебанскими сигаретами пол. у этого придурка явные проблемы с волосами и неурядица с нервами. он дерганный и его подводка поплыла. от него исходит ужасный запах пота, алкоголя и, что странно, апельсинов — еще одна псевдо-богатая свинья, возомнившая себя центром вселенной, "рок-звезда — рок-пизда" как позже будет выражаться Кэл, поминая последними словами этого рахитного карлика в ужасно широких джинсах. это, черт возьми, две тысячи второй, а не шестьдесят пятый, в котором еще один торчок ебет твою мамашу! опомнись, блять! — еще одно слово, Молко, и я уйду отсюда, — этот проклятый моральный эксгибиционист давно послан ко всем парадным чертям. он не носит ни футболок, ни рубашек, только кожаный плащ, и горничная едва не узнает в нем своего. у него слишком высокий рост, чтобы Кэл смогла рассмотреть лицо, а еще ужасно худощавые руки, и Кэл кажется, что если эти мудаки начнут перепалку, победу одержит этот Молко только засчет своих острых зубок и истеричного характера. — и пойдешь нахуй, — карлик, вероятно, одержит победу и в словесной битве ведь у этого чуда под триста метров ростом опускаются руки и отблески гнева в глазах гаснут. он вздыхает так обреченно, будто его собеседник действительно худшее наказание за все смертные грехи. но антогонизм в том, что этот высокий парень — святой. осколки вазы на полу, горки сизого пепла на них и взгляд ледяных глаз, смотрящий на Кэл безо всякого сожаления. карлик ее просто не видит, ведь она сделана из стекла, а еще она — обслуживающий персонал, принеси-подай-поди вон. Молко не интересно. в комнате с плохим освещением и бледно-синими стенами, разбитой вазой и килограммами пепла остаются только двое. Кэл все еще стоит на месте, испуганная и оттого притихшая. ее разные груди вздымаются под тошнотворной голубезной униформы, а руки перебирают край подола. ее жидкие волосы, собранные в пучок на затылке, едва влажные из-за вязкого солнца на улице. карлик одет во все черное, поэтому Кэл думает, что он действительно больной на голову, но ему точно все равно на то, что думает горничная. он высокомерный мудак, который с видом весьма отрешенным разворачивается и удаляется в уборную, стряхнув пепел с тлеющей сигареты на пол — под самые ноги в белых балетках, но он этого естественно не заметил. он вообще, честно признаться, не видит дальше собственного носа. Кэл оставалось только медленно приходить в себя — этот гам и дерганные ублюдки ее пугали. ее, проженную проститутку, пугали агрессивные женоподобные мужчины. какого черта они вообще заселились раньше положенного? пепел, откровенно говоря, дерьмово отскребается от грязно-голубого ковролина, а осколки вазы режут маленькие беленькие пальчики в кровь. пальчикам больно сейчас, пальчикам больно будет дрочить еще один вялый член. Кэл тщетно пытается очистить ворс от чёрных разводов, но те лишь сильнее въедаются в плотную структуру ворсинок. в помещении ужасная жара и даже старый кондиционер, включенный наполную, с ней не может совладать. миловидное личико, бледное и так, уже позеленело, потому что горничная не ела около двух дней — клиентов было мало, и адский плюс на улице грозился стать последним, что ощутит на себе Кэл. в уборной спустили воду, потом выкрутили холодный кран, послышались брызги и чей-то скулеж, но, наверняка, он был лишь объектом воображения дурацкого пошатнувшегося сознания обессиленной Кэл. щеколда со скрипом открылась, выпуская карлика на свободу из каменистого тошнотворно-кафельного плена. не поднимать глаз на гостей — первое правило хорошей, плохой, идеальной, да хоть какой горничной. не смей поднимать свои глаза. поэтому Кэл и не поднимала, лишь терла и терла, как завороженная, будто в глубоком трансе, а ковролин все хранил и хранил в себе темные пятна размазанного пепла и капельку крови, упавшую с длинного тонкого пальчика. — черт возьми, просто забудь и иди уже, — Кэл не смела поднимать глаз, но могла слышать, что карлик плачет, просто рыдает, как дитя, — пожалуйста. его голос звучал подобно расстроенной гитаре — хрипло, надрывно, агрессивно и прокурено. злость с начала фразы сошла на нет, и теперь он просто умолял, устало держась за, вероятно, гудящую голову и затягиваясь новой блядской сигаретой. у него, скорее всего, выпадают волосы из-за наркотиков и очень болит душа. а горничной нужно было просто покинуть номер, в котором на стены наклеено по меньшей мере три таблички, гласящие о том, что курить строго запрещено. ковровые покрытия в этом отеле по-сучьи красные и старые — не меньше трех сотен миллиардов лет. рассадник клопов и пыли, эти псевдо-роскошные дорожки рассыпались, когда какая-нибудь весьма безобидная шлюха пыталась почистить их щеткой. Кэл видела только этот отвратительно-красный, превратившийся в выцветший рыжий, когда нарошно медленно шла по опустевшему коридору, в недостаточном свете приторных ламп казавшемуся западней. Кэл смотрела в пол, по щекам катились слезы, но никто бы их не заметил, даже посмотри на девушку в упор — слезы текут внутри, огибают рельеф черепа и впадают во внутренний омут вселенской печали. на темно-коричневой стене, давящей на сознание слоем чернозема, висит стикер с зачеркнутой аж два раза сигаретой. горничная сжимает руки в кулаки — херов мелкий ублюдок! кажется, что Кэл произнесла это вслух, ведь с высоты трехсот метров над уровнем моря послышался удивленный, а не раздраженный выдох, когда две величины немирового масштаба столкнулись. горничная впечаталась своим позеленевшим лицом в нагое солнечное сплетение того, кто был послан куда подальше около двух десятков минут назад. Кэл уволят, ее сын и мама умрут от голода, а она сама сопьется и сгниет от сифилиса. — прошу, простите, я.., — хрупкая голубизна шарахнулась на пять шагов назад, пялясь на человека перед собой щенячьими глазами. — Брайан все еще там? — настолько безэмоционально, что внутри Кэл что-то упало и разбилось вдребезги. прежний страх полностью испарился, уступая место холодному любопытству и полному отупению, наравне с оцепенением. — кто..? — капали секунды, грозясь проделать дырку в черепной коробке. Кэл приготовилась к тому, что ее ударят — ее зелененькое личико сделалось блеклым, а осознание собственной глупости заставило сжаться и инстинктивно дернуться, будто удар вот-вот ее настигнет. она еле выплюнула сбивчивое "..д-да" и поспешила покинуть поле зрения гостя, не помня себя от страха. кто это еще, черт бы его побрал, мог бы быть? тот карлик-плакса с нарывающей душой и выпадающими волосами. взгляд только вперед, чтобы еще раз не напороться на клиента, нервный тремор и слух, который уловил быструю, едва не беззвучную походку, мягкий скрип двери и "убирайся вон!" навзрыд меццо-сопрано. это женский голос, и этот Брайан кричал именно им, едва не срывая себе связки к херам собачьим. — давалка, третий столик, живо! шевелись! — Джимми швыряет тарелку со стейком Кэл в лицо, та же лишь аккуратно водружает ее на поднос и не одаривает повара никаким взглядом. ей не интересно. она рок-звезда среди помоичных крыс, она как тот самый карлик. один из гостей, мужчина лет под шестьдесят, истекает слюной, любуясь отнюдь не на непотребного вида стейк, а пялясь на плоскую задницу Кэл, умудряясь рассмотреть это жалкое зрелище под струящимся подолом голубой униформы. обеденный зал, темный, уставленный растениями с крупными сочно-зелеными листьями, пахнущий сигаретами и красным-полусладким из местного маркета, по акции. шумные гости: престарелые извращенцы; сплетницы со старческим маразмом, путающие все на свете — на самом деле, Джули, девочка с рецепшена, спит с Томми, носильщиком, а Робби, его брат-близнец, заправский торчок на бюджетном кетамине; маленькие дети, коих не много, орут, как резанные, будто предвещая отвратительный финал этого вечера. все это давит на Кэл неподъемным бременем, но Кэл просто ставит на стол зеленый салат с помидорами черри и ничего больше. Кэл не интересно. она связана по рукам и ногам, по шее, на которой болтается веревка сухих серых будней. ее сынишка приболел — звонила мать, жаловалась и ворчала, спрашивала у дочери, есть ли у ребенка аллергия на цитрусовые и орехи, но безтолковая, глупая Кэл не знала, если откровенно, о своем чаде почти ничего, поэтому ответила отрицательно и помолилась богу, чтобы Чарли не получил отек легких. — Сэм, я выйду на секунду.., — горничная тире официантка тире шлюха вышла перевести дух и затянуться некрепкой сигаретой. сегодня слишком душно, слишком тошнотворно, а эти дамские духи только забиваются в ноздри и не дают глотнуть и самую малость кислорода. этих двоих, карлика и шпалу, Кэл за ужином не обнаружила — наверняка, сидят где-нибудь, надираются и долбят то, что они там долбят, то, из-за чего у этого Молко, рок-пизды, выпадают волосы и плачет он, вероятнее всего, из-за того, что нечем вмазаться в очередной раз. Кэл посредственная и мысли ее такие же, но почему-то именно этот мужчина со своим другом всплывали в памяти каждый раз, стоило горничной закрыть глаза. потому что мужчины не плачут — мужчины имеют Кэл в зад и отвешивают пощечины, но кто сказал, что он не занимается тем же еще и напару со своим приятелем? так или иначе, Кэл впервые видела кого-то подобного и, честно говоря, надеяться больше никогда не увидеть — они пугали ее, а в жизни бедной девушки было достаточно разрухи, хаоса и страха.

***

— мамочка, а я умру? — Чарли смотрит огромными глазами на мать. дыхание его поверхностное и тяжело. мальчик задыхается, его лихорадит и трясет, а хрупкие ножки болят и ноют из-за высоченной температуры. у Кэл нет денег даже на обычные жаропонижающие — ее мать, бабушка малыша, обвиняет свою дочь в халатности, но не имеет в виду ничего плохого. старую женщину захватило пассивное отчаяние, она просто ищет виноватых в каждом первом, снедаемая чувством полной беспомощности. холодные компрессы — все, что может эта старая женщина, чьи дрожащие руки перебирают влажные от пота и воды, жиденькие волосы ребенка. у Кэл зудит между ног и нестерпимо больно ходить — она прихрамывает и жмурится, но на мать смотрит непоколебимо и строго. точно знает, что заработает — умрет, себя обезглавит, но на лекарства для Чарли заработает. форма висит на горничной как на старой хлипкой вешалке — груди разного размера также обвисли и сдулись, талия стала чересчур тонкой и неприятной, ножки дохлыми и кривоватыми. Кэл постарела лет на десять за последние три дня. Кэл безумно устала. у Кэл непроходящая булимия на нервной почве и изо рта пахнет рвотой и немытыми гениталиями. Кэл ненавидит себя, укалывается иголкой, когда штопает свои сетчатые колготки в пустой темной раздевалке, и хочет спать. чувство жгучего отвращения перекрывает сонливость и предобморочное состояние. Кэл истощена. Кэл спешит на слабых ногах наверх, в номер триста пять. по дороге ей ужасно хочется прислониться к очередной шершавой холодной стене, закрыть глаза и.. больше их никогда не открывать, испустив последний вздох в мрачности прохладного коридора, но в голове всплывает лицо Чарли — Кэл начинает тошнить, она сглатывает этот ком и, гордо вздернув носик, движется дальше. Кэл захлебывается подступающим раздражением, каким-то всепоглощающим разочарованием и кислым желудочным соком вперемешку с непонятным угнетающим страхом. в комнате тихо, ни души, только постель в отвратительном состоянии, еще влажная и липкая — простыни съехали, подушки валяются на полу, одеяло вывернуто и сброшено на пол. под ним обнаруживаются осколки керамической пепельницы и один единственный окурок. на журнальном столике, на поверхности которого засохли кляксы разного рода жидкости, в огромном количестве обнаруживаются стаканы и чашки с грязными ободками и отпечатками пальцев, чайные ложки и горсть таблеток жёлтого цвета, половина из которых имеет не самый приятный вид, будто побывала внутрь чего-то слабого организма. скомканные салфетки, на салфетках — капли крови и сероватой субстанции, будто некоторые таблетки все же успели раствориться внутри, но были по-бунтарски извергнуты наружу. разбросанная по полу пара черных шмоток Кэл пугает больше всего. горничная хочет начать эту херову уборку, но не знает, с чего начать. бога ради, она даже не знает, живы ли постояльцы, поэтому очень долго пялится на осколки пепельницы, сжимая край сырого, дурно пахнущего одеяла как-то слишком бережно. Кэл боится, что из-за этих придурков, отдавших богу души здесь, отель закроют, а у Чарли поднимется температура и он умрет в судорогах. Кэл добра, по-настоящему добра ко всему живому, но сейчас отчаянно желает, чтобы те, кто живет в этой комнате до нее не дошли, чтобы подохли где-нибудь на улице. в помещении ужасно душно и запах кислый и горький, будто в больнице — или притоне. окна открываются нараспашку, слышится вой сирены. все отвратительно, так отвратительно, но горничная упрямо продолжает поправлять уже чистую, новую простыню, кожей ощущая этот контраст и эту схожесть — человек, блюющий на чистое белье, человек, становящийся одного цвета с этой мертвенно-белой тканью, под которой его и похоронят, человек, чьи черные волосы выпадают и тенистой паутиной ложаться на белесое полотно. Кэл смотрит в пол и третью минуту подметает давно чистый ламинат. Кэл сама не своя — можно списать на проблемы со здоровьем, но Кэл все еще страшно. — я прошу прощения за такой беспорядок, — ее светлые волосы моментально седеют — повезло, что они и так ужасно сожженные и обесцвеченные, а с губ срывается шокированный вздох вместо истеричного крика. еще мгновение, Кэл заплачет, но уронить прозрачный стакан с мутной жидкость права не имеет, поэтому дрожащие руки цепляются за стекло в попытках уцепиться за жизнь. голос вкрадчивый, достаточно глубокий, но едва ли уверенный, надломленный и излишне тихий. Кэл не смеет, не хочет оборачиваться, только продолжает стоять со стекляшкой в руках, но вдруг резко поворачивает голову, смотрит в эти печальные глаза человека, что на три метра выше уровня моря. что-то в горничной тире бляди трескается, потому что глаза эти карии сочатся тоской, и печалью, и унынием, и огромной виной, будто этот великан сотворил что-то ужасное. и Кэл кажется, что все ее проблемы — хуйня, откровенная хуйня, и что, возможно, тот карлик, рок-пизда, друг этого парня, умер. взял и умер сегодняшней ночью, на мокрой постели, заблевав себе лицо. и Кэл может видеть, как его красные глаза медленно закатываются и закрываются, как он перед этим плачет и скулит, сжимая хлипкую руку — как там его? — Стефана в своей. Кэл фаталистка и любительница дешевой драмы, но, поверьте, этот мужчина выглядит будто просрал в своей жизни абсолютно все, самое дорогое и не очень, а, главное, Брайана — вроде так его зовут — тоже просрал. горничная уже ни на что не надеется, она просто хочет, чтобы это все исчезло, испарилось нахер из ее жизни. она хочет закрыть глаза и уши руками, хочет выключить свет и запереться в комнате. она полагает, что так и сделает, когда этот великан, собравшись с первой космической скоростью, покинет номер, когда Кэл дадут зарплату и хрипы из груди Чарли улетучатся. — не страшно, — решается горничная, ведь постоялец уже собирается покинуть комнату, забрав с собой бумажник и что-то еще — Кэл не знает, что именно. горничная решается потому что думает о том, что может помочь — помочь двумя безэмоциональными на первый взгляд словами, словами, не значащами ровным счетом ничего. Кэл наивна, Кэл глуповата, но она всегда, все еще хочет как лучше. и Стефан ей улыбается, скромно и мимолетно. Кэл роняет стакан, разбивающийся с треском о ламинат, как только дверь за мужчиной закрывается. Кэл так невозможно устала, устала верить в светлое будущее, и от этой улыбки неприятно мутит, значит, Кэл жива, а это уже что-нибудь да значит. вечером к отелю подъезжает скорая. увозят какого-то мужчина преклонных лет — сердечный приступ нашел его прямо за ужином. его жена, казалось, разом сошла с ума, но все же смогла добраться с супругом до больницы. персонал переполошился — в основном, злорадствовали и ехидничали, отпуская грязные, неуместные комментарии про старого пердуна и его засохшую кошелку, и только Кэл, ловко лавирую меж столиками, не заметив в очередной раз за ужином тех двух женоподобных мужчин, в очередной раз зажмурилась и выдохнула. официантке было страшно — чувство страха и онемения преследовало ее с самого утра, только теперь боялась она того, что больше не увидит того странного карлика-плаксу и его длинного друга, чья улыбка вывернула внутренности бедной девушки наизнанку и ощутилась звонкой пощечиной на узком остром личике, пощечиной, взывающей к жизни. и господь, наверняка, все же существует — там, где-то очень далеко, за миллиарды и миллиарды световых лет от нас, за миллионы триллиардов веков от нас иисус превратил воду в вино, вылечил смертельно больного и стал единственной надеждой, не опошленный пока грязной религией. и есть в этом мире хоть что-то от рая, в котором царит баланс. но Кэл в эту ересь по-прежнему не верила, пока слезы, настоящие и осязаемые, текли по ее щекам — слезы усталости, слезы обессиленные, пока руки дрожащими пальцами пересчитывали полученный с бухты-барахты аванс и силились держать еще и тлеющую сигарету. Кэл, сегодня именно Кэл — не официантка тире проститутка тире горничная, а именно Кэролин Джонс, проебавшая все да не все в своей жалкой жизни, не пойдет на панель, в обосанный тупик за отелем. она купит сынишке лекарство и ляжет вместе с ним ровно в десять часов вечера, чтобы, как все добропорядочные матери, рассказать Чарли сказку, в которой добро обязательно побеждает, пусть милая Кэл сама не верит до конца в эту ахинею, но должно же, черт возьми, хоть что-то кончатся хорошо? хоть что-то, пожалуйста. за хрупкой, чуть сгорбленной спиной, обтянутой вшивой голубой униформой слышится бормотание — Кэл напрягается, дергает тонкими ручками и прячет получку в карман. — иди нахер! — кто-то восклицает, и Кэл готова поклясться, что знает этот металлический голос, схожий с женским, знает эти высокие ноты и американо-британский, ярко выраженный акцент, знает этот крепкий запах сигарет и истеричность гласных. но не знает этого смеха. Кэл думала, что этот карлик не способен смеяться, но он делает это, приближаясь к парадному выходу. делает это, и звук этот с грохотом падает на асфальт и пыльную плитку, отражается от душного воздуха, гонится за глубокими ночными тенями и барабанит по тусклому свету фанарей. в унисон ему более сдержанный, более объемный и спокойный, будто срывающийся с высоты трех метров над уровнем моря. — pardon moi, — меццо-сопрано звучит на французском, Кэл дергается, — ce jouet porte bonheur, — дымчато-ледяные глаза при столь мягком освещении отливают медом или медью, искусанные губы искривлены в дружелюбной улыбке. совершенно детское, наивное, не обезображенное косметикой лицо напротив Кэл — это заставляет ее замереть. мужчина все еще одет полностью в черное, волосы все еще жидкие и посеченные, от него все еще пахнет горько и кисло, и все еще апельсинами. в руках, которые протянуты по направлению к Кэл, у Брайана, этой рок-пизды, плюшевый медвежонок, чья шерстка абсолютно желтая и неуместная. Кэл не двигается и не дышит. хочу напомнить, ее все еще пугают нервные женоподобные мужчины, говорящие на французском, которые уже давно мертвы в мыслях бедной Кэл. горничная качает головой — вероятно, это ветер играет с ее хлипкой шейкой. ее глаза большие и наполненные слезами, разные груди замерли, рот сомкнут в прямую линию чистого непонимания. Кэл сконфужена и чувствует себя несоизмеримо глупой, вопросительно хлопая редкими, облезшими ресничками. — это для Ваших детей или же просто для Вас. он новый, я сам его выиграл, — Молко улыбается, вселенная взрывается в его глазах. Кэл глупая, но даже она своими куриными мозгами понимает, насколько этот человек сейчас счастлив, насколько поразительно отличается от вчерашнего истерика. обдолбан — мышление у Кэл поверхностное и заторможенное, но даже ее крошечный мозг осознает — нет, совершенно чист. в неглубоких морщинках в уголках его глаз скапливается печаль вчерашнего дня и всех последующих, наполненных болью и отчаянием, с которыми он кричал вчера, с которыми переживал очередную ломку, когда плакса все еще стоит напротив горничной, протягивая игрушку. Кэл не понимает, Кэл растеряна и полностью дизориентирована, но желтого нелепого медведя берет, прижимая неосознанно к груди, спрятанной под тошнотворной голубой униформой. Брайан отступает на шаг назад, а затем и вовсе убегает, подлетая к Стефану, что ждёт его у самого входа, прижимается к нему и слушает неразборчивый шепот на ухо, пока они оба проходят через стеклянную дверь. Кэл замечает — руки коротышки, юркие пыльцы с накрашенными черными ногтями, отчаяно цепляются за потрепанную футболку великана, который бережно обнимает эти худые острые плечи, затянутые в упругую ткань черной водолазки. коротышка явно больной, раз носит кофты под горло в такую адскую жару, и у него все еще в ужасном состоянии волосы и чуть припухшие веки, а у его друга виноватый вид, вид болезненный и чуть смущенный. Кэл оборачивается лишь единожды, но вряд ли это поможет ей узнать этот забавный факт — Молко такой счастливый, живой, потому что руки эти, утонченные и с накрашенными ногтями, не дрожали сегодня, и он смог попасть во все мишени в гребаном тире парка аттракционов, не сбиваемый ни галлюцинациями, ни жуткой болью в голове. а еще Молко верит, что его волосы перестанут выпадать, а душа нарывать, ведь где-то там, за облаками, в миллиарде световых лет, прячется что-то хорошее.