Трудный возраст

      Рик так и не смог до конца понять, за какие же грехи вселенная наградила его Морти с сиськами, но училась она лучше, ныла меньше и приключений хотела больше, так что он не особо долго терзался по этому поводу.       На розовые сопли, нихрена не розовые слёзы и косые взгляды в Цитадели ему было глубокомысленно посрать, и единственное, к чему он так и не привык, — что его Морти все хотят преждевременно оплодотворить, будь то инопланетный кусок фекалий, состоящий из скользких отростков, или многоголовая бесполая проститутка, торгующая собой рядом с «Блитц энд Читц».       Морти с дойками, которой по неясной тупости родителей дали мужское имя, почти ничем не отличалась от десятков таких же Морти, длинными колоннами шагавших по Цитадели под рявканья Риков. Его Морти пускала слюни по Джиму из математического класса, а он, Рик, так же, как и остальные Рики, зыркал на него из пещер своих глаз и перезаряжал пушку: только рискни подойти к моей внучке, все Рики знают, что их Морти — это только их Морти. Пусть и с вагиной.       Его Морти была даже лучшей в деле приключений, чем остальные, и, как ни странно, и как не путая карты всей мультивселенной, сама звала его в путь, прыгая от нетерпения, когда он утирал чёрное от копоти лицо, заклеивал ещё один бесконечный химический ожог на ладони крошечным кусочком пластыря, и доставал портальную пушку. Время Рика и Морти, мать твою!       Бет, играя суррогатную роль хорошей мамаши, ноет, что это слишком опасно, Саммер ноет, что у неё тоже не сосиска между ног, но за неё так не переживают, Джерри ноет, чтобы не отставать от остальных, и, кажется, наличие женских половых органов у его Морти смущает всех, кроме как раз самого Рика.       Шестнадцать лет — чудесный возраст, и поэтому Санчез не подает виду, когда помятая мелкая пиздючка — которая и отвечала за их сегодняшнее приключение — вернувшись из уборной, вздрагивает, видя, что следом за ней появляется голубая куча побитого дерьма, и тихим голосом, в котором слышатся слёзы и отступившая истерика, просит его вернуться домой, цепляясь дрожащими руками за его запястье. Рик только мрачным, запоминающим каждую деталь взглядом, следит за ублюдком, посмевшим обидеть его внучку. Его Морти!       Просто Санчез позаботится о том, чтобы, незаметно для неё, извращенный шар желатина как можно более болезненно разорвало на сотню голубых кусков, и успокаивающе, неловко, не приученной для таких действий рукой, растреплет каштановые локоны, натыкаясь на мокрый внимательный взгляд.       А Морти видит его скрытую ярость, его зловещий прищур, и чувствует, как запястье её пульсирует медленной и тянущей болью, от которой ломит зубы, словно под кожу ей загнали десяток тупых иголок, и при каждом неловком движении боль становится только сильнее, а чертовы куски металла проникают глубже, раня изнутри, разрывая мягкие ткани, марая светлую кожу алой кровью, и наружу уже торчит изорванная плоть, и, кажется, она сейчас просто умрет. Морти не хочется даже вдыхать лишний раз, а уж о том, чтобы опустить глаза на ужасную рану, и речи быть не может...       — М-морти, хватит втыкать, нам пора сваливать, — знакомый грубый голос впускает вместе со своим звучанием в мир Морти что-то ещё, кроме мысли о боли, и самой боли, что впивается в и без того уставшее, изнуренное недавним «приключением», сознание.       Она моргает, очнувшись, и случайно бросает взгляд вниз. Запястье пустое, чистое, и только кожа рядом с ладонью немного покраснела и припухла, как от укуса комара. Морти не может сдержать удивлённого вздоха, потому что боль никуда не исчезает, а, наоборот, нарастает глубоко внутри, пронизывая руку насквозь, и Морти с твердой уверенностью точно знает только то, что сейчас она совершенно — даже больше чем обычно — ничего не понимает.       Поэтому она не подает виду, когда видит сквозь, не закрывшийся ещё, портал голубые, разлетевшиеся во все стороны от бластерного выстрела пятна. То, что было когда-то Мистером Желатином, теперь украшает дома его собственного королевства. Морти молчит, потому что видеть этого она не должна была, потому что знать о том, что этот желейный ублюдок хотел сделать с ней, Рик не должен был, потому что это абсолютно, совершенно и окончательно неправильно. Рик — гениальный желчный мудак, она — его тупой Морти, ошибочно родившийся девкой. Всё.       А в груди возрастает странное чувство, и попеременно с ним растёт боль в руке.       — Т-ты убил его? — вопрос срывается сам собой, когда она все ещё красными глазами разглядывает серьёзное лицо Рика. Самое, мать его, желанное и родное лицо, во всей, чёрт возьми, гребаной вселенной. И в момент оголенности своих чувств и сознания, уязвимости своего тела, в порванной на рёбрах футболке, ей больше всего хочется чувствовать его руки на своих плечах.       — Да, мне жуть как не понрав-э-э-элся тот чувак.       — Только из-за этого? — Рик поднимает на неё глаза, удивлённо прищуриваясь, и Морти чувствует, как хрупкость момента тает под его скептицизмом.       — А из-за чего же ещё? — Санчез хмурится и отворачивается к столу, убирая портальную пушку в карман халата. — Подай отвёртку.       И Морти понимает, что сильнее ненавидеть Рика просто невозможно.       Запястье её зудит болью. ***       — Ну нет же. Нет-нет-нет, мать вашу, нет! — Морти всхлипнула, отбрасывая мочалку в сторону. Пугающие, кровоточащие узоры на руке не исчезали даже от мыла и горячей воды, а грубым нейлоном она добилась только совершенно противоположного эффекта. Кожа на запястье краснела раздражением, и линии, чётко выступившие на вымытой от засохшей за ночь крови, — словно нарисованные алыми чернилами на бумаге, — пульсировали болью, которая только усиливалась от всех её манипуляций.       Морти заскулила, утыкаясь лбом в холодный кафель и прижимая израненную руку к груди. Тугие горячие струи били по плечам, сердце колотилось где-то в горле, живот сводило горячими спазмами, и больше всего ей сейчас хотелось зайти в гараж, взять какую-то жутко опасную хрень и отстрелить себе руку, попутно скормив её очередной инопланетной фигне, коих не только немало на просторах космоса, но и в гараже найдётся парочка. Потому что это несправедливо!       Чертова колба на руке, размером не превосходящая половинку спичечного коробка, насмешливо набухала свежей кровью, — да-да, дорогуша, можешь выйти в окно, — и Морти не знает, издевательство ли это судьбы, бога, или, может, чего-то более могущественного, ведь сделать ещё больший намёк можно было бы, только написав имя "Р-и-к" на её руке, — потому что даже идиоту ясно: если в колбочке схематически изображён крошечный радиоактивный аналог Сатурна и какое-то мелкое созвездие, явно сошедшее со страниц сказки о Питере Пэне, — то её соулмейт — точно не Менделеев, который по неясной причине стал космонавтом и открыл галактику D-238.       Морти истерически смеётся, захлебываясь воем, и, встряхнув мокрыми волосами, подходит к шкафу. Её чёртова жизнь разрушена под ебаный корень, потому что такой соулмейт приравнивается к вообще никакому. Можно официально считать её пустой, серой, мёртвой, суррогатной — да вообще кем угодно, кроме нормальной и живущей в ожидании свой половинки. А самое смешное — ха-ха — это то, что от этого не избавиться, даже если поменять вселенную. Ей не жить с кем-то другим, потому что каждому, мать его, — своё, а пустые фактически являются неполноценными. Лучше не иметь руки — когда это не является нормой — чем не иметь пары. До свидания, Джим, прощайте, хреново количество существ во вселенной, которые вполне могли стать её половиной. Привет, желчный старый мудак, являющийся по совместительству самым гениальным учёным, межгалактическим преступником, алкоголиком и, мать его, родным дедом.       Морти чувствует, что ей плохо, так плохо, что мышцы выстраиваются наизнанку, а желудок и сердце меняются местами — потому что она, по сути, ошибка природы, неправильная во всем смыслах. Так нельзя, это просто ненормально.       Ненормально знать, что жизнь её полностью рассыпалась, ненормально чувствовать собственную неполноценность, и нельзя желать того, чьей пустотой она дышит каждый день.       Неправильно сейчас вспоминать, как совсем недавно она видела его стоящего в осколках и склонившегося над верстаком, со столешницы которого было сметено всё. Его плечи были низко опущены, руки бессмысленно упирались в металлическую поверхность, и от всей фигуры веяло такой болью и пустотой, что Морти беззвучно отступила назад, незаметно убегая к себе, а затем прорыдала на кровати не меньше двух часов, кусая кулаки и давясь слезами, чувствуя, как все её естество, словно губка, наполняется его отчаянием.       Все это — одна большая, прямо-таки огромная и необъятная ошибка.       Горчично-ядовитая длиннорукавка издевательским взмахом кисточки красовалась на самом дне шкафа, обещая надёжную защиту от посторонних глаз. Вдох-выдох, остановить кровь, взять бинт, натянуть кофту; Господи, уничтожь эту вселенную нахуй.       — Берёшь пример с деда Рика, Морти? — прыснула Саммер, поднимая глаза от телефона, стоило только Морти в новой непривычной водолазке появиться на пороге кухни. Та натянуто улыбнулась, стараясь сделать оскал ужаса на лице более добродушным, и, стрельнув взглядом в сторону молчаливого Рика, сидящего за столом с отстранённым лицом, заняла своё место, нервно натягивая рукав ниже, словно тот мог сквозь тонкую ткань увидеть клеймо.       В какой полной жопе она оказалась, Морти поняла уже через три часа, когда Рик, не терпя каких-либо возражений, открыл портал прямо в её комнате, во время того, как она делала домашку, и за шкирку сорвал с насиженного места за письменным столом. Морти что-то проблеяла, уронив тетрадь на пол, и попыталась отползти в сторону. В голове её как раз мелькала мысль о том, что кровь нихрена не желает останавливаться, и, похоже, ей придётся избегать Рика, насколько это возможно, потому что все очень плохо. Фигушки.       — Морти, мне срочно нужна твоя помощь в одном дельце на, э-э-э, пять минут, — Рик, не дожидаясь ответа, схватил её за руку, чуть выше изувеченного запястья, почти касаясь бинта, под слоем которого была спрятана метка, и силой поволок в гараж. Морти же замерла истуканом, механически переставляя ноги, пытаясь поспеть за размашистым уверенным шагом деда. Все её мысли были сосредоточены на крошечном участке кожи, за который схватились сильные пальцы, и от которого сейчас по всему телу разливалось тепло, отгоняя боль прочь... Твою ж мать...       — Мне нужен сок одного растэ-э-эния, который является самым мощным во вселенной катализатором. Только представь, сколько всего я смогу сделать с его помощью, Морти! Нас ждёт приключение! — Морти едва сдержала разочарованный стон, когда приносящая покой рука исчезла в кармане халата.       Дальше было только хуже — как оказалось, внутри космической тарелки вдруг резко стало очень тесно и жарко, а глаза Морти судорожно метались между широкими ладонями Рика, которые спокойно и расслабленно лежали на руле, и его серьёзным целеустремленным лицом, с четкой полосой нахмуренных губ, а пальцы её тем временем крепко сжимали вновь начавшее болеть запястье.       — Ну и что стряслось? — голос Рика раздался резко в окружающей их тишине открытого бесконечного космоса, в котором терялись и время и направление. Хмурые глаза стрельнули в сторону вздрогнувшей Морти. — Не буду лгать, что мне интересно или я волнуюсь, просто будет фигово, если из-за тебя мы сваримся в желудочном соке первого же хищного растения.       — Все... все хорошо, Р-рик, — Морти почувствовала, что ей не хватает воздуха, и резко отвернулась к окну, пряча от цепкого взгляда свои горящие щеки. Метка взорвалась болью. Господи, блядь, какого хрена?! Он мерзкий и противный! Она же не извращенка!       — Ну-ну, как скажешь... — хмуро протянул Рик и, Морти готова была поклясться, подозрительно прищурился, оценивающим взглядом буравя её затылок. Наконец-то непривычные длинные рукава были замечены.       Морти, старательно контролируя дыхание — вдох-выдох, идиотка, вдох-выдох — и чувствуя, как в воздухе густеет подозрительность, грозясь разорвать маленькое помещение, выдаёт единственную фразу, за которую зацепился её воспаленный разум:       — П-подожди... «хищные растения» — это же метафора, да?.. ***       — Почему это была не метафора, Рик? Почему?! — Морти старается оттереть лицо от липкой, остро пахнущей соком зелёной массы, сотрясаясь от омерзения, и одновременно уворачиваться от щелкающих то тут, то там челюстей. Получается не очень из-за знойной жары, словно они попали в духовку к самому дьяволу, и бьющего в нос запаха, который невозможно спутать с чем-то другим — запахом разлагающейся плоти. На её плече железным капканом сжимаются жилистые пальцы и почти вырывают из зубов чрезмерно активной травы.       — Ты можешь заткнуться и просто бежать? Из-за тебя мы умрем, Морти, сучка ты хренова, слышишь?! — в ухо ей проорал Рик, успевая повернуться назад и отстрелить одну из многочисленных голов ромашки-переростка.       Морти в ответ только всхлипнула, проклиная все, что приходило в голову, и резко осознавая, что паника и страх, пульсирующие прямо в горле вместе с выпрыгивающим сердцем, притупляются чувством желанных прикосновений и близости своего проклятого соулмейта, который сейчас брызгал слюной и ловко, словно таракан, уворачивался от мясистых стеблей.       Её грубо вытолкнуло на середину песчаного островка, властная рука хозяйским жестом задвинула Морти за спину; вдалеке металлическим боком призывно серебрилась тарелка.       — Пошла к черту, оранжерея поганая! — Морти услышала звук двойного выстрела и сухой, многоголосый вой глоток, которым никогда не требовались лёгкие. Найдя точку опоры, она успела обернуться как раз в тот момент, когда напоминающая медвежий капкан пасть с оглушительным хрустом захлопнулась в нескольких метрах от лица орущего и строящего рожицы Рика, а ярко-зеленые, почти ядовитого цвета, стебли корчились и бились, напоминая разгневанную гадюку, но достать их не могли.       Санчез с широкой ухмылкой повернулся к до сих пор дрожащей Морти и, утерев пот со лба, спрятал пушку в карман.       — Здесь нас не достанут эти гребаные лютики, Морти. Наше преимущество в отсутствии корней, — Рик сипло рассмеялся и показал «жест мира» густым зарослям.       Морти глубоко вздохнула, стараясь надышаться, и отступила ещё на шаг назад, отдаляясь от бушующего в лиственном мире ужаса. Небо темнело, сгущая тени, смывая яркость зелени, оставляя после себя лишь серость, и Морти почувствовала, как ледяные руки касаются её лица, опутывают паутиной, не давая вдохнуть, — таким плотным был воздух, — заставляя опустить взгляд вниз.       Она хочет позвать Рика, почти шепчет его имя, но, теряясь среди десятков рук, не может произнести ни единого звука, и во всю полноту глаз вглядываясь в пугающий мрак тёмных вод под ногами, видит, как то, что она приняла за тень, оживает под её ногами.       Морти беззвучно смотрит, захлебываясь плотным, словно саван, воздухом. Минуту, час, два, вечность, две вечности...       А по краям от спокойного островка ползали раненые стебли, змеиными чешуйками оплетая их, подталкивая к краю, шептали сотнями сухих голосов, всего шаг, ну же.       Глубокая ночь тянула свои тонкие паучьи лапки, с которых на песок медленно стекали вязкие капли, и тени сгущались над самым небом, — словно грозовые облака, безжалостно нависали бетонными плитами, — а вокруг бушевал шторм, и Морти чувствует, как на лице и руках её дрожат прозрачные крылышки тех, кто совсем не походит на бабочек.       Казалось, что её зрачки впитывают беспросветную чёрную глубину, зачерпывают словно ковшом, переливают с места на место, жонглируя сгустками чистейшей темноты, внутри которой змеиными спиралями переливались все оттенки чёрного, и даже больше — их отсутствие.       Ей казалось, что если вдруг — просто вдруг представить на секунду — она шагнет в ту бездну — то больше уже не выплывет.       Не сможет.       Да и не захочет.       Потому что тёмная вода не выпускает своих жертв, опутывает ледяной паутиной, выжигает способность видеть другие краски, заставляет терять направление и чувство себя.       — Нам пора, Морти, уже темнеет. Твоя мать мне голову оторвет, если мы не вернёмся к ужину, — Рик стоит рядом с ней, совсем близко, всего на расстоянии той тьмы в проклятом озере, только руку протяни, казалось бы.       А Морти понимает, что там, в этом мраке, нет никаких монстров, нет зла, опасности и прочей чепухи — есть только тьма, густая, вязкая, холодная. Там есть все — и нет ничего, нет чувства заполненности, но и пустоты тоже нет.       Потому что эта тьма живая, и ей кажется, что так выглядит сама смерть, острый блик косы которой отражается в воде, и только потом — в луне.       И смех звенит в её ушах, поднимаясь с самой земли, раскалённым свинцом вливаясь в уши, и Морти чувствует, что тонет. Тонет-тонет-тонет — в себе, в воде, в пустоте, в кровавой волне, которая поднимается от метки, в своем Рике...       Морти запрокидывает голову, поднимая глаза, — казалось бы, к небу, но на деле же к Рику, — отрывая на секунду взгляд от сгустка самой ночи, — и тут же в её реснице зажигается огонь, словно кусочек стекла мелькает среди рыбьей чешуи в плотном водном комке.       — Ты видел? — она хватается рукой за крепкое запястье Санчеза и почти висит на нем, вглядываясь снова, и ей чудится, что мрак уже не такой плотный, как был ранее, словно он раздробился, разрезался, замер и умер, как она только что, когда метка, вопя от боли и восторга, вырывает сердце Морти и отдает его в окровавленных руках Рику, близкому и далёкому, такому же застывшему и мертвому, как она, как этот мрак, как все вокруг.       Морти тянется рукой к воде, готовая пойти за ней, и кажется ей, что это не вода пустая и тёмная, а тот, кто стоит позади неё — глубокий, мрачный, сокрытый в тени, чьё отражение она ловит.       — Я бы тебе не советовал... — горячим дыханием совсем рядом, и Морти не может понять, кто это говорит, кто стоит рядом с ней, чьи руки сжимают её плечи.       И Морти касается тьмы.       Опускает в неё руку, словно в смолу, тугую, вязкую, неподатливую, беспросветную, барахтается, как рыба в сетях. И в тот же миг мир взрывается сотнями огней, горит маленьким пожаром под каждым её пальцем, а она ловит блики искр в своей ладони, зрачками пьёт живое небо с упавшими звёздами...       А Рик смотрит на неё — сквозь её глаза видит отражение неба с его бесконечными вселенными и мириадами миров — не то кусочек смерти в их жизни, не то всё-таки кусочек жизни в смерти, — и, хоть он и знает, что это медузы, — все равно понимает, что так небо гораздо красивее.       Только благодаря ей ночь взрывается огнями, и то, что было опасностью, теперь дарит свет, разбивая ночь, как хрустальную вазу, чьи осколки теперь горят в её руках.       Рик заставляет себя не смотреть, он почти убеждает что не смотрит, но тут Морти — его Морти, эта мелкая пиздючка, которая вечно портит все и рушит его мир — поднимает глаза на него, и он понимает, что лжёт. Он видит и тень от её ресниц, и каждое из их отражений, и Санчезу кажется, что в её взгляде навеки застряло то небо, с глубоким мраком и искрами.       Рик думает, что это красиво, чёрт возьми, красиво.       Он имеет в виду звезды. Это звезды красивые, конечно, звезды... ***       — Не понял, — нахмурившись, Рик вытащил бутылку из ослабевших пальцев Морти и сам сделал глоток. — Ну и что за хрень происходит?       Рик никогда не заходил невовремя, просто иногда его время отличалось от времени других, а это — так уж повелось в приличном обществе — то есть, среди идиотов — считалось грубостью. И вот сейчас он застал нетрезвую Морти, сидящую на полу в его собственном гараже с начатой бутылкой водки.       Та глухо всхлипнула и сжалась в комок под его пронзительным взглядом.       — Мне больно, Рик... — жалобно прошептала она, пряча лицо в ладонях. Слишком многое навалилось на неё, слишком больно горит метка, разрывая руку изнутри, слишком долго ночей она не спала, мучаясь кошмарами и полуснами-полугрезами, из-за которых утром невозможно было поднять глаза на собственного деда.       — Дай-ка угадаю: признание твоему Джорджу прошло не так гладко, как хотелось, и в процессе тебя вырвало ему на ботинки? — Рик опустился рядом с ноющей внучкой, тяжело привалившись к стене.       Морти крепко сомкнула пальцы на запястье, сквозь тонкую ткань чувствуя, как свежей кровью набухает рана, грозясь вылиться за пределы бинта.       — Что, неужели неверно? — Санчез усмехнулся и вновь сделал глоток. — Может, ты осознала никчемность собственного существования? Тогда добро пожаловать в мой клуб — похоже, даже тупости Джерри недостаточно, чтобы загубить мои гены.       — Уйди... уйди, пожалуйста, — Морти поджала под себя колени, спиной прижавшись к стене, чувствуя жар тела, сидящего совсем близко, от которого в проклятый знак будто вбивали гвозди.       Она избегала его вот уже который день, наталкиваясь на обеспокоенные взгляды Бет, но сейчас сама пришла к нему, устав жить без воздуха, которым они дышали вместе, без приключений... без Рика.       — Из своего же гаража? Неудачно ты выбрала место для душевных терзаний и, как итог, — быстрого, бесполезного суицида. — Рик вытянул длинные ноги и опустил бутылку на пол. — Крайне неудачно. Подростки обычно пафосно запираются в ванной, когда дом забит родственниками, чтобы мамочка, захлебываясь воем, могла в отчаянии сбивать кулаки об дверь с хлипкой задвижкой. А ты используешь в этих целях гараж деда. Скучно, тебе не кажется?       Морти медленно, рывками, словно её дергали за ниточку, повернула к нему лицо, решаясь.       — Все из-за этого, Рик... — в одно движение задирая рукав и срывая пропитавшуюся кровью повязку, она протянула руку к деду, выжидающе глядя в его лицо.       — Ого... — Санчез поднял брови, разглядывая нечеткий, из-за бегущих кровавых ручейков, рисунок.       Все карты на столе. Ей казалось, что она кричит, до крови срывая горло, поднимая на ноги весь дом, переворачивает своим воплем мир. А на деле же Морти лишь замерла, невидяще изучая знакомую до каждой царапины колбу с маленьким космосом внутри.       — Я так полагаю, это не парень, любящий химию, и являющийся потомственным космонавтом? — хмуро бросил Рик, поднимая бутылку с пола.       Морти почувствовала, что задыхается.       — Я...я, это в-все из-за...из-за этого, и я...       Рик взмахом руки остановил её, поднимая глаза и встречаясь с её мокрым взглядом.       — Я говорил ранее, и повторюсь ещё раз: любовь — это красивое название гормонов, которые обязывают тебя размножаться. Это запрограммировано на уровне инстинктов, и с этим ничего не поделаешь. А так называемые соулмейты всего лишь «находят» тебе подходящую пару, — Рик опустил глаза на её покрытое кровавыми разводами запястье. — Иногда ошибочно.       — Эти метки не появляются просто так, а глупые сказки о предназначении и родственных душах — являются всего лишь бредом, в который верят мечтатели. Обычно люди сами выбирают себе пару — слыхала о самовнушении? Тут работает тот же принцип. Самцы привлекают самок яркой раскраской перьев или чешуек на хохолке, а потом верят в свой счастливый брак. До поры до времени, конечно.       — Тогда почему мне так больно?       — Из-за отсутствия физического контакта. Метка обязывает постоянные прикосновения партнёра, — Рик снова сделал глоток. — Своеобразный пояс верности, неплохо, да?       А Морти украдкой разглядывает его лицо сквозь пелену своих слез и думает о парных знаках своих родителей, из-за которых даже Рик не мог ничего сделать для счастья дочери. О сияющей от радости Саммер, любовно поглаживающей свою метку, и вопрос срывается сам собой:       — Почему?..       — Потому что я давно ещё понял, что Боженька нас не любит. Похоже, когда-то я обидел его — вот он и отрывается.       — М-может, сотрешь мне память? Или...или убьешь и клонируешь?       — Ты и без меня знаешь, что это ничего не даст. Конечно, можно отрезать тебе руку, но не факт что метка не появится где-то в другом месте. На лбу, к примеру. — С сомнением покосившись на Морти, он протянул бутылку ей.       — Тогда...тогда может...       — Смирись, это с каждым происходит, — Рик, после некоторых колебаний, задрал рукав водолазки, показывая небольшой белый шрам на запястье. — Бывает и такое. А метки, как известно, штуки хоть и значительные, но одноразовые. И да, предотвращая твои вопросы, — я не чувствую себя неполноценным или мёртвым. Во всяком случае — точно не из-за этого.       А Морти все смотрит на его бледное запястье с короткой запятой шрама, и сердце её кричит от боли и несправедливости, стекая вниз солёными каплями.       У него уже был соулмейт. Рик уже пуст. А она просто идиотка, разобранная на части. Хотелось выброситься в окно, чтобы больше никогда не видеть его, не слышать стук собственного сердца, не чувствовать, не осязать, не думать, не помнить, удалить себя, стереть к чертям, выбросить в толчок и смыть, разорвать на куски и скормить собакам.       — Ну хватит тебе.       Тихий голос раздался совсем рядом, измельчая все её мысли словно блендером — так же болезненно.       Рик поднял её руку, рывком притянув ближе, и сухие губы коснулись метки, собирая кровь, слизывая бегущие по запястью дорожки.       Морти почувствовала, что задыхается. Её грудь сжало до размеров маленькой вселенной, забыв наградить кислородом, заставляя голову кружиться, а небо падать вниз, ломая все на своём пути.       — О Господи, Р-рик... — бесконтрольный стон срывается с её губ, пока она безуспешно старается выдернуть руку и мелко дрожит от горячих прикосновений к своей коже. По ней сотнями электрических змей пробежалось удовольствие, усиленное знаком соулмейта.       — Тише, — хриплый шепот, от которого внутри Морти что-то ломается, взрывается и рассыпается, уничтоженное чувством желанной близости. И она закрывает глаза, расслабляя руку, отдаваясь во власть, чувствуя тысячи бесконечных разрядов по своему телу. Вторая её рука беспорядочно шарит по холодному бетонному полу в поисках опоры, и, найдя край белого халата, судорожно впивается в него, до трещин в дрожащих сахарных пальцах.       Тёмная вода поджигает её, выплескиваясь через край бездны под ногами.       — А-ах! Ч-что ты... — Морти вздрогнула всем телом, когда жар губ сменился на влажное прикосновение языка, чувствуя, как низ её живота завязывает тугим узлом, а в груди мгновенно заканчивается воздух. Только не смотреть, не смотреть на него...       Она почти отворачивается, прислоняется горящим лбом к стене, пряча судорожно блестящие глаза и алые щеки, стараясь сдержать стыдливые вздохи, когда боль окончательно уходит, сменяясь острым удовольствием.       Тёмный океан отравляет её мысли, дождём стекая по стенам, штормом бушуя под ногами, размывает границы восприятия, водопадом разрушает все барьеры и ядом проникает в мозг.       — Успокойся, — горячим дыханием рядом с шеей, от которого мелкие волоски на затылке Морти встали дыбом. И, прежде чем сухие губы коснулись её ключиц, она успела осознать, что падает. Вот прямо сейчас, бурлящая вода смывает все плотины и уносит её, заставляет тонуть, захлебываясь горячим воздухом.       Кровь в темноте тоже выглядит, как вода.       Морти откинула голову назад, едва не впечатавшись затылком в стену, и задрожала, как струна, сжимая мужские плечи ломкими пальцами, до побелевших костяшек впиваясь в них, чувствуя обжигающее прикосновение чужих рук к своей шее; большой палец скользнул по её губам.       Метка пульсирует в такт сердцебиению, усиливая удовольствие, сжигая мысли о неправильности, за которые цепляется ослабевшее сознание Морти, оставляя после себя только желание.       — Ахх... Хва-хватит... — её жалобные вздохи почти зло запечатали поцелуем со вкусом крови и алкоголя, до боли натягивая волосы на затылке. Морти словно прошибло сотнями иголок, натянутым луком выгибая под умелыми руками, заставляя с новой жадностью впиваться в обжигающие губы, захлебываться стоном и кислородом.       Зачем барахтаться и зря баламутить воду, если она уже утонула?       Тихий, почти зловещий смех горячим пеплом оседает на её щеках, когда она, дрожа от дикой смеси собственной смелости, животного желания и глубинной паники, сама зарывается руками в седые растрепанные волосы, изучающе скользит пальцами по контурам лица и шеи, срывает с острых плеч белый халат.       Рику плевать на пять тысяч других Морти, на пять тысяч других Риков, которым повезло больше, чем ему, меньше, чем ему, больше, меньше...       Морти целует его сама, не оставляя шанса на отступление, с головой прыгая в омут — все честно. И сладко выгибается, чувствуя горячие прикосновения, способные обжечь её и превратить в пепел, на своей груди, когда Рик наконец-то задирает на ней проклятую водолазку.       Ему смешно, потому что они, как в дешёвых сериалах, почти рвут друг на друге одежду. Он нависает над ней и скользит грубой ладонью сквозь тонкую шею с выпрыгивающим пульсом, через юную, судорожно вздымающуюся грудь, и к метке на запястье, повторяя пальцами узоры рисунка.       Она окончательно сдаётся, чувствуя жар тела Рика, — грудь к груди, куда уж ближе? — и по всему телу, на плечах, лице, животе, — всюду властные руки и обжигающие губы, умелые ласки и хриплое рычание в ответ на её глухие стоны.       И пусть бетонный пол холодный, а в любую секунду их могут застукать, — с этим у Рика разговор короткий — три вспышки стирателя памяти и одна капсула от ОРВИ, — поэтому Морти только снова и снова цепляется за его шею, пропуская сквозь пальцы пепельные волосы, ловя каждый поцелуй. Рик и Морти на веки вечные, только Рик и Морти, все сто лет, днями напролёт — и даже больше.       Он проникает в неё неожиданно бережно, словно боится стереть её, как дети стирают рисунок ластиком, а потом одним неудачным движением рвут его. И Рик понимает, что легко может испортить её, скомкать и выбросить в урну, или в измельчитель мусора, как испорченную картинку, — потому что она вся в его власти, ловит каждое его движение, отдается дрожью и стонами, неумело возвращает ласку.       Только его — как бы странно, неправильно, мерзко, гадко и противно это не было, и метка на её запястье тому верное доказательство.       Ей нужен кто-то другой — смазливый прыщавый одноклассник, дарящий цветы, сорванные у её же соседей, — с которым они разрушат, а затем отстроят мир заново, будут целоваться без языка ночью на лавочке, и которого Рик — как и все остальные Рики — будет ненавидеть, замораживать и тайно запирать в кладовой, стирая память, — чтобы вырвать Морти на ещё одно приключение. Вот кто ей нужен, — а не пустая оболочка, может, прежнего Рика.       Перенести их в комнату — дело пары секунд. Заставить гребаную планету снова кружиться — немного труднее.       А она спокойно засыпает на его груди.       Две, мать их, ошибки природы.       Глупо на её месте искать искру света в его тьме, крайне глупо. Так же глупо, как и стараться согреться теплом трупа или просить глотка воды у пересохшего ручья. На его собственном пепелище слишком много серой пыли и слишком мало места для нового костра.       Рик — это всегда пустота. Глубокая вода, в чёрном бархате которой рубинами горят кровавые капли. Он толкает её в бездну только одним своим присутствием. И в этот раз уход ничего не даст.       Потому что Рики — это и есть яд. Наркотик. Они опутывают собой человека, впиваются терновыми ветвями в его жизнь, пока тот думает, что сможет завязать в любой момент. С ними ярко, живо, и виден смысл. А затем остаётся только пепел. И бросить невозможно.       Рик встаёт с постели — прямо ложе новоиспеченных любовников — блядь, кто ж это пошутил над ними так? — и, достав из кармана халата флягу, грузно падает в кресло. Потом возвращается и накрывает Морти одеялом. Ночь длинная, подумать есть над чем.       Почти жаль тянуть её ко дну, и Рик задумчиво поглядывает на стиратель памяти. Плохо, что проклятую метку так просто не убрать.       Впрочем, ей было больно, она истекала кровью — он ей помог. Прямо нериковская щедрость и понимание. На этом всё.       Ей нельзя любить — Господи, ну и слово! — его. Но Рик знает, что знаки соулмейтов — весьма тупые штуки, кстати — появляются только после привязанности носящего. Сначала сам человек выбирает себе партнёра для спаривания, и только потом метка закрепляет его уверенность, чтоб и не рыпался с насиженного места. Са-мо-вну-ше-ни-е. В чистом виде.       Можно сказать, что ей просто не повезло иметь такой извращенный вкус. А знакам же глубоко посрать на кровные узы: захотел? — получай. Только вот его внучке — этой мелкой дурочке — захотелось не того.       Мотыльки обычно слетаются на свет, пусть и сгорают в конце. Его же Морти-мотылёк упала в бездну.       — Извращенка малолетняя, — хмыкает он, качая головой в странной смеси гордости и недоумения и, сделав очередной глоток, вновь бросает взгляд на спящую Морти.       Ему не трудно запихнуть в задницу все правила и порядки — не впервые же, в самом деле, — и именно так он и поступает, когда склоняется над ней, оставляя на губах сухой, почти какой-то отеческий, поцелуй. Не прощальный.       Её мать, поехавшая сучка-социопатка — яблоко от яблоньки, а, Рик? — его убьёт. И правильно сделает.       Рик чувствует, как запястье его горит болью.       Рик не глуп, и, в отличие от Морти, всё понимает.