Привычка

      Евровидение – это, несомненно, очень большое событие.       Большое для всего мира, для всех стран, для всех людей. И шестьдесят четвертое Евровидение исключением не стало. Как и все остальные исполнители, представители Исландии старались не только как можно лучше презентовать свою страну для жюри, но и зрителей впечатлить номером и песней. Как и у меньшинства исполнителей, у участников из Исландии было нечто, о чем зрителям и жюри было совершенно необязательно знать.       Маттиас всегда считал, что его брат слегка... неуправляемый. Он постоянно искал приключения на свою симпатичную задницу, старался выделиться или сделать что-то совершенно необыкновенное и необъяснимое для того, чтобы на него обратили внимание. А внимание Клеменс просто обожал.       Это, наверное, пошло еще из детства. Маттиас точно помнил, как Ханниган участвовал в разных конкурсах, театральных постановках; как он старался быть везде и сразу. Но особенно сильное впечатление Клеменс старался произвести именно на кузена: при любой встрече он выдумывал нечто совершенно безумное, а после каждой такой выходки они вместе хохотали до упаду. Маттиас всегда был более уравновешенным, а потому старался сдерживать порывы кузена, когда тот собирался вытворять свои сумасшедшие штуки. Однако часто в конце концов Харальдссону приходилось поддерживать очередную дикую затею. Сначала все это воспринималось действительно как братская любовь, ведь было совершенно нормальной практикой приглядывать за своим слегка непутевым кузеном.       Но время шло. Быть детьми вечно – невозможно, и на смену священному неведению и умильной наивности пришли подростковые выходки и бесконечное желание, сверлящее где-то внутри. Это было стыдно, грязно, как и все, что делают подростки. Клеменсу периодически хотелось экспериментов, Маттиас же в каком-то смысле был его голосом разума. Если он говорил "Клеменс, стоп" или "Клем, нет", это означало, что действительно пора остановиться. Харальдссон думал, что такое послушание имеет место быть из-за его превосходства, как старшего брата. Он думал, что Клеменс его просто уважал.       Однако он совершенно точно не ожидал, что уважение проявляется в незаметном поглаживании паха за семейным ужином, в неоднозначных движениях языком между слегка разведенными влажными губами и... поцелуях. Это произошло случайно, просто так сложились обстоятельства. Они были всего лишь любознательными подростками, в распоряжении которых было купленное втихую пиво, теплый вечер и лишь они вдвоем в их тайном убежище.       Это было неправильно. Моральный барьер жестко ограничивал, мешал Маттиасу делать хоть что-то, даже посмотреть на Клеменса, который с тех самых пор стал выглядеть немного счастливее. Их страшный общий секрет забавлял его. Харальдссона же он пугал. Клеменс любил снова и снова возвращаться к моменту их поцелуя, вспоминать каждое его мгновение и все, что этому сопутствовало во времени. Гулкий стук пустой стеклянной бутылки, которую кто-то из них уронил, пение какой-то птицы снаружи их домика на дереве, внезапная духота и жар... Больше всего Ханнигану нравилось вспоминать тепло руки Маттиаса, которую тот положил на его грудь.       Со временем это вошло в привычку. И эта привычка переросла во что-то большее.       Они росли, а Клеменс все не менялся. Он оставался все тем же Клемом с серо-голубыми глазами с непонятной искоркой внутри, с неугасающим огнем, с огромным энтузиазмом. Глядя на него, Маттиас видел упавшую звездочку, которая билась в своем бешеном ритме. Он давно признался себе в том, что невероятно сильно любит эту звездочку с обворожительной улыбкой.       Они росли. И продолжали хранить свой маленький секрет.       У Клеменса появилась девушка. Жена. Позже у него появился и ребенок. Маттиас все понимал – нельзя вечно быть подростком и играть в любовь со своим двоюродным, мать его, братом. Но Клеменс почему-то продолжал приходить, целовать, трогать, пошло стонать. А Харальдссон просто не мог отказать своему брату. В основном потому, что ему самому это так сильно нравилось.       Ханниган никогда не стеснялся публики. С появлением группы он стал вести себя еще развязнее, чем раньше. Теперь он имел универсальную отговорку – все можно было спихнуть на образ. На Евровидении, вдали от жены Клеменс стал почти невыносим (если такое слово было к нему применимо, ведь Маттиас готов был вытерпеть любую выходку, лишь бы снова увидеть ту самую улыбку и ангельское личико, от которых приходил в восторг). Клеменс постоянно клал голову на плечо Харальдссона, смотрел на него так, как не следовало бы, особенно на людях, переплетал с ним пальцы, клал руку на колено, а Маттиас в свою очередь отвечал ему тем же. Делал он это с абсолютно непроницаемым лицом, просто «поддерживал образ», говорил о том, что вся их группа основана на противостоянии добра и зла, любви и ненависти, черного и белого. Он даже массировал Клеменсу плечи, почти чувствуя, как тот млеет и прикрывает глаза от удовольствия.       Клеменс становился невозможным. В их компании все уже давно все поняли. Потому что нельзя уходить вдвоем искать одну и ту же "завалившуюся куда-то" портупею по три раза на дню и делать вид, что в номере Маттиаса в отеле нет горячей воды вот уже… дня четыре? Да и всякие фразы Ханнигана а-ля «Папочке нравится то, как его детка выглядит сегодня?» наталкивали на определенные мысли. Просто все предпочитали тактично молчать.       На самом деле им действительно стоило бы подумать о том, чтобы быть чуть более осторожными. Они, конечно, выбирали самые темные углы, чтобы «помочь Клеменсу поправить ремень на спине», но этого точно было недостаточно. Терпение Сольб, например, кончилось на том моменте, когда Ханниган попытался расстегнуть ширинку брюк Маттиаса прямо во время чертового интервью, хотя самого Маттиаса это вообще не впечатлило, если судить по тому, каким ровным и уверенным был его голос.       Она позвала их на серьезный разговор после этого интервью, на что получила спокойные извинения от Харальдссона и виноватую смущенную улыбку Клеменса. Стоит ли говорить о том, что на нескольких следующих репетициях Клем постоянно поправлял ремень на своей заднице, иногда ойкал, встав в неудобную позу, и старался ходить как можно более естественно, делая вид, что его пятая точка вовсе не горит.       Но это не значит, что они перестали зажиматься в случайных местах. Они продолжали отлучаться, и, если быть честным, каждый участник их группы видел хоть что-то, чего видеть совсем не должен был. Эйнар случайно узрел то, как Клеменс сидит на коленях и со слишком большим удовольствием отсасывает Маттиасу, попутно лаская себя. Андреан услышал, как Клеменс громко стонет откуда-то из-за угла и просит быть не таким грубым в этот раз. Астрос зашла в их гримерку без стука в тот момент, когда Маттиас, сжимая шею Клеменса, стоящего чуть ли не раком у стены, грубо прижимался пахом к его латексным белым штанам.       Говорить обо всем этом открыто было слишком неловко, поэтому все решили просто промолчать и позволить Маттиасу и Клеменсу делать все, что они хотят. В крайнем случае, черный пиар – это тоже пиар, и они приехали на Евровидение для того, чтобы возмутить (да и возбудить тоже) толпу.       Все просто тихо молились, чтобы от таких насыщенных игрищ у Ханнигана не пропал голос. Он все-таки солист.       Самому Клеменсу было не то чтобы все равно на такой важный фактор, как голос, однако возможность быть пойманным на столь неприличном деле лишь больше распаляла его. Он уже буквально грезил тем, что разозлит Маттиаса настолько сильно, что тот нагнет его прямо где-нибудь около сцены, не глядя ни на кого.       Технически, Клеменсу просто нравилось чувство адреналина, а также, несомненно, разъяренный вид Харальдссона, который в эти минуты почти не отличался от того, что зрители обычно видели на сцене, только был еще сильнее возбужден. В обычной жизни Маттиас был даже чересчур милым, именно поэтому Ханниган пытался сделать что-то такое, что могло бы выбить его из колеи.       Но случалось так, что сам Маттиас выбивал его из колеи. Иногда он был действительно слишком жесток, но, если быть честным, Клеменс получал от этого некое извращенное удовольствие. Нехватка воздуха, от которой звенит в ушах, саднящие бедра от того, насколько сильно в них вцепился Харальдссон и насколько быстро он двигается. Клеменс задыхался, его штаны давили ему прямо на член, потому что в основном Маттиас даже не снимал их, а просто приспускал; Ханнигана трясло, потому что это было слишком приятно. Наверное, какая-то братская связь между ними все-таки существовала, потому что Ханниган понятия не имел, откуда Матти знает, что именно ему нужно в определенный момент.       Клеменс любил чувствовать себя беспомощным, ему нравилось ощущать власть Маттиаса над собой. Это было тем, чего его жена не в силах была дать ему. Он любил ее, любил свою дочь, но с Маттиасом он не смог бы расстаться никогда.       Маттиас знал, как нужно трахать Клеменса, чтобы он сходил с ума.       Он заставлял Ханнигана сидеть на коленях и просить о том, чтобы он сделал хоть что-то. В такие моменты Клем был еще тихим, он помнил, что они в отеле не одни, что за стеной находится Сольб, и она явно не будет в восторге от его просьб к Маттиасу поскорее выебать его так, чтобы он не смог ходить.       Клеменсу нравилось, когда Харальдссон был груб, когда его пальцы оставляли на его бедрах чуть ли не синяки, когда после их совместной ночи на его коже в случайных местах расцветали следы укусов и засосы, которые приходилось тщательно скрывать. Ханниган обожал, когда Маттиас порол его, наказывая за плохое поведение (поэтому он и вел себя так невыносимо и вульгарно постоянно) и повторяя то, что Клеменс все-таки невероятная шлюха.       Тема "шлюхи" периодически всплывала в их совместные ночи: зная, насколько сильно Маттиасу нравится его исполнение песни "Klámstrákur", Клеменс похотливо прижимался своим горячим обнаженным телом к его ногам или сидел на его бедрах, шепча: "Я только твой порно-мальчик...". В глазах Маттиаса он видел загорающуюся от этих слов страсть.       Для Клема не существовало слова «слишком». Маттиас точно знал, когда нужно остановиться в случае чего, но такого никогда не происходило.       Клеменс сходил с ума от наслаждения, когда Харальдссон заставлял его падать лицом в подушки на кровати и задыхаться в собственных стонах, а когда он притягивал его за высветленные волосы и низко рычал на ухо, парень готов был биться в конвульсиях от того, насколько он был возбужден.       Маттиас каждый раз вбивался в него так сильно, словно был чертовым неопытным девственником; так, как будто бы они делали это впервые; настолько быстро, что Ханниган не успевал даже перевести дыхание, захлебывался воздухом и хрипел. Харальдссон всегда вкладывал в последние толчки всю силу, заставляя Клеменса умолять о том, чтобы ему позволили кончить. И он всегда кончал только с руками Харальдссона на своей шее или с туго-туго натянутым поводком. Давление на шею заставляло его в экстазе закатывать глаза и что-то высоко кричать, как умел только он. В такие моменты Клеменс забывал все: и о Сольб за стеной, и о тонкости стен в отеле, и о бедном персонале, которому приходилось стирать кучу их грязного постельного белья.       Но это не значит, что все, что они делали – это занимались сексом. Естественно, мягкость Маттиаса время от времени выходила наружу, особенно после того, как Клеменс приходил в себя после «сессий».       Мягкость Маттиаса проявлялась в том, чтоб уводить Клема куда-то в сторону от камер и людей для простого поцелуя. В том, как он старался сдержать улыбку, когда смотрел на него. В том, как он нежно массировал ему плечо, за которое еще с утра так крепко хватался, пока прижимался к заднице Клеменса.       Маттиас любил делать для Клеменса небольшие сюрпризы: оставлять шоколадку на прикроватной тумбочке, приносить завтрак в постель, без повода дарить маленькие подарки. Иногда перед выступлениями он ловил кузена за руку и, прижав к себе, нежно касался губами его виска, как бы желая удачи.       Когда они летели в самолете, Харальдссон брал Клеменса за руку и слегка поглаживал костяшки пальцев подушечкой большого пальца. Задремавшего на его плече Ханнигана он периодически незаметно целовал куда-то в копну осветленных растрепанных волос и опускался на них щекой.       Иногда, оставаясь наедине, они просто обнимались. Не так, как во время интервью, которые увидит если не весь мир, то точно все фанаты. Они садились лицом друг к другу, плотно обхватывали друг друга руками и молчали, закрыв глаза. И такие моменты всегда казались обоим чем-то волшебным и теплым.       Пожалуй, от этой привычки никто из них не хотел избавляться.