Выключите это чёртово Солнце

      В зеркале — девчонка. Волосы — платина блядская, мерзопакостный небрежный ёжик неряшливо торчит во все стороны; глаза расплавленным оловом обжигают, над узкой светлой бровью — уродливый зарубцевавшийся бурый шрам. Сисек — ноль, зато пузо каменное, словно у какого-нибудь дяди-из-соседней-подворотни, всю жизнь таскающего на своём горбу мешки с цементом, и ноги с руками накачанные настолько, что, кажется, один взмах пальцем — и поляжет кто-нибудь явно от такого удара. Я оглядываю отражение, зарываюсь ладошками в отростки, которые волосами стыдно назвать, и впиваюсь обломанными под корень ногтями в тонкую кожицу, после чего поднимаю взгляд на хмурое личико — взгляд у едва-едва раскосых глаз препарирующий, наружу все внутренности гнилые вытаскивающий и кости промывающий; скулы острые-острые, хоть лес руби или вены режь; нос курносый да губы бледные, сжатые в тонкую светло-розовую ниточку.       В зеркале — девчонка. Не заплывшая жиром баба тридцати шести лет, у которой под узкими глазами пятьдесят оттенков серого и яркие ядовито-розовые волосы, не посмотрите-это-сестра-того-качка, не… я. На отражение в зеркале смотреть приятно: можно разглядывать бледные веснушки на скулах и носу, поскрести ноготком ямочки на чуть впалых щеках, хлопнуть ладошкой по рельефному животу или обхватить руками худенькую ногу… Легче от этого не становится.        — Какого хуя, — шепчу я, грубо дёргая за короткую седую прядь — и едва сдерживаюсь от того, чтобы не взвизгнуть от боли, потому что не по статусу это. Парочка мелких волосков остаётся в плотно сжатых пальцах, и мне остаётся только сдуть их с подушечек, словно ресницы — на счастье, хули.       Собственный голос кажется грубым, звонким и до одури незнакомым, не моим вовсе — у меня ещё грубее был, прокуренным, но напоминал собой сломанную виолончель. Скрипучую такую, которую хочется со злостью об стол сломать и струны лопнутые в огне сжечь. А этот был на слух приятным: если уж с инструментами музыкальными сравнивать, то гитара какая-нибудь электронная — по ней пальцем скользнёшь и от звука громкого зажмуришься, будто от хлопка резкого.        — Бред блядский, — хихикаю я и скалюсь отражению — зубы ровные, клычки острые, парочка выбитых и запломбированных. Галлюцинации? Бред, скажу во второй раз: наркотики я пробовала года три назад, если не больше, с чего бы им сейчас начаться, а алкоголь… Я не могла выпить столь много, что меня так повело. Да и не пила я — в магазин вышла, даже до дома дойти не успела, а тут…       Я вытягиваю руки перед собой, шевелю длинными пальцами, сверху донизу заклеенными различными пластырями, и едва сдерживаю себя от повторного визга, когда ладони прошибает током. Не сломаны, конечно, но приятного мало: кое-где суставы вывихнуты, а костяшки сбиты — не зря фаланги распухшие и пластырями вдоль и поперёк стянутые. Ненормально сильные руки собой являли образец того, как делать не нужно. И это несколько завораживало, особенно, синеющие ссадины на запястьях, я бы даже оценила, если бы от каждого движения кистью нервы не сводило крупной судорогой.       Меня… похитили? И куда мне обращаться в таких случаях? Алло, девять-один-один, у меня тут тело украли? Мне с такими звоночками только обратно в псих-больницу: там давно уже заждались (и не в счёт, что туда я попала по грубейшей ошибке родителей в свои семнадцать или шестнадцать лет — опыт всё равно оказался незабываем, будь он неладен). Или я в таком мире, где кража тела и его подмена — это обычное дело, словно сумку в толпе стащить из-под носа подслеповатой старушки? Смешно было бы.       Прекрасно: похитили, впихнули в новое тело — ещё и избили.       Ебать, конечно, везучая. В покер меня играть не зовите.       Не успеваю я начать ощупывать тело полностью — в ладони оказывается маленькая горячая грудь, прикасаться к которой было болезненно из-за, скорее всего, постоянных утяжек, — как дверь шумно распахивается и мягко ударяется об стену.        — Сестрица, — голосок чуть писклявый, но приятный — трель соловьиная, таким бы в церковном хоре петь в первых рядах и в уши простофилям сладкие речи горячим воском лить. Запах в комнату проник даже быстрее, чем она сама: в комнате стало невыносимо душно от запаха мандаринов и жжёной карамели.       Девчонка младше «меня» года на два так точно, может, меньше. На голове — беспорядок полный, хаос во плоти, словно она вот только что обкромсала себе все космы, которые растила парочку лет: каре пушистое и рыжее во все стороны топорщится, концы обрезаны настолько коротко и небрежно, что кажется даже, будто и сечься там нечему. Хочется её нахуй послать и даже дорожку указать, однако куколка хрупкими пальчиками трёт осоловелые глаза, показушно так, словно в тв-шоу каком-нибудь находимся, и зевает со звонким кошачьим писком.        — Сестрица, вставай, твой завтрак уже готов, — девочка улыбается порнушно пухлыми губами — по виду ей лет десять-одиннадцать, самое то для мечты педофила на удалёнке — и моргает змеиными глазами, словно заколдовать пытается взмахом ресничек. Радужка цвета неестественного: какого-то ярко-канареечного, действительно змеиного, зато глазища огромные, а ресницы пушистые и длинные. Такими похлопаешь — синицей, иволгой в небо взлетишь.       Девчонка была противоположностью «меня», отражающейся в зеркале, и мне даже впору было задумываться о том, а не болтается ли между худых ног лишний отросток на двадцать третью по счёту букву в русском алфавите — хвост, конечно же, — однако то, что она ко мне обращалась как к «сестре», подобный вариант отметало. Со стороны та напоминала, скорее, какую-нибудь канарейку — такую же, как и цвет её глаз — яркую, певчую и надоедливую, в то время как я походила на серого, как небо в Петербурге, голубя.       Она смущённо, каким-то невинным жестом пошевелила узкими маленькими ладошками и переступила с ноги на ногу — юбочка коротенькая, которая едва-едва прикрывала розовые острые коленки, подолами зашуршала. От «сестры» этой невинностью буквально пахло. Говорю серьёзно: хорошим нюхом я никогда не отличалась, а тут… почувствовать это труда особого не составило, потому что не просто пахнет, а прёт — жестко так, словно она вылила на себя флакон цветочных и карамельных духов, которые как-то образовали запах мандаринов и жжёной карамели. И вонь такая надоедливая: в ноздри забивается, вызывает не умиление, а желание чихнуть. Или по лицу ей вмазать — вот уж слишком хочется.       «Въебать бы ей всё-таки», — мелькает в голове, и меня даже передёргивает от вставшей перед глазами картины размазанных по кукольному личику слёз, которые смешивались бы с хлещущей из носа кровью. Эмоции и мысли, на удивление, моими не были — скорее тело, будто собака выдрессированная, на раздражитель отреагировало. — «А вот не надо».       И это меня агрессивной в таком возрасте называли? Подержите моё пиво, здесь не девчонка, а цепной доберман.        — Сестрица, всё в порядке? — взволнованной птичкой порхает вокруг меня девчонка-конфетка, и я едва сдерживаю себя от того, чтобы не блевануть ей прямо в ноги — прёт от неё такой приторной сладостью, едва ли не трупной, что в горле ком ежом морским встаёт, глотку обжигает и дальше никак не протискивается.       Я хватаю её за плечо — сила бурлит внутри вен, опьяняет, однако я стараюсь её рассчитать, чтобы птичке ключицу в пыль не раздробить — и, свободной ладонью повернув едва ли испуганное лицо к своему, хмурюсь:        — Как тебя зовут? — голос бешенства внутри не передаёт — остаётся каким-то позитивным, грубоватым и звонким, словно это не я тут какую-то незнакомую взимаю в землю взглядом.       Девчонка эта, кстати, только бровки светлые хмурит — будто на собаку бешеную смотрит, с жалостью такой мерзкой, и кладёт ладошки на мои плечи, будто копируя жесты.        — Сестрица… — лепечет она, однако замирает, замечая мой серьёзный взгляд. — Кёко. Рё-чан, с тобой всё хорошо?..        — Фамилия, — продолжаю требовать я, не разжимая ладоней. И это, вроде как, работает: увидев неподдельное неузнавание в глазах, девочка пугается пуще прежнего, словно нагоняло страху на неё даже не то, что она может получить, а моё замешательство при виде неё самой.       «Кёко» окончательно теряется:        — С… Сасагава.        — Ты меня знаешь? Как меня зовут?       Пушистое каре на её голове дёргается вместе с дрогнувшими плечами — в глазах маленькой «Сасагавы» мелькает понимание, которое канареечной искоркой проносится по радужке и окрашивает их в более нежный, менее резкий цвет. Кёко прижимается ко мне, словно в попытке чем-то утешить, и мои ноздри оказываются в плену сладкого-сладкого запаха, от которого все внутренности просились наружу.        — У тебя снова приступ?.. — шепчет девочка как ни в чем не бывало, обхватывая мои оголённые плечи маленькими узкими ладошками. Смотреть на Кёко было подобно сжиманию птички в пальцах — куколка была столь хрупкой, что, казалось, любое неправильное движение может послужить для неё последним ударом, и тело тревожно металось между «раздражителем» и «дарующей спокойствие». Наконец, определившись, мозги состыковались с тушей, меня перестало потряхивать. Кёко, словно этого и ждала, подняла огромные и честные жёлтые глазки: — Тебя зовут Сасагава Рёко, ты моя сестра, тебе тринадцать. Ты учишься в Средней Школе Намимори, сегодня идёшь в первый класс, ты а… — не заметив в моём взгляде ничего прояснившегося, Сасагава содрогнулась от жалости. — Приступ вызвало сотрясение? Мне всё-таки позвонить маме?.. Сестрица?        — Почему так воняет-то от тебя?       Девочка вспыхивает, словно пугало на «Масленицу» (знаете, этот забавный русский праздник), и отодвигается, прекращая невольно царапать тонкими ноготками мои плечи.        — Не пойдём сегодня в школу?       По-хорошему, надо бы согласиться, сославшись на «приступ», о котором так заливисто вещала девчонка. Но не вызовет ли это у матери семейства подозрения? А если она приедет, дабы проверить, что такое случилось с её драгоценной дочерью? Пусть у младшей «сестрёнки» явно был недостаток в уме, то взрослый человек явно что-то да заподозрит и просто так это не оставит. И нахуй оно мне надо?..       Я ослепительно осклабилась, демонстрируя клыки. Девочка, на секунду подивившись резкой смене настроения, скопировала моё кривляние и смущённо улыбнулась в ответ.        — О, нет. Школа — это чудесно.       Лет тридцать бы ещё это блядское слово не слышать, конечно. Да и кто сказал, что я в неё пойду? Для начала, нужно бы узнать, в какой грязной заднице мира я очутилась, а после строить домыслы. Намимори, Намимори… Ни разу, даже краем уха, не слыхала о таком городе — может, тот был просто посёлочного типа? В принципе, если это где-то рядом с Токио, то и до своего тела добраться мне будет гораздо проще. А вот как в него вернуться — другой разговор. Может, сейчас эта самая «Сасагава Рёко» бесчинствует и пытается отлупить жирными руками моего братца, недоумевая, как это так её похитили.       Даже когда дверь мягко хлопнула, повествуя об уходе тошнотворно очаровательного создания, с моего лица не сползла улыбка.       Сасагава Рёко? Временно я за неё.