белое золото, красное золото

Джорно вздыхает и ощупывает клык. Взгляд, брошенный мельком на календарь, отражается в зеркале. Скоро. Скоро темные круги под веками нальются синевой; скоро кожа станет белой, будто кипель, сухой и тонкой; скоро пульс, что бьётся в горле, уснет, уступит место тишине, к которой ухом приложится доктор и мрачно поцокает языком. «Я знал вашего отца», обронит он, пакуя медицинский чемоданчик. «Вы не первый, ваш синдром имеет вполне определенное название». Джорно покивает вежливо, заплатит за рядок пластиковых пакетов с невкусной начинкой, которые выпьет позднее, наблюдая за Неаполем из распахнутого окна, и возненавидит себя ровно на эту ночь. Он захлопывает зеркальце, миниатюрное, с увеличением, и привстает. «Вампиры не отражаются в зеркалах», ну и ну. Хотел бы он не отражаться и не видеть, не вслушиваться в себя и не представлять, будто внутри – чудище из городских легенд. Будто он больше не Джорно Джованна, а полумертвый разлагающийся труп – быть может, весьма симпатичный и даже посверкивающий на солнце. Боже, Джорно ненавидит современную культуру. А ещё есть семья, о которой нужно заботиться: Наранча, объедающийся чесноком, Фуго, обвешивающийся серебряными цепочками, Триш, упорно предлагающая солнцезащитный крем, и Миста, который вовсе не реагирует. Кажется, он больше удивляется, когда Джорно рассказывает ему про Польпо. Ненадолго, впрочем: он пожимает плечами и утыкается обратно в ТВ, по которому крутят дурацкий фильм про сверкающих на солнце кровососов. Может, стоит всё-таки вооружиться кремом? * — Эй, ДжоДжо, — окликает Миста, когда Джорно кутается в шелковый халат и пытается не заснуть на ходу. — Выглядишь погано, босс. — И чувствую себя так же, — соглашается Джорно, но машет рукой — все в порядке. Просто его тошнит и мутит с самого утра, что выдается на редкость солнечным; просто кровь из пакетов похожа на перебродивший кисель; просто он так устал притворяться нормальным и не голодным, что проще обратиться летучей мышью и забиться в пещеру, только вот он не умеет. — Я говорил с доком, — лицо у Мисты странное, незнакомое, — он сообщил, что тебе нужен покой. И питаться. Он выделяет это слово так, что стыд заливает Джорно с головы до пят и даже отрезвляет. — Я не стану, — Джорно сужает глаза и цепляется за перила. Лестница кажется бесконечной дорогой на небо – или в Преисподнюю. — Даже не вздумай, Гвидо. Миста улыбается той странной и задумчивой улыбкой, как когда рассуждает о каннибализме за обеденным столом, и вдруг надрезает запястье — кажется, ножом Наранчи. Джорно замирает. Время замирает тоже. Он не помнит, как оказывается внизу, но помнит, как цепляется за чужой свитер, за плечи, как подносит кисть к губам, целует долго, медленно, прежде чем слизнуть проступающую кровь, что собирается в порезе крупными каплями. Джорно вздыхает и посасывает кожу мягко, прежде чем его глаза темнеют, а клыки сменяют губы. Миста вздрагивает всем телом, но его ладонь – в волосах, и он шепчет «давайте, ДжоДжо», и «пейте», и прикрывает глаза так покорно, что, бейся сердце Джорно сегодня, остановилось бы ещё раз. Так начинается что-то. * — Проклятые извращенцы, — ругается Абаккио, — нехристи! Ну и мерзость. Джорно Джованна, ты дьявол! Джорно улыбается своей лёгкой улыбкой, предназначенной для Леоне; Миста, с гордостью демонстрирующий остальным две аккуратных точки на запястье, становится обыденной картиной. «Кормёжка» входит в ритуал: каждый месяц стабильно Миста поднимается в кабинет к Джорно и предлагает ему свою кровь. На самом деле, больше: кровь, себя и собственные жизненные силы; Джорно ценит это так, что благоговейно опускается на колени каждый раз и всякий же раз целует запястье, трепетно помечая местечко для будущего укуса. Миста смотрит на него сверху вниз, глаза темные, с поволокой, сердце качает кровь с удвоенной скоростью, Джорно слышит и касается его голого живота успокаивающе: расслабься. Он почти заканчивает, но Миста вдруг отстраняет его. Джорно размыкает клыки, смотрит недоуменно и испуганно, его губы в крови, горячей и влажной; Миста поднимает его с колен и вдруг оттягивает свой кашемировый воротник; глаза зажмурены, на щеках — бледный румянец, такой очаровательный, что Джорно касается его тыльной стороной кисти. — Хочу так, — кадык Мисты дёргается, пальцы касаются венки, яремной. — Давай попробуем так? Джорно кивает. Будто зачарованный, он замирает и вдыхает запах Гвидо, вжимается в шею лицом. Вылизывает участок кожи, солоноватый от пота, мурлычет довольно и инстинктивно стискивает Гвидо в руках, чтобы не вырвался. Клыки прокусывают кожу с негромким звуком, и кровь из яремной вены и гуще, и слаще. Гвидо прижимается к нему — у него подгибаются ноги, — но Джорно впивается крепче. Он чувствует себя пьяным и бесконечно живым, глотает внахлест, зализывает ранки долго-долго и наконец отстраняется. — Ты такой вкусный, — говорит он хрипло и не узнает себя. — Господи, Гвидо. Миста сжимает и разжимает ладони, на лице — шок и странная эмоция, которой Джорно не знает, но он читает по губам и считывает требовательное: «Ещё». Джорно распахивает объятия и улыбается широко: он готов дать Мисте все, положить к его ногам всю Сардинию — с радостью. * В один из таких вечеров Миста остаётся в постели — Джорно забирает слишком много. Он садится рядом, чувствуя вину, касается легонько предплечья, поглаживает ненавязчиво. Миста спит беспокойно, кутаясь в тонкое одеяло, и Джорно склоняется, чтобы запечатлеть поцелуй на его бледном лбу. — Не туда, — говорит Миста, щурясь. Его губы сухие и бледные, а глаза сонные. — Капо… Джорно прижимает палец к его губам, прежде чем поцеловать ещё раз — правильно.