Симона

      Симона была — олицетворение всего того, о чём он, добропорядочный парижский судья, избравший своей женой и любовницей верное служение закону, никогда в своей жизни не мечтал: опрометчивости, сексуальности, коварной непосредственности и азартности. Согласно его наблюдениям (он завёл специальный блокнот, в котором фиксировал все важные детали, будь то: цвет и длина её юбки, количество адресованных ему и другим улыбок, время её опоздания с точностью до минуты и пр.), Симона была самым противоречивым существом во всём Париже; она могла обольстительно выгибаться (конечно же, маскируя это под попытку размять затёкшую спину) и секундой позже невинно и совершенно искренне смотреть ему в глаза, ожидая, разумеется, поцелуя. Больше всего в своей проклятой разрушенной жизни он хотел целовать её губы, пока сердце ещё способно биться, но обида сжигала и сдерживала изнутри, не давая даже прикоснутся к ней — этой безумной женщине, почему-то выбравшей его из всех людей этого мира. Или, быть может, это была не обида, но скудные остатки его разума, твердившего: стоит ему почувствовать руку Симоны Писташ в своей, и пути назад уже не будет, он утонет в ней, забудет свою борьбу против /за/ неё, останется у её ног верным псом. Он и так был близок к этому более, чем когда-либо: ни одна женщина доселе не становилась для него жизнью и смертью одновременно, никого ещё он столь страстно не любил и ненавидел в одну и ту же секунду.       Симона стала его целью, его смыслом; он едва ли мог представить день худший, чем проведённый без неё. В своей напускной строгости и холодности он ломал её от встречи к встрече, зная, что ей невыносимо больно видеть его таким — далёким и неприступным, будто меж ними не было сладостных моментов поцелуев — и знать, что она сама и её безрассудство являются причиной этого состояния и их отчуждённости. Но он не мог быть к ней милосердным: каждый раз, когда она закусывала губу, чтобы скрыть сбитое дыхание, опуская отвергнутую им руку, он вспоминал тот день, когда она пообещала ему себя — и разрушила его карьеру, столь любимую и бережно выстраиваемую долгие годы. Конечно, он любил её больше карьеры, денег, принципов — больше всего и всех, раз уж о том зашла речь, но предпочитал мучить её и себя, наказывая обоих за недальновидность и глупость. Он не боялся, что однажды Симона, эта вольная и дерзкая птица, упорхнёт к кому-то другому, приняв его отдалённость за отказ от неё: хоть он и не знал её долго, но успел понять, что так просто в омут с головой она не бросается. И если она позволяла ему делать себе больно, он действительно был для неё выше остальных.       Симона, наконец, была из той породы женщин, что ненавидят считать мужчину равным себе. Она и не считала: ни в первые встречи, ни даже когда предлагала ему партнёрство. Он не был для неё мальчиком на побегушках и игрушкой, как, может быть, другие пункты Списка, тоже не был, но тот факт, что на её же поле он обыгрывал её столь изящно и, как ей, очевидно, казалось, легко, выводил её из себя, мешая здраво оценивать реальность и, соответственно, замечать очевидное: его учащённое дыхание, быстрые взгляды на губы, нервозность, вызванную далеко не потерянным положением. О, за одну только улыбку этой женщины он согласился бы быть дворником до конца своих дней! Этого она не замечала тоже: всё же, он был не настолько глуп. Но всё же он любил её, и он любил в ней каждую грань, любил её смех и её поцелуи, любил слёзы в её глазах, когда он отдёргивал руку, любил её яркие платья и кудряшки, её непреклонную веру в собственную правоту — и поэтому он не мог выиграть в войне с ней, и поэтому всё, что он делал — пытался скрывать от неё свою капитуляцию так долго, сколько это вообще было возможно.       Симона стала его смертью или исцелением; он сцеловывал сладковатую помаду с её губ и впервые, хоть это и был не первый и не второй их поцелуй, чувствовал себя всемогущим: Симона Писташ дала ему разрешение разбить своё сердце, и он не сделал этого. Разве есть в мире что-то, с чем может не справиться человек, не убивший любимую женщину?