***
Звонит телефон, но Англия многозначительно его игнорирует. Он отлично знает, кто ему звонит и зачем: прямо сейчас должно начаться всемирное собрание, на котором он тоже должен присутствовать, и звонит ему либо Америка, заметивший, что людей, говорящих ему заткнуться, стало ровно на одного меньше, и теперь желающий спросить, почему Англия может пропускать встречу, а он нет; либо Франция, — лягушатник-эгоист — которому Англия необходим для собственной потехи. Кто бы ему ни звонил, это нация-садист, которому хочется, чтобы Англия страдал на очередном — как и все до этого — унылом собрании. Именно поэтому Артур не видит никакого смысла делать милость звонящему (брать трубку). В таком состоянии он всё равно не сможет появиться на собрании, поэтому продолжает упрямо сидеть на диване, пока звонок не прерывается. Это полдень третьего дня с того момента, как Англия ослеп (он может отслеживать время благодаря радио) и — ничего не изменилось. Его зрение всё ещё не вернулось, зато он убедился, что справляться со всем в одиночку не так уж просто, как показалось в первый раз. Он ни разу не выходил из дома и всё, чем он питался, были дурно приготовленные сэндвичи и печенье, которое и так почти кончилось. В любом случае, аппетит у него так себе. Ему нужна помощь, и рациональная часть его рассудка это понимает, но было ли время, когда в мире господствовал рационализм? Англия руководствуется своей гордостью, и он скорее пойдёт на виселицу, чем позволит другим нациям увидеть себя таким. Да и вообще, кого он может попросить о помощи? Нет такого человека, который бы не обрадовался его печальному положению и не воспользовался бы ситуацией, не посмеялся бы над ним и не рассказал бы об этом всему миру или, по крайней мере, не пожал бы равнодушно плечами и вернулся к своим собственным проблемам — Англия знает это. Даже если кто-нибудь и согласился бы помочь, он бы обязательно попытался извлечь из этого выгоду и попросить что-нибудь взамен. Всё это просто, как дважды два. С другой стороны, ему, возможно, всё-таки стоит поднять трубку, чтобы другие страны ничего не заподозрили и не решили наведаться в гости. Как назло, телефон (стационарный, потому что на его собственном батарея села ещё день назад и он не смог найти зарядку) звонит снова. Англия подпрыгивает, затем поднимается и направляется к нему. Лучше с этим покончить. — Алло? — говорит он в трубку, надеясь, что звучит так же холодно, равнодушно и сдержанно, как и всегда. — Bonjour, Angleterre, — издевается над его слухом знакомый голос. "Франция", — думает Артур и рефлекторно морщится. — Чего тебе? — раздражённо спрашивает он. — Мне чего? — Франция умудряется звучать одновременно высокомерно и удивлённо. — А, понятно. Годы берут своё, и вот деменция уже не за горами. Ну, рано или поздно неизбежное должно произойти, и, судя по твоему нервному голосу, старость уже давно стучится в твою дверь, так что... — Франция, — рычит Англия сквозь стиснутые зубы. — Что. Тебе. Нужно? Забавно, но как только он слышит игривый голос своего соперника, всё остальное, даже слепота, забывается, и знакомая раздражимость даже привносит комфорт в его жизнь. — Я хочу узнать, почему ты отвечаешь на свой домашний телефон в то время, как ты должен находиться в Брюсселе, который, насколько я помню, твоим домом не является, — тут же отвечает Франция: в его голосе всё та же надменность и... Что-то ещё. — Скоро начнётся собрание, на котором тебя, дорогой Англия, очень ждут. Англия фыркает: — У меня есть гораздо более важные встречи, чем ваш цирк в Брюсселе, — отрезает он со всей горделивостью пирата, которым он когда-то был. — Да неужели? Должен тебя огорчить: они есть у нас всех. Для тебя не должно быть новостью, что мир, вообще-то, не вертится вокруг тебя одного. — Это не значит, что я должен бросить все свои дела и сейчас же примчаться к вам. — Тогда могу я поинтересоваться, что это за важное дело такое, из-за которого ты не можешь уделить и дня благосостоянию всего мира? — спокойно спрашивает Франция. — Или, по крайней мере, не удосуживаешься предупредить нас о своём отсутствии? — Не твоё дело, — огрызается он в ответ и ругает себя за то, что раньше не придумал правдоподобную отмазку. — Смею ли я в таком случае сделать вывод, что ты пропускаешь собрание из-за какого-то пустяка? — Если это позволит тебе заткнуться и оставить меня в покое, тогда да. — Любопытно, — беспечно утверждает Франция. — И да, советую тебе зарядить телефон: некоторые из нас пытались дозвониться до тебя. — Конечно-конечно. Пока. — Кстати, — продолжает Франция так беззаботно, как если бы Англия ничего не говорил. — Некоторые из нас были слегка обеспокоены твоим отсутствием. Кто-то — не могу вспомнить, кто именно, но я всё равно сказал ему, что это глупо — в общем, кто-то забеспокоился, не подхватил ли ты снова какую-нибудь простуду, потому что это действительно не в твоём, трудоголика, репертуаре — пропускать встречу без какого-либо уведомления. — Я в порядке, — снова рычит Англия. — Очень мило со стороны этого кого-то, но это не его дело. Спасибо, пока. — Конечно, Англия, конечно, я всё передам. Adieu, береги себя и всё такое. Я бы поболтал с тобой, но, к сожалению, собрание уже начинается, так что вынужден прервать удовольствие. Англия бросает трубку со всей силы, которая у него есть и которая позволяет не сломать телефон (это-то он и любит в старых стационарных телефонах: можно довольно выразительно завершить звонок), но метит криво: трубка приземляется на стол. Артур ругается вслух и слышит удивлённое Angleterre? на конце, а затем, со второй попытки, вешает трубку правильно. Пошла нахуй эта слепота. И Франция тоже. Как же это волнующе и в то же время раздражительно, что лягушатник звонит ему только потому, что он не выполняет свои обязанности, а не потому, что он искренне обеспокоен... Не то чтобы Англия хотел, чтобы так было — всего лишь факт. В любом случае, Англии всегда было лучше в одиночку, он ценит своё время и нервы больше, чем эти бесконечные, продолжающиеся по несколько часов, ссоры с Францией. Да и нет у него времени им заниматься: несмотря на слепоту, у Артура всё ещё есть важные дела, которыми нужно немедленно заняться — всё, спасибо за внимание. После восьми (или около) усердных часов вязания шерстью три тяжёлых стука в дверь заставляют Англию очнуться. Он направляет голову в сторону двери и хмурится: согласно телевизору сейчас восемь часов вечера, и никто в своём уме не будет беспокоить человека в такой час. Открывать, говоря откровенно, не хочется — и Англия пускает ситуацию на самотёк, возвращаясь к своему несомненно важному занятию. Он успешно игнорирует две первые очереди ударов, и к этому времени он уже догадывается, кто это может быть (что является ещё большей причиной не пускать его внутрь), и, к удивлению, стук прекращается. Облегчение уходит так же быстро, как и пришло: злоумышленник вставляет ключ и поворачивает его с не менее зловещим щелчком. Англия ругается и вскакивает с дивана, идёт из зала прямо ко входу. Если повезёт, он успеет захлопнуть дверь прямо перед лицом этого бородатого ублюдка... Увы, как это часто бывает, Англии не везёт: к тому времени, когда он подходит к входной двери, та захлопывается, оставляя незваного гостя в, очевидно, не той части дома — то есть, внутри. Он слышит, как тот ставит на пол бумажный пакет, вешает куртку на крючок, и эти несколько секунд — единственное время, что у него есть, чтобы приготовиться к неизбежному, чтобы изобразить на своём лице безразличие и чтобы направить глаза в сторону, где предположительно находится нарушитель. Знакомый запах одеколона подтверждает его ранние подозрения, так что Англия скрещивает руки на груди и надеется, что его глаза, несмотря на слепоту, выглядят нормально. Наступает напряжённое молчание — и Франция наконец нарушает его, говорит: — Bonjour, Angleterre. — Bonjour, France, — подражает ему Англия настолько, насколько ему позволяет его французский. — Необычно видеть тебя здесь. Правда будет лучше, если ты сейчас же развернёшься и сгинешь отсюда. Франция снисходительно усмехается. Англия снова слышит, как хрустит бумажный пакет: — Вот, принёс тебе, — говорит француз. — И хочу, чтобы они расходовались только под моим непосредственным присмотром. Артур не знает, что такое эти "они", но зато он знает своего заклятого врага не одно тысячелетие, так что вполне догадывается; Франция всегда использует этот превосходящий тон, когда говорит о еде. Одной мысли об этом достаточно, чтобы рот Англии изошёл слюной, ведь он не ел нормально с тех самых пор, как ослеп... Но он не намерен сдаваться. Он не позволит Франции узнать о своём плачевном состоянии и потом воспользоваться этим. — Не так быстро, — бросает он, вставая поперёк прихожей. — Я же говорил, что занят сегодня. Ты время вообще видел? И да: как ты попал внутрь? — О чём ты? Открыл ключом. Англия свирепеет. — Франция, прекрати вести себя со мной, как с дураком. — А ты что же, не дурак? — сухо отвечает француз, но, тем не менее, подчиняется: — Если тебе нужно знать, я отпер дверь твоим запасным ключом. Стоит добавить, что ты спрятал его в очень очевидном месте. Клумба? Ты серьёзно, Англия? — Серьёзно. Теперь, когда всё ясно, — проваливай! — Не собираюсь, — спокойно заявляет Франция. — Уже восемь часов вечера: какое бы у тебя там ни было дело, — сомневаюсь, что оно у тебя вообще есть — оно может подождать до завтра. Я требую объяснений. На долю секунды Англия ошеломлён подобной дерзостью. — Ещё чего. Вон отсюда! Оттого, что он не может видеть Францию, его позу, жесты и, что важнее всего, лицо, Англия волнуется и не знает, в какую точку направить взгляд; нервничает, что не сможет увидеть возможную угрозу с его стороны. Франция наоборот может тщательно осмотреть всего Англию с головы до пят, и эта мысль совсем не обнадёживает. — Non, — он говорит. — Только когда ты объяснишься. — Что ты хочешь, чтобы я объяснил? — кричит Артур в отчаянии, вскидывая руки вверх. — Может ты отойдёшь и пустишь меня внутрь? — Ни за что, придурок. — Англия. — Что? — Неужели так сложно даже взглянуть на меня? Ладони Англии начинают потеть. — На самом деле... — Ты сказал мне не вести себя с тобой, как с дураком, тогда почему ты ведёшь себя так со мной? Я не глух и не слеп, Англия, я же вижу, что что-то неладно, и хочу знать что. — Занимайся своими делами, лягушатник, — шипит Артур, неожиданно чувствуя себя в опасности. Он должен выгнать Францию отсюда, и чем быстрее, тем лучше. — Посмотри на меня, — вдруг говорит Франция, и Англия почти слышит, как тот хмурится. Он чувствует острую панику и поворачивается, указывая на кухню: — Хорошо, тащи туда свой пакет и делай с ним, что хочешь, — парирует он и неумело шагает в гостиную. Чёрт, чёрт, чёрт! Он обречён на провал. Теперь это лишь вопрос времени, когда Франция обо всём узнает, и... И этого не должно произойти, он не должен видеть Англию таким! Француз послушно относит пакет на кухню, но шустро возвращается в гостиную, падает рядом с Артуром на диван и, очевидно, пялится на него: — Так... — говорит. — Что случилось? Англия делает вид, что смотрит в другую сторону. — Почему ты думаешь, что что-то случилось? — Помимо твоего подозрительного поведения, полного беспорядка на кухне и того, что, судя по твоей внешности, ты несколько дней не принимал душ, только то, что глаза у тебя, как обкуренного, заставляют меня так думать, — отвечает Франция этим раздражающе спокойным тоном. — Кроме того, зная, какой ты трудоголик, мне правда интересно, что может быть важнее всемирного собрания. Не создание же гордиева узла*? Англия молчит, по большей части потому, что ему нечего сказать в свою защиту, и он просто фыркает, надеясь, что Франция поймёт намёк и уйдёт. Не уходит. — Англия, не говори мне, что ты этим и занимался весь день. — Понятия не имею, о чём ты, — горделиво отвечает он. — Знаешь, было бы хорошо, если бы ты сказал мне, в чём дело, — говорит Франция, и Англия слышит злобу в его голосе. — Нет никакого дела. — Тогда почему ты не смотришь на меня? — Тебе это в новинку? — саркастично острит Англия. Франция успокаивается, и на какое-то мгновение Англия решает, что тот сдался и собирается уйти. Это мгновение, само собой, быстро заканчивается — и вдруг холодные пальцы хватают его за подбородок. Этот жест настолько неожидан, что Англия вздрагивает, но Франция не выпускает его. Прежде чем Англия сможет ответить что-либо в ответ, он поворачивает его лицом к себе. Слишком поздно, чтобы Артур смог среагировать соответствующим образом, — хотя бы хлопнуть рукой по руке — так что ущерб уже нанесён. — Англия, ты что, серьёзно под чем-то? — на этот раз голос у Франции строгий; он крепко хватает Англию за плечи и сильно встряхивает. — Ответь мне, ты, глупец! Что ты сделал с собой? Твои глаза... — его речь резко обрывается. Недвижим, Англия сидит и ждёт. Одна рука Франции спадает с его плеча, и он слышит, как француз медленно вдыхает: — Они не видят. Это не вопрос, а утверждение, и слышать, как кто-то другой говорит об этом заставляет сердце Англии уйти в пятки. — Что, правда? — отвечает он, стискивая зубы, чтобы держать себя в руках. — А я не знал. — О, Англия, — с нежностью говорит Франция и замолкает, и Англия почти верит, что его тут нет, но его запах и рука на плече всё ещё здесь. — Когда? — Три дня назад. — Как? Англия колеблется, прежде чем ответить. — Побочный эффект от заклинания, — наконец признаётся он. К его большому удивления, Франция не смеётся, как он это обычно делает, когда Англия говорит о магии. Вместо этого он спрашивает: — Это же пройдёт? Ты можешь, как бы это сказать, сделать так, чтобы оно исчезло? С помощью своей... Магии? Англия скрещивает руки на груди: ему понадобится помощь, чтобы дать ответ на этот вопрос, и он никак не хочет на неё соглашаться. Но выбора у него нет. — Не могу сказать, — бормочет он, стараясь оставаться спокойным. — Это написано в книге. — А, — говорит Франция. — Так давай я... В какой именно книге?***
Каким-то образом — Англия не уверен, каким точно — Франция в итоге остался у него, чтобы "проследить за тем, чтобы ты не умер с голоду, раз уж теперь к твоим ужасным кулинарным способностям прибавилась ещё и слепота". С его помощью Франция смог найти книгу заклинаний и прочесть вслух параграф о побочных эффектах: со временем это пройдёт, пускай даже займёт неделю или месяц, но он сможет видеть снова. После этого Франциск, разумеется, не согласился оставить Англию одного; сначала он потребовал, чтобы они вместе отправились во Францию, но для Англии об этом не могло быть и речи — ему и так было нехорошо оттого, что за ним ухаживают, что стать ещё более зависимым и бросить родной дом было для него невозможно. Услышав это, Франция заявил, что он остаётся в Англии до тех пор, пока к нему не вернётся зрение. Об этом так же не могло быть и речи, — если бы Англию, конечно, ещё спрашивали — но Франция добился своего. Что ж, иметь рядом кого-то, кто хорошо готовит, может быть, не такая уж и плохая идея для человека, который три дня сидит на сухом пайке... Но проблема в том, что этот кто-то — Франция. Англия лучше чем кто-либо знает его натуру. Все о ней знают. Он не упустит возможности пристать к кому-нибудь, облапать и воспользоваться ситуацией, если предоставится возможность. Особенно если речь об Англии. В прошлом могли быть времена, когда они оказывались голыми в (совершенно случайно) одной постели с одинаковыми намерениями и, честно говоря, это происходило гораздо чаще, чем Англия может вспомнить. Они всегда брали друг у друга только то, что им нужно, поэтому у Артура нет никаких оснований думать, что Франции нужно от него что-то ещё. Он помогает ему с надеждой, что получит по крайней мере лёгкий секс, а возможно даже и компромат, который потом можно будет использовать против британца. Он остаётся, потому что ему это выгодно, а Англии — ничуть. Осознав, что выгнать непрошеного гостя в скором времени не удастся, Англия решает расставить все точки на "i": — Ты понял? — твёрдо спрашивает он. — Не щупать и не лапать. Не фотографировать с какой бы то ни было целью, не... — Англия, — обрывает его Франция. — Вопреки распространённому мнению, я не использую людей с ограниченными способностями. И тех, кто действительно этого не хочет, — тоже. Я надеялся, что теперь это стало очевидно. В голосе Франции — нотки гнева, и они заставляют Англию чувствовать себя не в своей тарелке. — Ты пользовался мной до этого, — угрюмо бормочет он. — Должен ли я напомнить тебе о том, что мы не прикасались друг к другу по крайней мере пятьдесят лет? — сухо спрашивает Франция. — Нет, погоди, ты, наверное, о тех временах, когда ты приполз пьяный в мою постель, а я пошёл спать в гостевую комнату... В своём же доме. Или ты, может быть, говоришь о той части истории, когда мы воевали и пытались убить друг друга? Ты прав, это всё я. Англия неразборчиво возражает и намеренно выходит из комнаты.***
На удивление, Франция держит своё слово, и хотя Англия всё время ожидает нападения, оного не происходит: Франция ведёт себя очень по-джентльменски, никогда не пытается облапать его или даже намекнуть на что-нибудь непристойное. В первый же день он убирается на кухне и готовит ужин, затем подаёт его Англии без каких-либо пошлых намёков на игру с едой. Он даже не пытается накормить его: просто садится напротив, ест свою порцию и болтает о пустом, как будто так и надо, как будто они делают так каждый день. Но они так не делают, поэтому Англия находит нормальную ситуацию ненормальной, странной, тревожной. После ужина Франция предлагает ему принять душ, но убедившись, что ванная безопасна настолько, насколько возможно, оставляет Англию одного. — Даже не настоишь на том, чтобы принять душ вместе? — огрызается Англия, потому что эта деликатность со стороны Франции заставляет его недоумевать. Франциск раздражённо вздыхает: — Я думал, мы уже всё разъяснили, Angleterre, — говорит он. — Я закрою дверь, но на случай чего оставлю её незапертой. Англия облегчённо смеётся в ответ: это больше похоже на правду. — На случай, если ты решишь подсмотреть? — саркастично спрашивает он, потому что умеет это лучше всего. — На случай крайней необходимости, — холодно отвечает Франция и уходит. Англия слышит, как закрывается дверь в ванную, — и вздрагивает. А потом отмахивается и включает воду. Контрольный удар наступает уже после душа, когда Франция готовит для него постель, а сам уходит спать в гостевую комнату, ни разу не сказав, как ему будет холодно и одиноко и что ему нужно спать с Англией, чтобы с ним за ночь ничего не случилось. Нет — он просто желает ему спокойной ночи и уходит к себе. Проходит несколько часов, но Англия не спит; одеяло натянуто до подбородка, а голова наполнена сомнениями.***
Как страны, грызущие друг другу глотки большую часть их истории, они удивительно быстро приучаются к сожительству. Даже не к сожительству, а к жизни вместе. По мнению Англии, Франция чувствует себя, как дома, расхаживает по нему, как по своему собственному, и кухней пользуется так, словно он готовил на ней всю свою жизнь; он готовит завтрак, обед и ужин, иногда делает выпечку и даже ходит в магазин за продуктами: во-первых потому, что Англия до сих пор отказывается выходить на улицу, во-вторых потому, что он не может доверить ему это задание. Поначалу Англии нужно время, чтобы осознать, что он не один в своём доме, но затем, спустя несколько дней, он привыкает к присутствию Франции, к тому, что он занят работой и другими делами. Конечно, это странно даже спустя время, но теперь это хотя бы не тревожит так сильно — это даже успокаивает, когда рядом с тобой есть другой человек, который, вдобавок, заботится о тебе. Англия всё ещё не знает, зачем Франциск это делает, почему он не просит ничего взамен, но он предполагает, что это ещё случится. Не случается; не просит. Тогда решает спросить Англия. Прошло пять дней с тех пор, как Франция самолично поселился в его доме. Каждый вечер, ужиная, Артур ожидает, что именно сегодня всплывёт вопрос о награде: Франция скажет, что ему нужна экономическая помощь или попросит исполнить его грязные фантазии на одну ночь, но нет, ни о чём этом Франция не говорит. Он, по сути, вообще ничего не просит, даже не делает намёков вроде "Ах, вот бы кто-нибудь помог мне в том-то и том-то". А ещё он ни разу не домогался его — о боже, о чём он говорит, Франциск даже лишний раз не притронулся к нему, исключая моменты реальной необходимости, когда он придерживал его за плечо, чтобы Англия не врезался в стену. Не то чтобы Англия скучал по его прикосновениям, господи упаси, просто это странно. И вот, на пятый день, вечером, когда они оба сидят в гостиной Англии, Артур решает поднять эту тему сам, так как Франциск, очевидно, не собирается этого делать. — Так... — он деловито делает глоток чая. — М? — Франция, сидящий в другом кресле, убавляет громкость телика. — Я думаю, пришло время поговорить о том, что бы ты в итоге... Хотел получить. — Пардон? Англия закатывает глаза. — Я говорю о твоей награде. Я думал мы не будем больше притворяться. — Моей награде? — холодно повторяет Франция. — Да, твоей награде, — резко бросает Англия, уставший от этих игр. — Ты ухаживал за мной пять грёбаных дней, так скажи, что ты хочешь взамен. Ему не нужно видеть Францию, чтобы почувствовать его гнев; даже слепой, Англия может представить себе неодобрение в линии его губ, напряжение в его челюсти и сосульки в глазах. — Англия. Артур неловко ёрзает на месте. — Что? Франция, вместо того, чтобы ответить, прибавляет громкость. — Что? — теперь он искренне озадачен. Молчание со стороны Франциска едва ли может означать что-то хорошее, и это пугает. — Разговор окончен. — Ничего он не закончен! Ты не можешь просто брать и избегать каждой неудобной темы! — Избегать? Внезапно Франция выключает телевизор и бросает пульт на журнальный столик — и на Англию обрушивается тишина. Нет, минутку... Это не совсем тишина: Артур слышит тяжёлое, но сдерживаемое дыхание Франциска, и, что удивительно, оно такое же громкое, как и если бы он говорил. Он пока молчит, — наверняка не хочет рубить с плеча — и когда он всё-таки продолжает, Англия практически чувствует волну пролетающего в его доме северного ветра: — Ты уверен, что это я здесь избегаю неудобной темы? Подумай: может кто-то другой в этой комнате упускает что-то из виду? Франция поднимается и уходит, оставляя Англию наедине с остывающим чаем.***
На следующее утро Англия находит себя истощённым и уставшим. Он проспал всю ночь, но его сны были полны расплывчатых образов, обвинений и непризнанных правд, поэтому он просыпается таким же изнеможенным, каким укладывался прошлым вечером. Это вина Франции,— разве может быть иначе? — ведь это его слова всю ночь преследовали Англию во сне. В доме стоит тишина, когда он шаг за шагом спускается по лестнице. Он движется медленно и осторожно, скользя рукой по перилам в поисках поддержки — не потому, что он боится потерять равновесие и упасть или сбиться с дороги, а потому, что его успокаивает, когда он чувствует что-то под своей ладонью, как будто держится за якорь в глубоком тёмном океане, который его окружает. Тем более что он, по всей вероятности, может столкнуться с Францией. По правде говоря, Англия не ищет встречи с ним, хоть она и неизбежна: слова Франциска заставили его насторожиться, ведь он, как бы ни хотелось обратного, осознал, что они значат. Англия изучил и освоил искусство отрицания на отлично — но он не дурак. Он понял всё, что сказал ему Франциск, и будет ли он пересекать Рубикон** или нет зависит только от него. На последних ступенях его встречает запах свежезаваренного кофе. Он останавливается и, закрыв глаза, вдыхает его. Англия ненавидит кофе на вкус, но истина (и хорошо скрываемый секрет) в том, что он если не любит, то по крайней мере наслаждается его ароматом. Он ассоциируется у него с ленивыми воскресными утрами, когда воздух наполняет чей-нибудь тихий напев и время есть не больше, чем просто слово. Аромат приводит Англию на кухню: он останавливается в дверном проёме и слушает. Пения— тихого или любого другого — нет, зато ритмично тикают часы на стене, проезжают мимо дома случайные машины и, если Артур прислушается, то услышит даже лёгкое дыхание Франции. Франциск стоит у кухонной стойки рядом с кофемашиной (которая существует в доме Англии только для его гостей) и пьёт кофе. Он ничего не говорит, чтобы не выдать себя, но он оставался здесь так часто, что Англия уже успел выучить его утренние привычки наизусть: это подтверждается, когда Артур слышит звук глотка. Он подходит, кладёт правую руку на стойку, чтобы направлять себя, и медленно движется, скользя ладонью по столу. Он не знает, что делает, но он чувствует взгляд Франции на своей коже, так что если не сейчас (чтобы это ни было), то когда? Его рука сталкивается с рукой Франции, и он тотчас дёргается, но затем медленно вдыхает и возвращает её на место: их пальцы почти касаются друг друга. Франция не двигается и продолжает молчать. Его дыхание щекочет Англии щёку. Они стоят так несколько мгновений, прежде чем Артур кладёт свою руку поверх чужой; Франция не отталкивает его, и Англия выдыхает, понимая, что всё это время он сдерживал дыхание. Тишина между ними становится мирной, успокаивающей, знакомой, и Англия думает: "Да, так хорошо". Время как будто останавливается, пока они стоят без движения, но потом Англия чувствует, как Франция, держа чашку в левой руке, подносит её к губам, чтобы сделать ещё один глоток. Он словно видит его, но за счёт других органов чувств, и это настолько ему нравится, что он решает изучить Францию более внимательно. Он кладёт ладонь ему на грудь, чуть ниже плеча: он чувствует движение мышц, когда Франция опускает руку, и ткань его рубашки — он уже переоделся. Судя по ней, на Франциске одна из его повседневных рубашек, которые он любит носить с закатанными по локоть рукавами. Это действительно так: когда Англия скользит по его предплечью, подозрения подтверждаются. Если это обыкновенная классическая рубашка, значит Франция оставил три верхних пуговицы незастёгнутыми, и на нём наверняка удобные джинсы: не слишком обтягивающие, но и не слишком мешковатые. Англия проверяет состояние пуговиц, и оказывается правым, но не решается опустить руку ниже пояса. В любом случае, насчёт джинс он и так уверен; он знает стиль Франции так хорошо, что может сделать вывод, что в ближайшее время тот никуда не собирается — иначе надел бы часы. От этой мысли у Англии сводит живот. Он сглатывает: всё это перед ним, всё это было у него перед глазами. Он не может примириться с мыслью, что одно прикосновение может рассказать ему всю историю Франции, его настроение, его намерения. Как же он раньше этого не видел? Как же он мог быть слеп, а когда действительно потерял способность видеть — прозреть? Взгляд — каким же обманчивым, избирательным он может быть; как он принимает к сведению общую картину, но упускает мельчайшие, но важнейшие детали. Всё это время Франция молчит, потягивая кофе, позволяя Англии себя трогать: свои грудь, руки, плечи, спину, шею. Только когда Англия кладёт обе ладони ему на лицо, спрашивает: — Что ты делаешь? — а в это время Артур очарован движением его лицевых мышц; он скользит пальцами по щекам Франции, проводит ими вдоль переносицы к бровям, лбу, вискам. Когда Франциск моргает, его ресницы щекочут ладонь. — Смотрю. Англия продолжает: он чувствует кожу головы Франции, его волосы. Он тёплый, он сам излучает тепло, и Англия чувствует запах его кофе у себя в носу. Впервые за несколько дней, нет, десятилетий или даже веков, он наконец действительно видит Франциска таким, какой он есть, тем, кем он и является. И ему хорошо вот так просто стоять, чувствовать его и не говорить ни слова. Он скользит пальцами по его щетине, спускается ниже и чувствует что-то странное. Он останавливается, возвращается к месту соединения челюсти и шеи, чувствует это снова. На коже Франции — едва ощутимая линия, а рядом — ещё одна. Англия хмурится. — Шрамы. — А. Как он не замечал их раньше? И более того, откуда они? Франция не принимал участие в тяжёлых конфликтах со времён первой Индокитайской войны, а многие шрамы, вообще-то, проходят спустя всего несколько десятилетий... Только если то, что их вызвало, не является для страны её больным местом. — Почему они не исчезли? — Некоторые шрамы требует много времени, чтобы зажить, — горло Франции вибрирует под пальцами Англии. Что-то в его голосе заставляет внутренности Артура похолодеть. — Кто? Франция наклоняет голову, и Англия ощущает, как его губы складываются в небольшую улыбку, и он вдруг благодарен, что не может видеть глаза Франциска: — Зачем ты спрашиваешь, Angleterre, — говорит он. — Кто ещё это может быть? Англия отстраняет руки, словно кожа Франции его только что обожгла. — Почему ты здесь? — Потому что мне так хочется, — несерьёзно отвечает Франциск. Англия кладёт руку обратно на шею Франции, чтобы снова почувствовать шрамы. — Ты хочешь, — тихо повторяет он. — Но... — Англия, — Франциск берёт обе его руки в свои, мягко сжимает их, и нежность в его голосе почти убивает Артура. — Хватит. — Но это... Я не знаю, что это, — продолжает настаивать Англия, пускай и неуверенный в своей точке зрения. — Ничего не выйдет. Ты вообще видел нас? Видел нашу историю? Франция подносит его руки к своим губам, и Артур чувствует усмешку Франциска на своих костяшках. — Ох, Англия, но неужели ты не знал, что любовь слепа? Англия вырывает одну из рук, чтобы ударить Францию по голове: — Пошёл ты! Я же серьёзно, грёбаный ты засранец. — Я тоже. Прекрати обращаться к нашей истории, чтобы найти оправдания неудачам, которые, возможно, никогда не произойдут. Прошлое есть прошлое, Англия, оставь его. Настоящее — здесь и сейчас. Мы — здесь и сейчас. — Это не так-то просто. — Но это возможно. — Я... — Англия переплетает свои пальцы с пальцами Франции. — Я не знаю, как это сделать. Я не знаю, как принимать искреннюю любовь — как с ней обращаться и что делать. Я не знаю, как.... Выражать её. Мне нужно время, чтобы примириться с этим. Со всем этим. Франция улыбается. — Для таких, как мы, время всегда найдётся. — На самом деле, — начинает Англия, но Франция останавливает его, закрывая рот: — Тсс! Не сейчас. Лучше садись и подожди, пока я приготовлю тебе завтрак, а потом распорядимся временем так, как нам угодно. У Англии не находится возражений, и он подчиняется. — Франция? — спрашивает он. — М? — Какие на тебе брюки? — Брюки? Зачем тебе? — Просто спрашиваю. — Если тебе интересно, светлые свободные джинсы. Англия бормочет что-то в ответ; его представление о наряде Франции складывается воедино. Он ведь был прав, не так ли? Пока на сковороде шипит омлет, а Франция ставит чайник, он размышляет о том, что у них, возможно, ещё всё получится.