Skyfall

I know I'll never be me without the security Of your loving arms Keeping me from harm

– Ты слышишь небо? Стив спрашивает спокойно, между бровями у него пролегает тонкая морщинка, а в глазах – сухая и хрупкая серьезность. Он не шутит. Не ждет, что Баки засмеется, или удивленно переспросит, или усмехнется криво, мол, что ты опять выдумал. Стив ждет ответа, чистой, колющей правды, и у Баки нет никакого выбора, кроме как дать ему эту правду. Он качает головой. Он не слышит. У Стива чуть дергается уголок губ – разочарованно, будто от обиды, – и мелькает в глазах глухое сожаление, прежде чем он отводит взгляд. И Баки вдруг осознает, что от его ответа зависело так много, что это была та самая ненайденная деталь, которая смогла бы заставить все то, что есть между ним и Стивом, заработать правильно, без скрипа, без сбоев, просто завести, запустить, сдвинуть с мертвой точки и вдохнуть жизнь – будто после душного дня открываешь форточку и чувствуешь, как соленый ветер ласкает лицо и играет в волосах. Ему хочется подбежать к Стиву, взять за плечи, может, даже встряхнуть несильно и умолять: посмотри на меня, скажи мне, что сделать, я пока не понимаю, но пойму, просто объясни как. Но он, конечно, ничего такого не делает. Возможно, в первый раз Баки улавливает голос неба, когда идет домой после похорон миссис Роджерс. Над Нью-Йорком собирается гроза, тяжелые тучи наливаются спелой сливовой темнотой, ложатся на стекло высоток, а ветряные порывы несут по улицам пыль, заставляя щуриться и прикрывать глаза рукой, чтобы защититься от острых серых кристалликов. Все вокруг спешат, мелькают живой хаотичной массой – может, забыли дома зонт, боятся испортить под дождем прическу или просто опаздывают по делам. Баки не спешит, идет медленно, бездумно, все еще находясь где-то там, под высокими сводами церкви. Смотрит, как витражные отблески разукрашивают бледное, почти белое лицо Стива и касаются его упрямо сжатых губ. Нечестно, думает он, что каким-то световым бликам это позволено, в то время как ему – нет. Баки уверен, что не имеет права вот так вот прикасаться к Стиву – легко, нежно, почти невесомо, успокаивая, делясь теплом, заверяя раз за разом: ты не один. Не имеет. И тогда он слышит: небо свистит обиженно и чуть раздраженно, обвиняюще, и он знает, в чем оно обвиняет его – в слабости, в малодушии, потому что трусливо сбежал, с облегчением услышав отказ, просто не захотел прочитать между строк, когда «уйди» означает «останься». Предложил сделать вид, что все, как прежде. А сейчас не надо, как прежде, надо по-новому, разводами акварели по идеально чистому листу, вдвоем, сплетаясь в единое целое, в обещанное «до конца». Господи, какой же он трус. Баки вдруг становится противен самому себе, по всему телу пробегает бессильная злость, ужасно хочется разбить что-нибудь – стакан об стену, окно, нос какому-нибудь отморозку. Но сейчас все это не вовремя, и он сжимает кулаки, выдыхает через стиснутые зубы. Собственные мысли кажутся полнейшим бредом, нет, небо его в чем-то обвиняет, скажите пожалуйста! Как вообще можно слышать небо, где хоть Стив его услышал в Нью-Йорке, когда здесь оно – тонкими резаными полосками над улицами и расплывшимися пятнами над парками? Этого мало, мало, этого… Этого достаточно. Баки усмехается горько. Ну разумеется, Стиву этого достаточно. Он весь тонкий, и слышит, и чувствует тонко, ему всегда хватает крошечной детали, чтобы зацепиться за нее и превратить во что-то прекрасное и недоступное, такое же, как он сам. Баки другой – может, слишком грубый или просто неосторожный, но если он потянется к тонким ниточкам света, что расходятся во все стороны от сердца Стива, то обязательно запутается в них (уже запутался), а попытавшись выбраться, порвет, оставит висеть, искромсанные и погасшие. И пока Стив смотрит вглубь вещей, Баки видит лишь поверхность: яркую и блестящую, как подарочная бумага, или грязную, ржавую, оцарапанную – всего лишь верхний слой, под которым скрывается еще один, и еще, словно кольца на стволе многолетнего дуба. Возможно, так неправильно и нечестно, но Баки понимает, что пока не хочет заглядывать глубже. Ему всего-то двадцать, и никогда не знаешь, что окажется внутри, и у него нет, определенно нет столько сил, сколько есть у Стива – у Стива, который закидывает все эти знания на свои узкие, почти детские плечи и несет с высоко поднятой головой. Впервые – по-настоящему, осознанно – Баки слышит небо, когда попадает на фронт. Оно едва слышно гудит, настороженно и нетерпеливо. А потом внезапно заходится криками, нечеловеческими, неживыми, от них хочется убежать, и нельзя убежать, и Баки вжимается в землю всем телом, закрывает уши руками, только бы не слышать эту оглушающую боль, текущую с облаков, словно кровь из свежей смертельной раны, и взрывающуюся внизу гранатами и оружейными залпами. Это страшно, он больше не желает слышать небо, но все равно слышит и знает, что точно так же слышат его все вокруг. Стив вытаскивает его из ада, когда Баки уже почти готов в нем сгореть. Огонь облизывает кожу и хрустит, напоминая о сочных яблоках, что они воровали в чужих садах, когда были детьми; это хорошие воспоминания, даже если они будут последними. У Стива плечи теперь вдвое шире, и груз на них вдвое больше, он тоже слышит небо, поднимает изредка глаза и хмурится. Но улыбается все так же – усталой и теплой улыбкой. Баки хочет слизнуть это тепло с его губ, напиться им допьяна, на годы вперед, зная, что всегда будет мало. А он не успевает даже попробовать. Второй раз он слышит небо, возвращаясь на базу с очередного задания. Десять часов в засаде, и по всему телу течет усталость, непривычная, делающая его слабым, уязвимым, и потому раздражающая. А еще удивление, тоже непонятное и тоже раздражающее. Потому что внутри него что-то почти беззвучно скулит – далеко, на самой пропасти сознания, недобитое, все еще цепляющееся за реальность тонкими ослабевшими пальцами, оно пытается заставить его вспомнить, но он не помнит, о чем забыл. Начинается дождь, вначале редкими тяжелыми каплями, скатывающимися по волосам, а затем сплошной стеной. Сопровождающие суетятся, что-то недовольно кричат, но он не слышит. Он не знает, почему это важно, почему горло вдруг сдавливает спазмом, знает только, что это не просто дождь – это небо плачет, плачет по нему, по людям, по всему миру так отчаянно и чисто, будто эти слезы способны отмыть ту грязь и кровь, в которой тонет ежедневно земля. И он уверен, что неспособны, но все равно останавливается, закидывает голову, ловит кристальные капли и – неужели солоноватый привкус во рту – его собственные слезы? – беззвучно шевелит губами, умоляя дождь: забери хоть что-нибудь, хоть немного боли – моей или чужой, неважно, я так устал от нее. Кто-то грубо толкает в спину, требуя продолжать движение. Он подчиняется, а небо над головой все так же надрывно плачет. Небо над Сибирью звенит, словно перетянутая гитарная струна. Его слезы замерзают, не успевая пролиться, и осыпаются острыми металлическими снежинками. Здесь оно выглядит зеркальным отражением земли; холодные, спящие, они пронизывают друг друга насквозь, белесой нитью сшиваясь на горизонте в единый серебристый лоскут. И когда по застывшей земле бегут ледяные разломы, Баки кажется, что точно так же должно трескаться небо над их головами. Трескаться, исходиться резаными линиями и падать вниз, погребая их под осколками. Сломанное – к сломанному. Потому что они сломаны, все трое, хоть каждого и ломали разными методами, результат одинаков. Он всегда одинаков. Но если кто-то из них должен остаться здесь, потонуть в груде битого небесного стекла, то Баки сделает все – действительно все – чтобы это был не Стив. Ему не впервой убивать. И умирать не впервой. Небо звенит так громко, будто звук идет не снаружи, а изнутри, из самого центра, и, дробясь, вибрирует на барабанных перепонках. Он громче скрежета металла о металл и методичных ударов в неживое, техническое сердце Старка, громче хриплого дыхания, громче крови, шумящей в висках. Но тише, гораздо тише, чем неровно стучащее под ребрами сердце Стива, когда он протягивает Баки руку, помогает подняться и, поддерживая, уводит прочь. Ему не нравится темнота. Густая, липкая, она тянется к нему, накрывает с головой так, что весь кислород исчезает. Она оплетает его, словно паутина, и превращает в тень, которую в несолнечный день не увидеть даже мельком. Она превращает его в ничто. И Баки просыпается в холодном поту, судорожно шарит руками по простыням и подушкам, по собственному телу, по телу Стива, лишь бы убедиться: он все еще здесь, он все еще жив. Он вцепляется в широкие плечи, крепко, отчаянно, оставляя синяки там, где и обычные, и металлические пальцы вдавливаются в кожу. Он пытается быть так близко, чтобы чувствовать его присутствие каждой клеткой тела. Чтобы переставали дрожать руки и выравнивалось сбитое, как после продолжительного сражения, дыхание. Чтобы темнота рассыпалась и собиралась вновь, вместо гроба становясь мягким и теплым одеялом. Он пытается быть так близко, любить так сильно, пока небо голосом Стива шепчет ему какие-то нежные глупости. Когда Баки выходит из спальни, Стив стоит у мольберта. Зажатая в руке кисть летает вдоль холста, оставляя на нем аккуратные, упорядоченные мазки. Пару раз он отступает на шаг, чуть хмурит брови, если линии вдруг оказываются слишком резкими, – привычно стремится к идеалу. Баки подходит бесшумно, босой, одетый лишь в легкие домашние брюки. Под глазами едва заметные круги, и кажется, что их можно стереть, просто нежно проведя пальцами по щекам. На губах горчит свежесваренный кофе. Он кладет руки Стиву на плечи, заглядывает в холст. Стив рисует небо. Ультрамариновое вверху картины, оно постепенно наливается горячим цветом: малиновым, коралловым, лимонным – закат? Нет, скорее, рассвет – будто через мгновение из-за горизонта покажется плавящаяся каемка солнца. Выглядящими небрежно, но на самом деле точными и уверенными движениями Стив выделяет облака, и Баки почему-то вспоминаются кружевные девичьи воротнички, по которым он мимолетно пробегался пальцами, танцуя – невесомые, словно сотканные из снежинок. Он думает, что хотел бы так же мимолетно коснуться облаков – тех, что у Стива на картине. – Помнишь… – Баки колеблется; вдруг показалось, вдруг выдумал себе, что это важно, а оно – так, просто одна из красивых странностей, что выдавал Стив в сером Нью-Йорке 30-х годов – когда еще вместо сражений у них были танцы, а одежда и волосы пахли мылом и бриолином. – Помнишь, ты спрашивал, слышу ли я небо? Стив опускает кисть. Поворачивается, смотрит задумчиво и немного удивленно. Кивает. – Так вот, я… Баки поднимает глаза и вмиг забывает все, что хотел сказать. Потому что рассеянный по комнате солнечный свет отчего-то вдруг сосредотачивается на Стиве, обрисовывает широкие плечи и сильные руки золотистым контуром, путается в разметавшихся по лбу прядях, стекает по вискам прямо на губы и стирает тени в их уголках. Баки словно вставляет вилку в розетку, включая ярчайшую в мире лампу, замыкает цепь и замыкается в ней сам – навсегда. И если Стив не считает, что сошел с небес, то Баки готов пожертвовать второй рукой, сердцем, душой (если она у него все еще есть), чтобы доказать обратное. Стив поднимает руку, нежно чертит пальцами дорожку по его щеке, по острым скулам, по подбородку. Шепчет: – Я знаю. А Баки наконец-то пробует свет. Пьет жадно, почти безумно, чувствуя, как податливо изгибаются под его губами губы Стива, как подходят идеально и дают, дают ему это обжигающее тепло, потому что обладают запасом, которого хватит на весь мир. Но он знает точно: ему не хватит никогда, никогда не будет достаточно, и он все пьет и пьет, судорожно, рвано выдыхая между поцелуями: – Ты мое небо, Стив. Ты мое небо.