Сопротивление бесполезно

      В «Слепой свинье» Персиваль Грейвс берет чистый джин и вспоминает запах ее волос.       От них тоже тянуло терпким можжевельником.       Заколку резко вниз, гулкий щелчок по полу, и водопад густых каштановых локонов разливается на фарфоровую спину, руку окуни — и затянет без промедления. У нее перцовые губы, у него жгутся собственные в ответ — похмелье, как обычно, ожидается болезненное, он это знает.       Но не останавливается.       — Джин, — она ускользает из-под его руки к прикроватному столику, чтобы закурить, предлагает ему, поджигает его сигарету и откидывается на подушку. Глаза до неприличия зелены — травят, как когда-то впервые. Тогда, в госпитале, он думал, что был ранен неудачно, слетев с передовой на койку (он бы предпочел остаться в земле, пока не истлеет прахом), но, увидев ее, понял, что она разила точнее даже без винтовки в руке.       — Смешно, — говорит, — когда люди думают, у них всегда такие глупые лица.       — Неужели?       — А ты не замечал? — Джин растягивает губы в хитрой улыбке и снова тянется к столику. — Сейчас, кажется, где-то тут у меня было зеркало…       Она заливисто смеется, когда Персиваль слишком крепко прижимает ее к себе.       — Так-то лучше, — мурлычет она ему в плечо. — Тебе достаточно просто любить меня, милый.       — У тебя всегда все просто.       — Жизнь и без меня знает, как усложнять, — закрыв глаза, Джин с удовольствием затягивается. — Я в это не вмешиваюсь.       — Джин, — Персиваль теряет терпение — голос холодеет, наливается сталью и аврорскими замашками. Это приказ, исполняйте немедленно, за неподчинение вам грозит…       — Ты опять?       — Ты отправишься в Лондон. Это все, что ты должна сделать.       — Ну сколько можно, Персиваль? — усталым тоном стонет Джин, подтягиваясь на локте так, чтобы добраться губами до его подбородка. — Я не оставлю тебя здесь, — шепотом — кожу чуть покалывает от ее дыхания. — Кто-то же должен готовить тебе отвары.       — Я предпочитаю кофе, — усмехается Персиваль.       — И гипертонию, — хмыкает Джин. — Нельзя пить так много.       — Три чашки в день — это не так уж и много.       — Я не только о кофе, — она чуть отдаляется, откидывает прядь со лба движением головы и смотрит. Убивает. — Однажды твое сердце не выдержит, и я должна быть рядом, чтобы это предотвратить.       Персиваль кладет ладонь на щеку, спускается к шее — тонкая, длинная; как-то раз она со смехом рассказала про свою чокнутую мамашу, которая видела в том знак неминуемой гибели — шея будто создана для тугой петли, что обовьет в одночасье змеей, оттянет, и разломит ее сухой бумажный хруст…       Чушь, думал он, прокладывая на ней поцелуи, она создана для губ его, для любви и ничего, ничего кроме; Джин откинет подбородок вверх — вот взведен курок. Остается лишь дышать…       От шеи горячо, пахнет травами, медом и грозой. Слишком крепко, чтобы голова оставалась ясной.       — Как-нибудь переживу, — справляется он до сих пор с трудом — отрывается медленно, смотрит затуманенным взором. Джин ухмыляется, замечая это, и запускает пальцы в его растрепанные волосы.       — И смерть тоже?       — Вот как, уже записала меня в покойники?       — Скорее, наоборот, — она закатывает глаза и снова обхватывает губами сигарету. — Не я же пытаюсь отослать тебя к троллю через океан.       — Пароход в пятницу, Джин, — Персиваль остается непреклонен. — В десять утра.       — Что и требовалось доказать. Спасибо, милый! — Она громко фыркает. — Я думала, ты скажешь, что любишь меня, а не пошлешь куда подальше.       — Не вижу разницы между тем и другим, — хмурится он, выдыхая дым. — Ты прекрасно знаешь. Так будет лучше, поверь.       — Ты думаешь? — Джин потягивается и закрывает глаза. — Впрочем, мне наплевать. Я остаюсь и точка.       Персиваль трет костяшкой пальца переносицу — расследовать запутанное дело отчего-то проще, чем переубеждать собственную жену.       — Знаешь, — смеется она, — на что способна настойка сирени?       — Боюсь, это известно одной лишь тебе.       — И международной ассоциации травников, — Джин важно поднимает указательный палец. — Сирень настаивается вместе с котовником и ромашкой. Достаточно всего пары капель тебе в чай, чтобы ты стал покладистым, как щенок. — У нее блестят глаза. — Как тебе такая идея?       — Ты хотела сказать «угроза»?       — Ну что ты, милый, — Джин снова по-кошачьи лезет к нему на грудь. — Ты и не заметишь, как я обдурю тебя. Лишь самую малость!       — Ты делаешь это постоянно, — шепчет он ей в висок, — и не знаешь в том меры.       — Сопротивление бесполезно, — Джин расслабленно вздыхает. — А вечером тебя ожидает сбор с боярышником. Для сердца.       Персиваль рывком отнимает у нее сигарету и устремляется прямиком в губы. Сердцу сладостно от того, что Джин так тепла под ним; она лечила его под Верденом, она делает это каждый день, пускай сейчас и не война, а только привкус ее — Персиваль чует, что близок конец.       Пропадают волшебники, аврорат теряет контроль. Персиваль видит в навязанном им мире овчинную шкуру, наброшенную на тело войны.       Джин ее не выкурить — она разжигает лаванду, развеивает смолистый дым и шепчет что-то под нос. Она знакома с той формой магии, о которой помнят лишь древние фолианты с разваливающимися корешками. Она знает многое о том, что другие забыли давным-давно, но сама не помнит о той, которой известно все.       Смерть… На дне бокала Персиваль видит смерть. И к гадалке не ходи…       Он запивает горечь от неудач в поисках преступника и морщится — одолень-трава, тролль ее подери, не спасает. Персиваль ищет в баре что покрепче.       Находит сжатые на плече пальцы — у Джин хватка по-мужски железная. В воздухе вмиг воцаряется лес и костровое пламя, что-то еще медово-сладкое вьется в ноздри… Джин держит в руке зажженную палочку благовонии. Цепким взглядом аврора Персиваль отмечает белые отметины на обожженных подушечках пальцев.       — Что это?       — Мука, — она улыбается. — Сегодня у нас бармбрэк, как ты любишь.       — Ты немного опоздала на Хеллоуин, — бормочет Персиваль, ненароком вспоминая о весне, что цвела за окном.       — Напротив, я как раз вовремя, чтобы отвратить тебя от спиртного, — Джин подмигивает и тянет его за собой, держась за рукав рубашки. — Боярышник, Перси, через час, помнишь?       Персиваль вздыхает с видом мученика, у нее по-детски счастливая улыбка. А сердце больше не беспокоит и вправду, но руки все также подводят — Персиваль решает спасти Джин во что бы то ни стало, а та только смеется в ответ, поит его целебными отварами, травит глазами и греет в постели.       — Мерси Льюис, давай мне, а то без лица останешься, — Джин берет клинковую бритву и ведет лезвием по скуле, бережно обхватив рукой голову. Аккуратно проходит по шее — холодные губы металла щекочут кадык.       — Ну что? — Джин сосредоточенно закусывает губу.       — Ничего нет. Никаких зацепок, — Персиваль смотрит в потолок, чувствуя трепет ее пальцев в волосах. — Пиквери отослала делегацию на переговоры в Министерство Магии.       — Им что-нибудь известно?       — Тесей умалчивает, — задумчиво тянет он. — Не хочет, чтобы кто-то вынюхал нашу связь. Почту отслеживают на утечку любой полезной информации.       У Джин вдруг все плывет перед глазами, и бритва на миг замирает. Персиваль переводит на нее озадаченный взгляд.       — За тобой, — она криво улыбается, продолжая бритье, — за тобой следят, Перси.       — Я знаю, — кивает, — поэтому я здесь.       Джин откладывает бритву, и Персиваль поднимается, чтобы вытереть лицо полотенцем. В зеркале видит ее стянутые губы, а когда она ловит его взгляд, тут же растягивает их в улыбке.       — Ты что-то задумала? — Он усмехается. — У тебя глупый вид.       — Тебе показалось, — Джин качает головой и обхватывает его плечи руками. — Я на тебя ни капли не похожа. Видел себя в зеркале? Просто ужас! Неудивительно, что ты управляешь департаментом.       — У тебя это получается лучше… — Персиваль ведет носом по нежной щеке.       — Что?       — Управлять, — он наконец готов признать свою слабость перед ней. Быть может, она действительно что-то добавила ему в чай?..       — Любить, — мягко поправляет Джин, прижимая палец к его губам. — Для этого не нужна голова.       Она целует жарко — губы жжет, как от кипятка. Через неделю он найдет ее мертвой на берегу Гудзона — на бледном лице темная водоросль выглядит точно глубокая расщелина. Персиваль стряхивает ее, убирает волосы, проверяет пульс, но она молчит, и сердце тоже. Синие губы словно еще таят следы последней улыбки — так постель еще остается тепла после сна в кольце сомкнутых рук.       Холод пробирается шустро; рядом больше никого нет.       В ее сумочке Персиваль находит сверток с белыми цветками ароматной цикуты — он касается их ненароком, и пальцы обжигает, как от огня. Дома он найдет заживляющий порошок среди склянок с зельями; порошок смахивает на зубной — такой же безупречно белый и сухой.       Персиваль переворачивает вверх дном всю квартиру в поисках ее таинственных книг — они не выдерживают напора пальцев, и корешки ломаются вместе с ним на части, когда он находит нужную страницу.       Того количества, что у нее было, хватило бы на пару штук… Как раз для них обоих.       Двойная порция ускоряет процесс; смерть неминуема из-за полного поражения всей нервной системы. Так Джин пишет в своем дневнике — коротко, размашисто, почти не разобрать. Яд предназначался для некоего человека по имени Г.       Пересеченный треугольник в углу пожелтевшей страницы расплывается в одно сплошное чернильное пятно — Персиваль больше ничего не видит, но просит налить джина и побольше, просит ее уехать, а она…       Мерлин бы побрал ее упрямство!       На дне бокала Персиваль видит собственное отражение.       — Повтори, — он делает короткий жест бармену и затем залпом осушает очередной бокал. Его знобит, голова тяжела — какая же все-таки бесполезная вещь… С ней сладиться не удалось толком, но теперь уже ничего не попишешь. Вместо шелка каштановых волос под пальцами колются выщербленные в холодном камне буквы: «Джиневра Элизабет Грейвс».       — Джин! Только Джин, ясно?!       Персиваль хочет забыть, но боль живее его самого. В памяти мелькает бледное лицо — неясные очертания; он знает только то, что она тоже высокая.       — Тина! М-можно... можно просто Тина.       Он помнит. Это имя — как звено к предыдущему, такое же короткое, росчерком, с нетерпением. Какое странное сходство…       Персиваль пьет джин, надеясь, что он его не вылечит и сердце наконец остановится. Он смотрит на дно и чувствует, как кто-то подсаживается слева.       — День не задался? — Голос с хрипотцой, усталый. Персиваль с неохотой поворачивается, отмечает потрепанный плащ, шляпу и тень от нее, что прячет чужие глаза. Какой-то проходимец. Потребует выпивку, денег, жизнь — что угодно…       Не жаль.       — Тоска по любимой?       — Встал не с той ноги.       Несколько резко, но «проходимец» невесело смеется.       — Бывает, от этого зависит вся дальнейшая жизнь.       Персиваль молчит. Холодный свет ламп странно обесцвечивает часть лица, угождая в приоткрывшийся из-под тени глаз, — впечатление такое, будто странник этот слеп, хотя взгляд его явственно пульсирует на виске.       — Или же смерть…       — Скорее, второе, — в пальцах вертит бокал. Думать совсем не хочется.       — Сколько возможностей бывает упущено из-за одной маленькой оплошности! — вздыхает странник. — Больно терять… Больно всегда. Всякий раз мы обещаем себе, что этого никогда не повторится.       Снова звонко льется джин, но не в его бокал.       — Обещания ложны… Только боль остается верна. Она с нами в любую минуту, — странник ухмыляется. — Думаете, только алкоголь способен ее одолеть?       — Есть более действенные способы.       — Ах да, конечно, вы, безусловно, правы! Что ж, в таком случае стоит поставить вопрос иначе. — Голос вкрадчивый, лезет под кожу. — Только ли смерть способна ее одолеть?       Персиваль оборачивается к нему и улавливает хрупкую улыбку.       — Я знаю, каково это. Но это не конец, нет, ни в коем случае! Не спешите подводить черту, вы просто не знаете, что это только начало — начало нового пути.       — И куда он ведет? — хрипло спрашивает Персиваль.       — К победе, — кивает странник. — Согласитесь, мы созданы для чего-то большего… Большего, чем боль. Однажды мы все станем свободны от ее оков — не ради смерти, но ради жизни, друг мой. Ради жизни, которую стоит прожить. — Он поднимает бокал. — Ради высшего блага.