О способах добычи красного мёда

The terrible fire of old regret is honey on my tongue (с)

Чёрные волны пугливо разбегаются от причала, толкая друг друга плечами, встречаясь и расставаясь за доли секунды. Они боятся быть замеченными вместе, им кажется, что это запрещено. Почему так? Я смеюсь, а милая темнокожая монахиня (я едва могу заметить цвет в узкие щёлочки между слоями одежды, от этого всё становится ещё соблазнительнее и желаннее - если тщательно прятать; поэтому я ещё брожу по твоим остывшим давно следам?) приковывает меня к креслу холодными, равнодушными цепями, чем-то похожими на морских змеев. Она говорит, что всё будет в порядке, но в её голосе не слышится участия. Честно говоря, мне очень жутко, а поэтому я ненадолго хватаю её за запястья и пытаюсь заглянуть в глаза. - Всего секундочку, - жалобно, ведь я не хочу, чтобы она пырнула меня ножом. У меня нет плохих намерений, просто так уж вышло, что своей стерильной сосредоточенностью она вдруг напомнила мне тебя. Я, конечно, знаю, что это не ты, мне не надо повторять это себе миллионы и миллиарды раз, (больше) не надо кричать и срываться. Тебя (больше) нигде нет, ты исчез за горизонтом, бледность твоей кожи вплелась в узоры Морозной Крепости, а всё, что мне осталось - так это искать тебя в каждом красивом проявлении этого уродливого мира. Зная, что не найду, от этого не имея надежды и не чувствуя боли - только исследовательский интерес. Неужели я вправду увижу тебя везде, если постараюсь? Да, у этой девчушки (или старухи, за вуалью не разберёшь) кожа чёрная, как кофейные зёрна, но зато её движения пропитаны участливым безразличием. Поправляет мои кандалы, хлопает по макушке почти матерински, обещает, что боль я не почувствую... не слишком. Они не дали мне даже накачаться ромом. Сказали, что это испортит вкус. Немногие живые люди соглашаются на подобную процедуру, но я не видел тебя очень давно, решимость моя понемногу гаснет. Мне нужно вспомнить - ярче обычного, горячее и яростнее, а значит, без помощи не обойтись. Даже такой корыстной. Как думаешь, кто ещё отвалил бы целое состояние за бокальчик моей памяти? Точно не ты, я-то знаю. Если бы тебе было нужно это, ты бы выбрал способ подешевле - просто остался бы со мной. Интересно, насколько сильно эти смятые мысли отразятся на вкусе? Что я получу - картину, искривлённую моим восприятием, или не замутнённое ничем объективное суждение, наконец-то? Может быть, глотнув, облизнувшись, давясь слюной и нектаром, собственным враз вставшим комом в горле языком, я пойму наконец, почему ты ушёл? Не в том ли дело, что всегда легче любить слабую тень и гнаться за неуловимыми воспоминаниями, чем просто любить и всегда быть рядом? По крайней мере, мне; о, ты прекрасно знал, что я охотник и мне необходима погоня. Чего ты вообще мог не понимать во мне? Поэтому и сбежал. Ты чётче меня самого видел, каким чудовищем я могу стать. Что ж, ты своего добился, наверное. В том смысле, что я уже не столь увлечён дворцовыми интригами и промышленным шпионажем, нет, я снова, как в юности, арендовал корабль и вышел в закрытое, чёрное, гнилое от злости море. Мчусь, перепархивая с острова на остров, хочу увидеть больше и уйти дальше, упиваясь тенью твоего возможного присутствия здесь, замечая твои черты в каждом третьем лице. Это гораздо увлекательнее всего того, что мне доводилось делать раньше, так что, наверное, я должен был бы сказать тебе спасибо, но я знаю, что и в этом интересы у тебя были сугубо свои. Ты хотел уйти так далеко, чтобы никто тебя не догнал. Здорово вышло, Ва-неч-ка, могу и поаплодировать. Сестра вносит в комнату улей с пчёлами-светлячками. Я вижу, как их по-грибному тускло мерцающие тела нервно мечутся по трухлявому корпусу, будто отстукивая загадочную морзянку шёпотков и перелётов. Их не кормили, должно быть, много дней. Это особый сорт, самые лучшие, как мне сказали, но, пройдохи, даже не взяли денег. А меж тем я мог бы привести им целый трюм эхо за один бокал - но, знаешь, слава моя такова, что Настоятельница предпочла любой другой плате глоток моих тайных мыслей. И отказалась брать что-либо ещё, что-либо взамен моего главного сокровища. Конечно, иначе я бы отказал. Мне не хотелось бы делить тебя ни с кем, даже так. Сестра открывает заслонку и спешит удалиться. Ей не хочется пасть жертвой своих же ручных тварей. Пчёлы приучены вылетать немного не сразу, а с помощью музыки их наставляют, какие воспоминания отбирать. Думаю, Настоятельница была удивлена, узнав, что из всех своих славных битв и умелых сделок я предпочёл снова вкусить, как наяву, тебя и одного тебя. Как бы то ни было, скрыть недоумение ей хватило такта. Не в первый и не в последний раз, к тому же, непрозрачная вуаль очень помогает в такого рода делах. И мои пустые, обманчивые улыбки – тоже. Усики и лапки щекочут мою шею. Уши. Пчёлы хорошо выдрессированы, а инстинкт подсказывает им, с какого входа войти в мою голову, в мою единственную неприступную крепость, которую сегодня и только сегодня я – безумец – сдаю добровольно. Ничего, вынесу. Сестра соврала мне, разумеется, я сам попросил её об этом. Терпеть не могу боль, особенно если причиняю её себе не я сам (и не ты). Если бы было не больно, мне не нужны были бы путы, удерживающие меня сейчас. Как можно не чувствовать боли, когда пчёлы проедают внутри тебя ходы, чтобы добраться до сочной мякоти? Я бы, наверное, умер, но под землёй нечего рассчитывать на подобное милосердие от мисс с косой (вряд ли её кто-то до сих пор назвал своей миссис). Значит, придётся терпеть. Кричать, биться и виться, умолять и угрожать. Сёстры привычные, они не откроют дверь и не остановят процесс. Более того, это не в их власти - рой не уйдёт обратно, пока не насытится. Зато потом... Стоит подождать некоторое время - неделю, может, месяц, зависит от тяжести и сладости воспоминаний, и тогда скорее месяц, ведь каждая мысль о тебе так сладка и ядовита, - и я вкушу плоды своих страданий. Представь себе: всего один глоток - и я вновь услышу стук твоих босых пяток по ледяным лондонским крышам. Что ж, в этом отношении они гораздо вернее кровли поверхностных домов - солнце здесь никогда не светит, не может раскалить так, что на пятках останутся волдыри. Неужели я правда хочу вспомнить именно это? Или же это – всё, что я могу помнить сейчас, чтобы не добавлять ещё страданий к физической боли. Я, конечно, уже пробовал чужие воспоминания. Ты, уверен, тоже. Но свои? Это стоит боли. Глоток - и я снова увижу тебя под собой, я почувствую твою руку в своей руке, я услышу, как наяву, твои слова и злые шутки, твои побеги, которые так долго не были всерьёз. И тогда, обезумев, я не смогу остановиться, я буду пить и пить до дна, и с каждым глотком станет всё больнее дышать, скорбь глубже подземного моря сдавит грудь медным обручем бочки, в которой меня засолил твой уход вникуда, вне карты, без следов, по которым я мог бы бежать без сомнений и страха. А когда я очнусь через пару дней, у меня будут новые силы и новая смелость. Ведь даже если нет отчётливых отпечатков, есть спёртый воздух и память о тебе в скалах и воде. Во мне. Неужели этого недостаточно? Неужели я не смогу искать тебя до конца? О, жизнь, не будь ко мне так жестока.