То, чего ты не знаешь

Хотелось бы, чтобы ты кончился, как последняя страница в книжке. Захлопнуть бы тебя и бросить на полку, да страницы не кончаются или я сама дописываю… Не знаю. Вроде бы уже двадцать один год, а я все еще не знаю, а ведь так сильно старалась узнать. Я же говорила, что не узнаю, что к чему. Так и не узнала. Точнее, думала, что поняла наконец, когда уже из дома выхожу и иду в другую сторону, не в сторону школы… Иду в универ, прохожу, на расстоянии разрыва в моих мыслях, мимо гимназии и высматриваю ее так, как будто хочу пить. Как будто год назад не тошнило, как будто не напилась до смерти. Смотрю, как будто на свою жизнь. Говорят, нельзя отмотать время и пережить прошлое, но я проживаю его каждый день, когда смотрю. Я даже вся такая же придурошная, ведь все еще ищу тебя глазами. Думаю, что смотрю на забор, на деревья, рассматриваю затылки людей, наслаждаюсь внушительными, старинными дверями в гимназию, но я вру… Я ищу тебя. Я совсем другая. Я умею задумываться только на пару секунд, а потом даже и не вспоминать. Я могу жить совершенно не музыкой, могу засыпать без тебя, потому что засыпаю уже с другим. С реальным человеком, слышишь? А ты никогда не был реальным, даже когда ты бил меня журналом. Даже тогда ты призрак, которого вот-вот уже нет, которого я ощущала каким-то шестым чувством. Секунда, и тебя уже нет. Уже осень. Хор другой. Но есть хор для выпускников, который ты сделал, видимо, вовсе не для выпускников, а для любимцев. Я пела там, потому что ты меня позвал. Зачем, так и не знаю, даже сейчас не могу понять. Там даже девушки выступают в черном. И парни. Слишком, слишком серьезно для моего не серьезного голоса. Мне казалось, им лет по 20 и они все такие взрослые, но потом я вспомнила, что мне тоже 20. Стало одиноко, это было год назад. Мы общались с тобой, словно сидели в лодке в солнечный и летний день. Ты не задевал меня. Я не поджидала тебя после репетиций у выхода, чтобы случайно пойти вместе. Мы казались нормальными, как будто договорились о завершении игр, но никогда не до конца. Ты хвастался передо мной, как маленький мальчик хвастается новой игрушкой. Школа кончилась, но мы остались такими же детьми. И в том же месте (как это смешно). Говорил: «Представляешь, мы с малышней поедем в Москву? Да-да. Вот так, Ален». Когда начался карантин, твой хор никуда не поехал, как ты мечтал. Меня раздавило это, наверное, только от мысли о том, как новость холодным камнем ударила тебя в грудь. Я знаю, как там внутри все завяло и умерло опять, за окном январь; я почувствовала. Но при первой же встрече ты не подашь виду. Скажешь какому-то сочувствующему: «Да, хреново… Даже грустно. Будешь кофе?» И продолжишь театр одного актера. Я не видела тебя после. Хор выпускников закрылся вместе с магазинами, кафешками, спортзалами, школами… Наше общение не было необходимостью. Нет. Даже так: было очень необходимо и нужно расстаться и остаться только в случайной мысли, когда посмотришь но фотографию хора 2018. Но мои случайные мысли были частые, и часто притянуты за уши. Я прохожу мимо школы в миллионый раз нарочно, и постоянно прячусь в капюшон и закрываю взгляд в телефоне. Так страшно увидеть чье-то лицо, но я снова и снова иду дорогой, которая не единственная дорога к универу. По другой пойти не могу, ведь шанс встретить тебя и отвернуться именно здесь. У ворот. Именно в стенах гимназии мы ссорились и мирились, как дворовые знакомые. Наша нейтральная территория, где мы могли быть людьми и нигде больше мы не могли себе этого позволить. Именно здесь ты однажды попросил сфоткать тебя с учителем русского (который хорошо со мной общался), пока мы вот уже месяц как ворочили носы друг от друга. Тогда я и сказала грубо тебе (тогда это было «Вам»): — Хватит болтать, пожалуйста. Фотографии нормальной не получится. Вы оба улыбнулись на секунду и ты продолжил: — Эта русская постоянно бесится на меня почему-то, — успел оправдаться ты перед коллегой. Или перед собой? — Невозможно просто. — Если она на тебя злится, — усмехается учитель, все ещё держа руку у тебя на плече и смотря в камеру, — то ты точно заслужил. Я услышала. Не дернулась. Ты дернулся тогда, но промолчал. Все это было сказано в шутливом тоне; и твое замечание и его объяснение, но вдруг так стало ясно тогда. Целая картина. Расставлено по своим местам чужим, для нас двоих-идиотов, человеком. Ведь наши границы, которые то есть, то их вообще нет, очевидно странны и для других. Но когда между нами появилось расстояние (перед поездкой в Прагу и после проклятого списка), стало неуютно, как будто постоянно что-то чешется. Мне было неуютно молчать с тобой, не говорить, не смеяться. Тебе вдруг стало неуютно не бить меня журналом, не выкрикивать «эй, русская!», не трясти меня за плечи… Вдруг мы намерено остановились и эта стена больно ударила по башке. На подготовках к выступлению, в один из таких необычных для нас дней, ты подошел вплотную к первому ряду, где в тот раз стояла я. Ты давал указы тем, кто сзади, и пока ты это делал, держал руку, якобы неосознанно на моих сложенных руках на груди. Я часто видела, как ты неосознанно касаешься кого-то, пока даёшь указания, но через секунду отпускаешь. Тогда он не отпускал. У меня в момент сердце забилось и взгляд забегал где-то на стороне. Он как раз мог почувствовать учащенный пульс, но так и не отпускал. Назло разговаривал с кем-то из третьего ряда, а меня держал, как будто вот-вот нагло вытянет из толпы и поведет за собой, как на поводке, как будто «его». Или как будто случайно прилипла. Ему так хотелось любого контакта (раньше он мог трясти и бросаться оскорблениями), что сейчас стоял и не отпускал. Не знал, что ещё придумать. Я тогда поняла, что ему именно хотелось. Что не случайно. И от этого не легче. Как-то даже тошнота подступила. Тогда она подступила или сейчас, спустя три года, когда ворота гимназии оказались открытыми, потому что было вручение дипломов с пением хора на фоне — не помню. Помню, что и тогда бы я отдала всё, чтобы лишнюю минуту поговорить с тобой… Сейчас, блять, ничего не меняется, представляете? Я захожу вместе с толпой родителей и детей внутрь двора. Мне уже на подходе стало хреново, жарко, тяжело дышать и все только от знакомого пиджака и затылка. Теперь я могу смотреть только из зала, только как зритель. Хотя, мне кажется, что даже стоя на станке, я всегда лишь наблюдала… Подхожу, и вижу тебя уже отчётливо. Хор стоит, ждёт своей очереди, пока дети выходят за грамотами. Церемония проводилась в жарком июне во дворе гимназии. Ты стоял в пару метрах от того места, где я остановилась. Говорил с директором, поэтому я не хотела подкрадываться. Сердце лезет в горло, во рту сладкий привкус, на лице идиотская улыбка подростка. Будь со мной кто угодно, меня бы остановили. Сказали бы: «дура». Да и ты сам бы, если бы я спросила тебя, что мне сейчас делать, назвал бы дурой. Как обычно. Даже стало уютно на секунду. Я посмотрела в твою сторону в очередной раз, но в этот раз ты посмотрел тоже. Привет, ты. Не хочу больше притворяться. Ты отвлекся, идёшь ко мне, я к тебе, и мы встречаемся объятиями. Как будто мы оба два живых человека и в этот раз даже не играем… Ты обнимаешь и я чувствую настоящего тебя. Сердце как будто выдыхает и обнимает тебя в ответ тоже. Наконец-то нашлись, потерянные. Стало жарче. Обнимаю, хотя не знаю, как обнимать тебя искренне. Не знаю, как выразить одну большую эмоцию, которая началась с первой встречи и вот до сих пор… Не знаю, как сказать, потому что говорить не хотелось никогда. Как не прятаться? Почему стоим на людях? Почему? Только я задавалась бесконечными вопросами. Как обычно, естественно. А он вспоминал меня? Случайно, прям как я? Когда кто-то говорил мое имя? В чем заключалась его эмоция сейчас? Травкин был уверен и спокоен, но слегка… сильно счастлив. Счастлив, как была счастлива я: Привет, Ален. Я ждал тебя..