Цепь

Вода медленно сочится из трещин между камнями, словно кровь из раны, и её капли с тихим стуком падают на пол. Воздух пахнет сыростью, железом и безнадёжностью. Спина привычно ощущает шершавую поверхность стены, а сведённые над головой руки за ночь совсем онемели от тяжести стальных браслетов. По утрам здесь просто чертовский холод, вернее, только по пробирающему до костей ознобу и можно понять, что наступило утро — солнечного света он не видел уже очень давно. Эзоп слабо приподнимает горячие веки и чуть шевелит руками. Оковы, соединяющие железную цепь с металлической пластиной в стене, увеличивают давление на стёртые до мяса запястья, и он еле сдерживает глухой стон, но потом заходится в сухом, натужном кашле. На лицо падает прядь пепельных, почти седых волос, и он медленно поворачивает голову, чтобы её убрать, но вторая цепь, опутывающая шею, неприятно врезается в адамово яблоко и вызывает новый спазм. Мутный взгляд медленно скользит по каменным стенам и натыкается на пустые кандалы рядом. Он вновь закрывает глаза, пошатнувшись от неожиданной слабости в подкосившихся ногах. Сквозь какофонию звуков в голове Эзоп слышит тихое позвякивание: призрачная ладонь невесомо ложится ему на лоб, пытаясь хоть как-то облегчить страдания и унять жар. Руки Илая всегда были холодными. Кажется, что с момента его заключения прошла вечность: время давно потеряло значимость, поскольку надеяться на освобождение было более, чем бессмысленно. Разве что, на избавление. Глотка и лёгкие горят изнутри, словно бумажные: он будто вдыхает не сырой подвальный воздух, а пьёт раскалённую лаву. Дыхание вырывается из тела рваными толчками, вызывая всё новые и новые приступы кашля. Неизвестно, что в итоге убьёт его, может быть, туберкулёз окажется первее. Перед закрытыми глазами мелькают смутные видения, воспоминания, лица тех, с кем он очнулся здесь. Кто-то плакал, кто-то молился, кто-то хранил мрачное молчание, однако всем была уготована одна участь, и они это знали. Дни сменяли друг друга, и разговоры становились всё тише. Попытки освободиться стихали вместе со звоном цепей, голоса слабели вместе с волей к жизни, и сил хватало лишь на то, чтобы изредка перебрасываться словом с заключёнными рядом. Забирали их тоже по одному, судя по ощущениям — раз в пару дней. А потом у него началась лихорадка. Эзоп Карл с детства не отличался здоровьем, так что, бессчётное количество времени в сыром подвале, не имеющем даже окон, сказывалось на его организме весьма плачевно. Сил практически не оставалось, порции еды были маленькими и редкими, будто взамен появляясь после исчезновения одного из узников, и их хватало лишь для того, чтобы тела могли существовать, а на лекарства надеяться смысла не было. Из двух заключённых, тот, чья цепь была длиннее, всегда кормил другого, однако в последнее время Эзоп совершенно не мог есть, жертвуя свой скудный паёк кому-либо из товарищей. На тот момент, когда в камере их осталось лишь двое, его перестала мучить даже жажда, все проблемы мира стали далёкими и размытыми, будто отступая в туман, и он решил, что смерть всё же милостива. И вовсе это не страшная старуха с косой, а скорее ласковая мать, навещающая своего ребёнка. Совсем немного — и её объятия станут совсем крепкими, тогда он может позволить себе уснуть… Именно тогда чьи-то потрескавшиеся губы накрыли его собственные, и он почувствовал, как изо рта в рот льётся живительная влага, вырывая его из рук смерти. Эзоп мучительно закашлялся, но его продолжали поить водой, на последнем глотке задержавшись, кажется, на долю секунды, оставляя на губах давно забытое ощущение тепла и, вместе с тем, горькое чувство отчаяния. Сразу же вслед за этим их лбы прижались друг к другу, и он услышал лишь хриплое “Живи”, даже с закрытыми глазами зная, что Илай сейчас улыбается — той редкой, почти неуловимой улыбкой, предназначающейся только для него. На утро его не стало. Кто знает, сколько дней прошло с тех пор — юноша перестал считать, безучастно глядя в причудливые узоры паутины, заботливо вытканные его единственным соседом. Возможно, пройдут века, мир уже забудет о существовании Эзопа Карла, а паук всё еще будет жить, плетя свои тонкие нити. Кашель, кажется, уже стал хроническим. Только вот умереть ему никак не дают. Поступь идущего как обычно бесшумна, но он будто научился предугадывать появление своего гостя. Эзоп слышит звон ключа в замочной скважине и щелчок отодвигаемой железной щеколды на двери. Смешно, будто отсюда можно выбраться. В камере появляется граф. Его белокурые волосы, стянутые шёлковой лентой и камзол цвета ночного неба, расшитый золотыми узорами, выглядят совершенно чужеродными на фоне затхлого помещения и серых камней. На бледном, почти фарфоровом лице — привычное и нечитаемое выражение, а на тонких губах — неизменная, почти любезная улыбка, однако лазурные глаза столь же холодны, сколь прекрасны. Он — его единственный посетитель и его единственный тюремщик. Совершенно по-хозяйски, граф берёт его двумя пальцами за подбородок и поднимает лицо так, что их взгляды сталкиваются. На мгновение дыхание юноши перехватывает, и он не может отвести глаз, словно два голубых топаза, устремленные на него, обладают гипнотическим воздействием. Вверх по позвоночнику змеится страх — леденящий, необъяснимый, и остаётся где-то между судорожно сведённых лопаток. Словно оценивая состояние Эзопа, граф хмурится: в его руке сама собой появляется тарелка с пищей, и в плотно сжатые губы узника утыкается ложка. От запаха еды желудок моментально сводит так, что в глазах темнеет, а к горлу подкатывает тошнота. Юноша сжимает зубы изо всех сил, однако граф неумолим и нетороплив, будто впереди у него вся вечность. -Ешь. Эзоп слышит тихий, слегка надломившийся голос, будто его обладатель нечасто им пользуется, а затем ложка вновь впивается в его губы, и ему рефлекторно приходится открыть рот. Он периодически кашляет, пытаясь отвернуться, но длинные бледные пальцы держат лицо почти мёртвой хваткой, изредка отпуская челюсть и позволяя проглотить пищу. Когда тарелка пустеет, граф удовлетворённо кивает самому себе и изящно вытирает губы юноши шёлковым платком. Наступает черёд воды — Эзоп всё также сопротивляется, но его надзиратель подносит кружку к своим губам, а затем вжимает Карла в стену, словно птенцу, насильно вливая в рот воду. Первые глотки даются с трудом: юноша захлёбывается и давится, но граф доводит дело до конца, оканчивая поение подобием поцелуя, больше похожим на укус. Несмотря на слабость, Карл всё ещё не может перестать удивляться его странному поведению. Закончив ежедневную процедуру, граф отступает на шаг, оглядывая своего узника. Затем снимает белую перчатку и почти ласково проводит по щеке Эзопа тыльной стороной ладони, заставляя сердце на секунду замереть, а затем болезненно забиться, воскрешая в памяти старые образы. Его руки тоже очень холодные. Это длится лишь мгновение. Перчатка возвращается на место, а его надсмотрщик, забирая тарелку с кружкой, готовится покинуть камеру. Эзоп с усилием поднимает голову и смотрит прямо на него. -Когда?-его голос звучит хрипло, но ровно, словно он задаёт совершенно будничный вопрос, а не стремится узнать дату собственного смертного приговора. Взгляд голубых глаз устремляется на него почти удивлённо, но их обладатель не произносит ни слова, словно ожидает чего-то ещё. -Я ведь всё равно умру, Джозеф. Короткое, но вместе с тем упрямое “нет”, разрезает и заставляет задрожать пропитанный плесенью и затхлостью воздух. В голове Карла, словно мутный, плохо проявленный фильм-негатив, моментально возникает картинка. Мальчишка, не понимающий, почему птица перестала петь, и не желающий смириться с кончиной любимого питомца, трясёт железную клетку, а маленькое, бездыханное тельце снова и снова ударяется о жалобно дребезжащие решётки… Он ведь... и правда не понимает. Юноша делает попытку засмеяться, но вновь заходится в приступе удушающего кашля. -Я — последний. Давай уже со всем покончим. Небесно-голубые глаза графа на мгновение вспыхивают ледяным огнём, но он тут же опускает их, притушив взгляд длинными ресницами. Да, Сущность нащупала его слабое место. Да, он знает, что это необходимо для завершения ритуала. Да, он хочет вновь увидеть брата. Но не такой ценой. Эзопу на мгновение кажется, что пальцы, сжимающие ручку кружки, еле заметно дрожат. Затем граф отворачивается и бесшумно ускользает, не удосужившись даже закрыть дверь камеры. Юноша устало прикрывает глаза: лихорадка возвращается вместе с сонной тяжестью, сковывающей тело посильнее стальных кандалов. Если не разорвать узы сразу, однажды становится слишком поздно. Чья цепь душит сильнее, Джозеф?