irrever-sibling-ity

Санс хлопает дверью громче, чем хотелось бы. Всё внутри предательски сворачивается и трепещет… Чёрт, лишь бы Папирус ничего не заметил, лишь бы не заметил. Это зашло слишком далеко. Он явно не был готов к такому повороту событий. Да, общество брата всегда было приятнее общества кого-либо. Да, в его объятиях всегда было как-то роднее, теплее, безопаснее. Но это… это было слишком! Всерьёз возбудиться от прикосновений младшего брата — это ненормально. Это очень, очень ненормально. Он ещё никогда не чувствовал себя таким больным. Сансу требуется несколько минут, чтобы перевести дух. У него едва-едва хватает сил удерживаться на подкосившихся ногах, чтобы не сползти вниз по этой чёртовой двери. Душа тревожно гудит на глубине грудной клетки, слабо, но видимо светясь сквозь неё. Он еле успел спрятать это за курткой. Чёрт, как же это всё неправильно, неправильно, неправильно!.. Папирус ведь не стал бы делать это намеренно, верно? Он абсолютно точно не хотел, не хотел, не хотел этого. Кто вообще в здравом уме захочет кого-то такого, как Санс? А уж тем более, если он — твой старший брат. Он не хотел, точно не хотел, просто не мог хотеть. А что насчёт тебя?.. Что-то в его голове будто щёлкнуло при одном лишь мимолетном воспоминании о произошедшем. Руки Папируса — такие большие, длинные, но по-юношески тонкие — ласкали его так нежно, проходя по каждому позвонку, проникая во все щели, во все дырочки, так чувственно, так… Он изо всех сил зажимает ткань футболки на своей груди, грозясь порвать её к чёртовой матери. Все эти мысли — мерзкие, грязные, порочные… да, он любил Папируса. Возможно, чуть больше, чем должен был. Он любил его, такого шустрого и вездесущего, проблемного, но искреннего. И в радости, и в гневе. Его брат всегда был честен. Может ли Санс сейчас позволить себе быть честным с собой? Может ли сказать, как давно всё это началось?.. Может ли сказать, что не ловил себя на подобном раньше? Сможет ли убедить себя, что не пытался быть более грубым и безразличным к брату намеренно в надежде избавиться от своей чрезмерной привязанности? Посмеет ли вякнуть, что не чувствовал вины за то, во что Папирус из-за него ввязался и как сильно он от этого пострадал? Физически и... ментально. Санс знал — брат никогда не будет прежним. И было в этом нечто особенное, запретное, манящее... Он солжёт, если скажет, что был совершенно не рад таким изменениям. Тяжесть в груди становится практически невыносимой. Она ядовитым осадком скапливается где-то между рёбрами и не даёт дышать. Это только его проблемы. Папирус не должен был вмешиваться. Санс не должен был этого допускать. Он не должен был допускать ничего из произошедшего, но... Господи, почему ты не успокаиваешься? Это так больно, так больно, так больно. Ему срочно нужно переключиться, отвлечься, успокоиться. Благо у него в запасе есть неоднократно проверенный план действий. Он замечает, что даже в лаборатории не прибегал к нему так часто, как сейчас. Ему остаётся лишь надеяться, что это сработает и в этот раз. Тихий щелчок — и вот он уже на месте. Заострённая кость в руке возникает сама собой. Этот путь — единственный из всех возможных. Пожалуйста, пусть это сработает. Пожалуйста, пожалуйста… Скелет скидывает куртку на пол, оседает на бортик ванной и с силой прижимает отравленную кость к руке. Осуждение льётся по каждому миллиметру повреждений. Боль проникает в него раскалённым свинцом, отрезвляя, освобождая. Он тихо шипит, стараясь не выдать себя ни единым шорохом. Оружие медленно перемещается по лучевой кости вниз, к изрезанному запястью. Первая рана, вторая, третья, ещё одна… Краткая шкала здоровья всё быстрее, всё опаснее утекает к концу, показатели жизни падают на глазах вслед за тёмной жидкостью, собирающейся и скатывающейся в ванну быстрыми крупными каплями. Зрение мутнеет, голова потихоньку кружится, лёгкая и тяжёлая одновременно. Он опасно облокачивается назад… …и едва успевает удержаться за бортик испачканной ванны. Чёрт! Окровавленные пальцы такие скользкие… Он медленно опадает вниз, стараясь как можно тише греметь костями о керамику. Санс поднимает искалеченную руку над головой, внимательно разглядывая порезы. Его брату так пойдёт быть с ножом в руках… Чёрт! Да откуда это в его голове?! Ещё день назад он ненавидел его за безбашенность и недальновидность, но блять, какой же он красивый в гневе… Твою мать. Магические импульсы искрятся сквозь старые трещины в его душе, посылая сигналы совсем не в те места, в которых должна скапливаться любовь к ближнему своему. Он не может, не может это остановить. Санс сжимает новую кость в одной руке, другой — изувеченной — приподнимая футболку. Насилу прицелившись, он вгоняет оружие в грудину ещё глубже прежнего. Вгоняет и резко проводит им по кости, распространяя по телу волны блаженной агонии. Его всего скручивает пополам, челюсти едва не рассыпаются в пыль от силы, с которой он сжал их. Каждый вдох теперь сопровождается неистовой болью… Каждая капля его крови такая же, как у него. Эта мысль убивает его быстрее, чем физический урон. Санс осознаёт, что готов был снова разбиться о стенку, лишь бы брат прикоснулся к нему ещё раз. …Кажется, боль больше не в силах отвлечь его от душевных мук. Осознание приходит слишком поздно. Боль не могла помочь ему справиться с чувствами. Она — лишнее напоминание о его брате. Эта ошибка оказывается роковой. Ему, прожжённому похуисту, было по-настоящему страшно прикасаться к возбуждённой плоти, ведь это станет прямым доказательством того, что всё это взаправду с ним произошло. Что он на самом деле всё это допустил. Насквозь порочный, жаждущий наказания, он стыдливо отодвигает ткань шорт и прикасается к себе. Сжать пальцы — влажные, чернеющие от крови — оказывается больнее, чем ожидалось, но в итоге это лишь добавило ощущений. Интересно, как пальцы его брата ощущались бы там? Они были бы такими же шершавыми на ощупь, как его собственные? Мысль об этом отзывается ноющим покалыванием внизу несуществующего живота. Это омерзительно. Это ломает, ломает его. Он никогда не думал, что станет использовать свою кровь в качестве смазки, онанируя на брата с перерезанными руками в их чёртовой ванне в чёртовых метрах от источника этой проблемы. Напряжённое тело само по себе воспроизводит воспоминания о недавних касаниях Папируса к нему — тонких, неторопливых, осторожных. Чёрт, никто в жизни не прикасался к Сансу так. И никому другому наверняка даже не приходило это в голову. И ему самому — в том числе. Он никогда не искал в сексе чувств. Для него он лишь способ разгрузиться, очистить разум от лишнего. Но это… эти чёртовы прикосновения… Они были сильнее его. Даже сейчас он старается как можно скорее покончить с этой пыткой, просто боясь замедляться, боясь погружаться в это ещё сильней. Что он мог почувствовать, осмелившись прикоснуться к себе не так грубо, чуть ласковее, чуть нежнее? Ему не стоило знать. Потому что он и без того был сыт по горло всеми этими болезненными желаниями и ощущениями. Он и не подозревал, что на его теле могут быть такие чувствительные точки, пока Папирус не нашёл ту самую. Пока Санс едва не потерял контроль. Он никогда не думал, что будет настолько нуждаться в этом. Да, да, вот так, пожалуйста, только не останавливайся… Он помнит, как его тело беспомощно обмякло в его руках даже тогда, когда брат едва не убил его в порыве ярости. О боже, этот срывающийся, полный гнева голос. Эти пальцы, намертво вцепленные в его плечи. Эта сила, которой Санс не может сопротивляться. Эта власть, что Папирус имеет над ним… Томные вздохи учащаются от яркости всплывающих воспоминаний. Ему хочется больше, глубже, увереннее. Боль так приятно скрипит очень близко к душе, смешиваясь с подступающим удовольствием, делая его ещё ярче, ещё острее, ещё желаннее. Рука самопроизвольно ускоряет темп, принося ещё больше эмоций и тянущей боли увечий. Этот порочный круг уже сводит его с ума. Эти противоречивые чувства раздирают его душу на части. Нежность и жестокость, колючий взгляд и тихое дыхание на его груди, боль от ударов и чуткие пальцы на кости… Он снова и снова беззвучно шепчет его имя. Всё его тело немеет не то от боли, не то от наступающего оргазма. Он горит — он сгорает в стыде и преступном желании. В отчаянии Санс зажимает рот свободной рукой, больше не в силах сдерживаться. Он готов закричать, но не хочет, не может допустить, чтобы его услышали. Мгновения спустя остывающая кровь уже пропитывает новоявленные белесые следы на его ладони. Какое-то время он так и лежит, пустыми глазницами уставившись вникуда. Голова опустела, дыхание стало выравниваться, тяжесть в груди сменилась повсеместным онемением. …Он чувствовал те же самые движения в душе брата, когда сбегал от него. Санс знал — Папирус чувствует всё то же самое. Он знал тогда, он знает теперь, но не может, не может признать это. Всё это просто немыслимо. Какой же он всё-таки жалкий.