ослепляя солнце пустотой

       на старом магнитофонном проигрывателе тихим шипящим эхом раздавалась тяжелая музыка. однажды, разбирая старый хлам на чердаке, чанбин откопал этот кассетный проигрыватель вместе с коробкой старой музыки, годов так девяностых-двухтысячных. хенджину сначала не приглянулась ошеломительная идея его друга слушать старый рок, записанный на кассетах, но со временем ему даже начало нравиться — в этом есть своя эстетика. пытаясь сфокусироваться на бумаге перед собой и собственных мыслях, хенджин старается игнорировать прыгающего по комнате чанбина, кричащего текст песни, кажется, металлики о том, что бог потерпел неудачу. — он подвел нас всех, не так ли? — чанбин прокрикивает это над самым ухом хенджина, громко смеясь, когда тот отмахивается от него руками и кидается ручкой. — я не могу писать в такой обстановке, — хенджин поднимается со стула, на котором все изрисовано черным маркером (чанбин стрит-артит даже в собственном доме), и выключает магнитофон. — ну-у. — я не могу ничего написать. ты мешаешь! — ой, да ладно. помнишь, как ты писал тогда на вписке, где было тридцать человек и охуительно громкая музыка? ты просто ищешь себе оправдания. чанбин плюхается на диван и хватает с журнального столика банку пива, предположительно хенджинову, потому что свою (свои три) он уже выпил. — хорошие стихи несут в себе уникальный смысл, который каждый читатель может примерить на себя. некоторым требуются года, чтобы написать такой, — хенджин устало теребит волосы и выхватывает банку пива из рук чанбина, слабо улыбаясь на его состроенное обиженное лицо. — не, чувак. конкретно у тебя хорошие стихи пишутся под кайфом. — да, но из-за кое-кого наш дилер отказывается продавать нам, — потянувшись вниз, хенджин цепляет с пола ручку и пару скомканных бумажек, на которых написана всякая ересь — пьяному чанбину эта ересь не понравилась, а пьяный чанбин никогда не ошибается. — мы можем просто найти другого! — да, и быть задолженниками у теперь двух самых опасных людей в городе. нет, спасибо. давай ты просто долг ему вернешь. — верну, верну, — чанбин поджимает под себя колени и разочарованно смотрит в пол. — мать с отпуска вернется, и я у нее займу. — любишь же ты занимать. чанбин весело ухмыляется, оголяя слегка кривые, похожие на акульи, зубы. хенджину всегда казалось, что своими клыками он вполне мог прокусить кому-нибудь шею. когда они были еще в средней школе, на каждый хэллоуин чанбин одевался вампиром — ведь ему и фэйковые клыки не нужны были. \       жаркое июньское солнце одурманивает своей теплотой, заставляет щуриться каждый раз, когда оно выглядывает из-под высотных зданий или широких листьев деревьев, сжигает каждое оголенное место на твоем теле и беспощадно обливает жгучими лучами. оно словно пытается сделать как лучше, хочет согреть неблагодарных людей после ужасно холодной зимы, а они лишь корчатся и устало вытирают рукавами пот со лба. — эй, все в порядке? — мокрая тяжелая рука опускается на оголенное сынминово плечо (он впервые надел майку, и сразу же об этом пожалел, когда его плечи начали ужасно гореть), и он непроизвольно вздрагивает, оборачиваясь на обратившегося к нему человека. феликс выглядит, как настоящая рок-звезда. у него небрежные, высветленные, взъерошенные и, естественно, мокрые волосы, на каждой руке по несколько браслетов, все — черные, один — радужный, джинсы рваные настолько, что в дырки можно просунуть руку и ущипнуть феликса за ляжку (сынмин проверял), а черная, заправленная внутрь футболка с изображением guns n' roses так и кричит о принадлежности феликса к рок коммьюнити. — ужасно жарко. а так да, все в порядке, — однажды сынмин потерял сознание прямо во время их выступления, и с тех пор ребята постоянно спрашивают о его самочувствии. в какой-то момент их жизни выступления на улице стали чем-то обязательным, незаменимым и необходимым. словно наркотик — они нуждались в этом, они хотели этого, они не представляли своей жизни без этого. проходящие мимо люди всегда оглядывались на них, кто-то старался пройти мимо как можно быстрее, кто-то останавливался до конца песни, чтобы потом в спешке побежать по делам, а некоторые — лишь некоторые — знали, где и в какое время парни приходят и настраивают аппаратуру, и они приходили тоже, оставаясь с ними с самой первой песни до самой последней. сынмин жил ради простых и искренних "спасибо", ради радостных улыбок, когда играешь чью-то любимую песню, ради объятий уже вечером, ближе к полуночи, "за хорошо проведенный день" и ради пожеланий стать знаменитыми однажды. сынмин не хочет быть знаменитым. сынмину нравится так — уютно, безызвестно и свободно. — мы почти закончили. ребят, финальная песня! — феликс поворачивается к небольшой кучке людей, столпившейся возле неудачливых самоучек-исполнителей, и они грустно качают головой и просят группу поиграть подольше. — мы устали, извините. барабанщик отстукивает ритм, феликс шепчет "раз-два-три" — больше для себя, чем для других, ведь все знают, в какой момент начинается песня, сынмин крепче обхватывает свою гитару и на секунду поднимает глаза наверх, ослепляясь, щурясь и мгновенно их опуская. каждый день, каждый раз, каждую песню ему хочется, чтобы эти моменты длились вечно и никогда не заканчивались. он делает глубокий вдох, в последний раз стряхивая рукой пот с лица, чтобы начать петь песню о какой-то глупой, непостижимой любви. \       сынмин замечает его сразу же. среди толпы зевак, рано утром, настраивая аппаратуру. он слишком живо и бодро для такого часа смеется на всю улицу со своим другом, а завидев стоящие посреди улицы инструменты, начинает трясти своего приятеля за плечи и просит остаться послушать. его друг сдается, не пытаясь. сынмин никогда не видел его раньше, ни здесь, ни в других частях города. он был уверен, что никогда не встречался с ним, поэтому, когда этот парень, встретившись с ним взглядом, весело машет ему рукой, сынмин неуверенно смотрит по сторонам и возвращается к настройке своей гитары. уже позже, когда они начнут разогреваться, сынмин будет делать вид, что высматривает людей в толпе, а на деле бессовестно (ему совсем не стыдно) рассматривать этого парня. на нем — футболка с изображением металлики, черные обтягивающие джинсы и какая-то по-детски искренняя, милая улыбка. его глаза в изумлении не отлипают от играющих ребят, они все чаще сталкиваются взглядами, а сынмина внезапно пробивает волнение, копошащееся где-то внизу живота. ближе к полудню вокруг ребят собирается несколько десятков человек, температура воздуха продолжает повышаться, и уставшие, голодные артисты решают сделать маленький перерыв. — вот это — настоящее уличное искусство, а не эти твои хуи на заборах, — хенджин наклоняется к чанбину, тыча того локтем в бок, и довольно ухмыляется. — эй. — звучит получше старого магнитофона, не думаешь? — предлагаешь забрать их ко мне домой? — глаза чанбина сразу же будто загораются от одной мысли об этом, и он выжидающе-радостно смотрит на хенджина, ожидая поддержки с его стороны. но тот лишь мотает головой. — ты дурак? как мы их в твоей комнате со всей этой аппаратурой поместим? это тебе не магнитофон. — а, ну тут ты прав, — чанбин обреченно качает головой, стараясь оставаться на том же месте, где стоит, и хлопает хенджина по плечу (хватается за него, чтобы устоять). — тебя что, до сих пор не отпустило? — а я принял больше, чем ты, — чанбин щелкает его по носу и довольно улыбается, максимально напрягая свои глаза, чтобы сфокусировать их на хенджине и не обращать внимания на все другое, что сейчас его окружало. — слышишь этот звук? это наша дружба рассыпается. — да бля, хенджин, — ослабшими тонкими руками чанбин цепляется за руку хенджина, обвивая ее и прижимаясь к ней. хенджин треплет его по черным, недавно покрашенным волосам и мягко, по-матерински будто, улыбается. — шучу. \       хенджин приходит каждый день. иногда со своим другом, иногда с огромной компанией каких-то странных парней, иногда совсем один. он всегда мягко улыбается, всегда машет сынмину рукой и всегда остается до последней песни. он держится поначалу в стороне, с каждым днем подходя все ближе и ближе. он остается после выступлений, когда ребята просто разговаривают с толпой, но не задает никаких вопросов и ничего не говорит. он, будто хищник, молча наблюдает и изучает свою жертву, постепенно подбираясь к ней все ближе, чтобы однажды внезапно накинуться и застать врасплох. сынмин ловит себя на мысли, что каждый день высматривает его в толпе. каждый раз, оглядываясь и не видя уже до мельчайших подробностей рассмотренного лица, он разочарованно выдыхает, не понимая, чему вообще расстраивается. а позже, когда хенджин все-таки появляется и вновь радостно машет ему своей рукой, сынмин отчего-то чувствует прилив сил и энергии, чувствует, как адреналин разливается по телу, неконтролируемо улыбается и не может отвести своего взгляда с этого парня. кожа случайно соприкасается, глаза находятся в толпе сотни людей, и взгляды встречаются, сердца бьют один и тот же ритм, а руки идеально подходят для переплетений пальцев, у обоих — длинные и тонкие, у обоих — привычка делать вид, что ничего не замечают. \       они сталкиваются на кладбище. из сотен мест, сотен улиц и темных закоулков, из сотен различных заведений, приличных и не очень, они пересекаются именно здесь. сынмин цепляет взглядом знакомый силуэт, когда приобнимает за плечи старого школьного друга, отца которого они и хоронят. сынмин никогда никого не терял, сынмин не знает, что нужно говорить, сынмин не понимает. поэтому он просто молчит. знакомый силуэт стоит над чьей-то могилой, долго и упорно не поднимая своей головы, не двигаясь с места ни на сантиметр, возможно, даже не дыша. сынмин не знает, правильно ли поступает, когда решает подойти и аккуратно положить руку на чужое плечо, ведь они, по сути, совершенно никто друг другу — да, они видятся каждый день, да, возможно, между ними что-то происходит, но они не обменялись до этого момента ни единым словом. сынмин даже не знает, как его зовут. от неожиданного прикосновения хенджин слабо вздрагивает и резко оборачивается, с какой-то злостью в глазах, но тут же смягчается, понимая, кто перед ним стоит. ему хочется смеяться. истерично, так, что аж до боли в животе, до слез в уголках глаз, так, чтоб дыхание сводило, и контролировать его было почти невозможно. ему хочется расплакаться. до опухших красных глаз, до мокрого воротника одной-единственной рубашки в гардеробе, до невозможности стоять, так, чтоб рухнуть на землю, обнять ее и, возможно, впечататься с концами. хенджин не говорит ничего — отворачивается обратно, смотрит на надгробие, как и делал ранее, но теперь — отрывая взгляд, смотря куда-то в сторону, пытаясь уловить движение позади. сынмин руку не убирает. они стоят так до невозможного долго, пока сынмина не окликивает кто-то из своих, а тот отмахивается, мол, сам доберусь, идите без меня. хенджин аккуратно снимает чужую руку со своего плеча, присаживается на корточки и так болезненно улыбается, что у сынмина, кажется, эта самая боль ощущается в каждой клеточке его тела. хенджин поворачивается с полуоткрытым ртом, словно уже зная, чего хочет сказать, с неимоверно тяжелым взглядом, но в то же время каким-то по-щенячьи глубоким, и со слабо дрожащими губами. он спрашивает — сегодня не играете? сынмин говорит — нет, — и кивает на уходящую толпу людей, одетых во все черное, словно хенджин поймет и без слов. хенджин понимает. — но для тебя могу, — где и как — не уточняет. \       местом сынминового скромного соло-выступления оказывается его дом. они не спеша бредут по набережной, сквозь живые, кишащие людьми улицы и обмениваются короткими разговорами. словно старые приятели, словно знают друг друга вот уже сотню лет. для сынмина эта болтовня — возможность узнать человека, что все это время являлся для него чем-то таинственным и недостижимым. для хенджина — это способность снова свободно дышать. — это была моя мама, — он указывает большим пальцем куда-то назад, за свою спину, подразумевая кладбище, пусть они уже давно ушли от него, и то, куда сейчас указывает хенджин и близко на него не похоже. — что случилось? — передоз. хенджин бездумно пинает все, что неровно (по его мнению) лежит на дороге, словно пинает свои мысли, пытаясь от них избавиться, пытаясь пнуть их как можно дальше. он не дает сказать сынмину ни слова, резко перескакивая на другую тему. сынмин и не пытается на нее вернуться — еще успеется, он думает. — а я, кстати, поэт. стихи пишу. — вау. — что, по мне не скажешь? — ну, не то чтобы.. — да ладно. я слышу это всю свою жизнь, — хенджин улыбается как-то грустно, смотрит себе под ноги и пинает камни, попадающиеся на пути. — что я больше похож на футболиста или танцора, да хоть на рокера. но никак не на ранимого чувствительного поэта. — а ты у нас ранимый и чувствительный? — сынмин тычет его плечом, позволяя им обоим потеряться на секунду в координации и пошатнуться из стороны в сторону. — возможно, — хенджин ловит улыбку на лице сынмина и улыбается тоже — невозможно не. \       уже на третью ночь хенджин провожает его после выступления до дома, держа за руку. они не говорят об этом — руки случайно сталкиваются, взгляды пересекаются, на лицах появляются слабые, несущие в себе намного больше, чем кажется, улыбки, и руки тут же соединяются. и, как хенджин и думал, — их пальцы идеально переплетаются. забавно, как они оба догадывались о взаимной симпатии и оба молчали о ней. слов и не нужно было — легкие прикосновения пальцев о чужую гитару, влюбленные глаза, наблюдающие за игрой талантливого гитариста, восхищенные вздохи и слезы в глазах из-за очередного посвященного стихотворения, цветы, что распускаются и расползаются корнями глубоко в землю каждый раз, когда они встречаются взглядом в толпе, смущенный мягкий смех, когда сынмин вновь посвящает ему песню. "для одного человека в толпе" — достаточно, чтобы все поняли, для кого. самое чистое небо — в глазах поэта, говорил сынмин. самая яркая звезда — на сцене с гитарой в руках, говорил хенджин. \       хенджину было около десяти, когда он впервые попробовал наркотики. это было не специально — простое детское любопытство простого ребенка, нашедшего у мамы в комнате какие-то таблетки. хенджин тогда не понимал, почему видел странные сны, даже не ложась спать. сейчас понимает. хенджин помнит, как плакал по ночам, слыша, как в соседней комнате мама громко смеется — не из-за передач по телевизору. он помнит, как сбивал ноги в кровь, вечно бегая по больницам, получая частые звонки от случайных прохожих — "здравствуйте, у вашей мамы передозировка". хенджин не понимал, почему она продолжает употреблять, прекрасно осознавая, к чему это приведет. сейчас понимает. — и что дальше? сынмин болтает ногами, свесив их с края своей кровати, рядом — хенджин и гитара — то, что делает его счастливым, в голове — полная неразбериха, а к груди словно припаяли огромный тяжелый камень, что тянет вниз и затрудняет дыхание. хенджин думал, что любовь сможет его спасти. он отчаянно цеплялся за каждый счастливый и радостный момент с сынмином, ловил чистейшие приходы лишь от его прикосновений, исписал весь ежедневник стихами, вдохновленными все тем же сынмином, таскался с ним по улицам, гремя бутылками пива, выкрикивая слова известных песен и неосознанно замалкивая, когда сынмин начинал тихонько подпевать, громко и искренне смеялся каждый раз, когда после очередного поцелуя сынмин морщился и ворчал, что хенджин курит редкостную гадость, но целоваться с ним не переставал. а потом сынмин всю ночь провел в больнице с ничего не осознающим хенджином, которому все это казалось до боли знакомым. хенджин думал — любовь все исправит, но в глубине подсознания понимал, что ему уже ничего не поможет. — дальше? я расскажу тебе, что будет дальше — ты будешь таскать меня по больницам, уговаривать бросить эту дрянь, плакать над моим полумертвым телом во время очередного прихода, прятать от меня дозы, кричать мне о том, что я скоро умру — что я и так знаю, контролировать мой каждый ебучий шаг, чтобы в конце концов, однажды упустить лишь какую-то мельчайшую деталь и страдать из-за этого до конца своих дней. не очень романтично, правда? хенджин злится — лишь на себя. за неспособность и, возможно, нежелание вылезать из той ямы, в которую он упал и которую уже начинают засыпать землей. хенджин ненавидит — лишь себя. за то, что заставляет сынмина проходить через все то, что он сам на себе испытал. за то, что начинает понимать, почему мать выбрала не его. \       сынмин не хочет, не может, отказывается оставлять хенджина. после всех его криков, после всех громких слов, разбитых о стену костяшек, краснющих глаз (у одного — от слез, у другого — от слишком большой дозы), бессонных ночей в поисках потерявшегося в собственной голове поэта, после злобных "держись от меня подальше", следующих за этим "прости", после разорванных листков со стихами, разбитой гитары, поломанных чувств. после всего этого. сынмин остается. — спасать его нужно, пока не поздно. феликс курит тонкие с приторно-сладким запахом сигареты, совершенно не подходящие под его образ, каким бы он его не задумывал, и обеспокоенно вглядывается в уставшее сынминово лицо. — так дело в том, что он не хочет быть спасенным. сынмин не курит, но выглядит так, словно за последние пару недель постарел на несколько десятков лет. — как же он тогда выжить собирается? — феликс бросает докуренную сигарету себе под ноги и кивает проходящему мимо знакомому. сынмин обнимает старую, наспех купленную на какой-то свалке гитару, грустно вздыхает — а он не собирается, — и плечами жмет. после кое-как отыгранного выступления феликс в компании абсолютной тишины провожает сынмина до дома. уже потом, когда сынмин переступает одной ногой порог своего жилища, феликс зачем-то окликивает его, растерянными глазами бегая по окружению, словно не зная, зачем только что это сделал. он смотрит в сынминов затылок и громко выдыхает. — не тянись за ним. отпусти. сынмин переступает порог второй ногой и хлопает дверью. / — сын! мин! хенджин сидит на лавочке, закинув на нее ноги, голову опустив на руку, лежащую на прижатых к груди коленях, и с минуту рассматривает руки сынмина, настраивающего гитару перед выступлением, от кончиков пальцев до выглядывающих из-под футболки ключиц. — а? — давай что-нибудь парное набьем. сынмин, не прекращая настраивать гитару, лишь слабо улыбается и кивает. \       тихая, но тяжелая музыка играет где-то на фоне, сигаретный дым целиком обволакивает комнату, а по окну непрерывно стучит дождь. сынмин аккуратно ведет пальцами по свеженабитой ручке — той самой, которую хенджин всегда таскает с собой на случай, если вдохновение припрет его к стенке. на сынминовых коленях голова свернувшегося в клубочек хенджина, у которого на том же самом месте на руке набита сынминова старая гитара. он постоянно дергается во сне, дрожит и периодически скулит. сынмин поглаживает его по голове и накрывает одеялом. чанбин — на стуле за своим столом, на котором куча исписанной бумаги — хенджиновы стихи. он наблюдает за двумя парнями, подперев голову рукой. — знаешь, я давно уже не видел его таким счастливым. сынмин лишь хмыкает на это и гладит хенджина по спине, из которой даже под слоями одежды и одеяла выпирают кости. — чувствуешь себя беспомощным? — сынмин поднимает голову и их взгляды с чанбиновым встречаются. чанбин улыбается. — не стоит. ты даже представить себе не можешь, как одно твое существование каждый день спасает его от наркотической смерти. сынмин молчит по-прежнему, опуская взгляд обратно на хенджина. он — с нахмуренными бровями, перекошенными губами, с трясущимися руками, больной. он — с самой красивой улыбкой на свете, с проникающими в твое нутро стихотворениями, с неуклюжими покачиваниями в такт играющему сынмину, но с уверенными и перекрывающими дыхание поцелуями. он — все для сынмина. а сынмин — все для него. — ты должен уговорить его на лечение. меня он не слушает, но ты, — чанбин вскидывает брови, словно в каком-то кино, сгибается, приближаясь лицом к сынмину, и переходит на шепот. — ты для него значишь намного больше. тебя он послушает. я так думаю. за окном мелькает первая молния, за которой через секунду следует гром, будто нагнетая атмосферу. сынмин закусывает губу и коротко кивает, не прекращая гладить по мягким волосам хенджина. \       дожди не прекращались несколько дней. ночные кошмары и кажущиеся настоящими галлюцинации не оставляли хенджина примерно столько же. он перестал выходить из дома (сынминова дома), мог не спать и не есть сутки напролет от дичайшего страха, преследующего его по пятам, куда бы он не пошел. он искал какое-то спасение, утешение в сынмине. а сынмину больно. больно накрывать его одеялом каждую ночь, когда он в страхе дергается и случайно сбрасывает его. больно обнимать дрожащее тело, насквозь пропитанное неподдельным ужасом, успокаивать, уверять, что это лишь сон, ничего больше. больно смотреть в уже даже не кажущиеся живыми глаза, слышать тысячное "все в порядке. я в порядке" и знать на сто двадцать семь процентов, что ничего не в порядке. абсолютно ничего. они ссорятся, ругаются, кричат какие-то глупости друг другу, что-то совсем неискреннее и не имеющее значения, но так безрассудно ранящее. хенджин пропускает все мимо ушей. сынмин запоминает каждое слово. он — привычно на своей кровати с гитарой в руках, что-то бренчит и мычит только что придуманную мелодию, всеми силами стараясь игнорировать пристальный взгляд напротив. хенджин — на полу, с разбросанными повсюду листками, скомканными и разорванными, сосредоточенно наблюдает за игрой и вслушивается в голос и стук дождя о стекло. хенджин думает, что испортил все. разрушил чью-то жизнь. сломал какого-то человека. и он прав. сынмин резко замолкает, и в голове остается лишь непрерывный стук капель об окно. взгляды встречаются, сынмин делает глубокий вдох. — тебе это не понравится. хенджин хмурит брови и подпирает подбородок ладонью. — ну-ка. — ты болен. — ну надо же. — и тебе нужно лечение. — сынмин, мы уже это обсуждали, — пытаясь показать свою незаинтересованность в этом разговоре, хенджин хватает ручку и утыкается взглядом в листки. — что, скажешь, что ты в порядке? ты сам хоть в это веришь? — давай закроем тему, пожалуйста. — я знаю, почему ты это делаешь. чувствуешь вину. за то, что не смог спасти мать, — на последних словах голос сынмина предательски дрожит и утихает, словно боясь произносить. — я прав? — сынмин. — но в этом нет твоей вины! твоя мать знала, чем все закончится с самого начала, и ты знал. но знаешь, что тебя отличает от нее? ты все еще здесь. мне хочется верить, конечно, что это благодаря мне.. — так и есть. — ну раз я один помогаю тебе оставаться живым каждый день, то вместе мы можем полностью победить это дерьмо, — сынмин бросает гитару на кровать и не спеша, аккуратно поднимается. — вспомни, сколько раз ты уговаривал свою маму пройти лечение, вспомни, что ты чувствовал каждый раз, когда она отказывалась. — прекрати, — хенджин поднимает взгляд в тот момент, когда сынмин опускается на пол на колени и обхватывает его лицо руками. — я буду пытаться спасти тебя изо всех сил. сдохну, но спасу. я не смогу жить всю жизнь с чувством вины на груди. я не смогу жить без тебя, — сынминов голос надламывается, оставляя после себя лишь слабый шепот, руки начинают дрожать, а слезы становится сдерживать все труднее. — не смогу. хенджин тянется — к сынмину, как к спасательному кругу в глубоком поглощающем океане, как к указывающему дорогу фонарю в абсолютной кромешной тьме, как к последнему глотку воздуха в тесной удушающей комнате. хенджин думает, что сломал сынмина. и он прав. — у нас все будет хорошо, да? — сынмин обвивает руками хенджинову шею и запускает пальцы в непослушные, но все еще мягкие волосы, а тот утыкается сынмину в плечо, всхлипывает и кивает, кивает, кивает. — хорошо. /       в конце октября по-приятному прохладно. люди, как обычно, бегают суетливо по городу, спеша по делам, забывают здороваться, не застегивают свои пальто, из-за чего позже долго не могут избавиться от надоедающего насморка. люди пьют кофе по утрам, наблюдают, как встает солнце, целуют свою семью перед уходом, работают, работают, работают. люди устают. по вечерам они заглядывают в бар, чтобы отдохнуть, напиться и послушать выступление одной маленькой, все еще неуверенной, но такой чарующей группы. возможно, некоторые из этих людей увлекаются поэзией, а потому свои вечера проводят за чтением очень милого сборника, посвященного одному известному на весь город гитаристу (но это секрет, если что). люди живут. а это самое главное. и неважно, какой бред ты несешь под воздействием алкоголя; и абсолютно неважно, как ты выглядишь с утра, когда сынмин заваливается к тебе (к чанбину) домой с гитарой, потому что "я всю ночь думал о тебе и вот что сочинил"; и, черт возьми, какая разница, сколько шрамов на твоих руках, сколько из них скрыты татуировками и "зачем ты вообще, дурак, это делал"; и, конечно, плевать на слова, брошенные случайными прохожими о том, что "развелись тут всякие". ведь все, что важно — это баллады о глупом влюбленном поэте под ночным звездным небом, прислонившись спиной к дереву; это голова на сынминовом плече, что слабо покачивается в такт мелодии; это текст песни, — их песни — написанный хенджином на обрывках случайных страниц и салфетках из ими обоими любимой кафешки; это мурчания уличного котенка, которого они однажды обязательно заберут домой; это — важно, все это — важно; они друг для друга — важны, а остальное больше не имеет значения. — я недавно узнал, что звезды давно умерли. миллионы лет назад. мы, по сути, видим лишь воспоминания о них, остаточный свет. сами звезды — ложь, — сынмин откладывает гитару в сторону, прислоняется затылком к коре дерева и поднимает взгляд к небу. — я часто разговариваю со своей мамой. во снах, в мыслях, в собственной голове. странно, да? — хенджин слабо улыбается, его голос слегка дрожит, и он цепляется трясущимися пальцами за пальцы сынмина. — какая разница, если звезды мертвы. пока мы можем их видеть — они реальны для нас.