На века

Ей нравится его связывать. Ей также нравится, когда он трогает ее. Руки у него крепкие и загорелые, пальцы мозолистые; они красноречиво рассказывают историю его жизни — шрамы и ожоги, от веревок и от пороха, занозы, которые он вытаскивает зубами и сплевывает на землю. Его руки говорят, что он моряк. Больше того — пират, потому что иногда он приходит к ней и под ногтями у него кровь, которую он не может отмыть. Но она его и не просит. Ей нравится его связывать, иногда только в начале, иногда на весь вечер. Таких веревок, которые используют на корабле, у нее нет, но она могла бы их достать, если бы ей того захотелось, потому что, если честно, в Нассау существует совсем немного вещей, которые она не могла бы достать — подмаслив кого надо или потребовав вернуть должок. Веревок у нее нет, поэтому однажды ночью она нарезает постельное белье на полосы его ножом, пока он, обнаженный, наблюдает за ней, сидя на кровати. Потом он терпеливо учит ее как завязывать узлы десятью способами — ее планы на них забавляют его — и впоследствии она применяет каждый из них, связывая его. Когда он приходит, она велит ему раздеться и смотрит на него, усевшись в кресло у противоположной стены. Он медленно поворачивается к ней, закончив, нагой с головы до пят; его одежда и оружие небрежно сброшены на пол, его руки слегка разведены в стороны. Она смотрит на него. Он не единственный мужчина, которого она познала, и, пожалуй, даже не самый красивый, но при свете свечей он притягивает к себе взгляд. Хорошего мужа из него никогда бы не вышло, но как любовник он выглядит очень приятно. Затем она связывает его, пока он стоит: привязывает его широко расставленные ноги и раскинутые в стороны руки к столбикам ее кровати. Иногда, связав его, она оставляет его стоять, садится в кресло и пьет вино, наблюдая, как он наблюдает за ней, как он постепенно теряет терпение. Иногда она прижимается губами к его ключицам, к груди, к животу, берет его член в рот, так что он напрягается в своих путах. Иногда она приставляет ему к горлу его собственный меч или водит кинжалом по его телу, сверху вниз, касается лезвием его возбужденного члена; он жадно смотрит на нее. Ей нравится, как сильно ему приходится сдерживаться, чтобы стоять смирно. Ей нравится, как пылает жаром его кожа. Ей нравится, как напрягаются его мышцы, когда он тянет за полосы ткани, так что столбики начинают скрипеть. Ей нравится, что он никогда не пытается высвободиться. Хотя он бы, пожалуй, и смог. Иногда она говорит ему встать на четвереньки на кровати и связывает его так, а потом раздевается догола, пока он беспомощно смотрит на нее. Когда она поднимает ногу и ставит ее на матрас, показывая ему себя, его лицо принимает такое выражение, что она тут же начинает течь; его взгляд задерживается на ее приокрытых губах, на ее груди, между ног. Она раскрывается перед ним, а он смотрит. Смотрит, как она облизывает пальцы, а потом трет ими клитор. Ей нравится, как быстро встает его член, когда он смотрит на нее. Ей нравится, как быстро он кончает, когда она принимается за него — трогать его едва ли нужно. Иногда она укладывает его на спину, широко раздвигает ему ноги и связывает так крепко, что все его тело напрягается. Иногда после этого она трогает его, гладит его кожу, его шрамы, касается метки у него на груди, хотя взгляд у него от этого и тяжелеет. Потом она раздевается, а он смотрит на нее. Иногда затем она садится на него сверху, так что его член касается ее живота, или же она зажимает его между ног и царапает ногтями его грудь, наклоняется и кусает его до синяков, а он тянет руками за полосы ткани. Потом она трахает его, если ей хочется, впускает его член в себя и двигается, потирая свой клитор, пока она не кончает, пока он не кончает, потный и задыхающийся. Конечно, прошло много лет с тех пор, как они встретились, и иногда ей хочется чего-то совершенно другого. Например, сегодня. ------- Она была совсем юной, когда он впервые взял ее. Но не настолько юной, чтобы не знать, что она творит. Он посматривал на нее, и ей это нравилось, нравилось, что он смотрел так, будто ему было все равно, что кто-нибудь может заметить, потому что он знал, что хотел, и не стыдился этого. Он наблюдал за ней месяцами, когда корабль Тича возвращался в гавань. Днем он наблюдал, как она занимается делами своего отца, вечером — как она пьет в таверне. Их взгляды иногда пересекались. Она видела его на пляже с другими пиратами: он стоял, прислонившись к корабельным опорам, скрестив руки на груди, и улыбался. Будь это кто-то другой, она бы приказала избить его за это: в тайне, но чтобы он понял, за что. Теперь, спустя годы, она думает, что так и следовало сделать. В первый раз это случилось поздно ночью — или совсем рано утром. Стояла полная луна, а она была пьяной — не в первый раз в своей жизни, не в первый раз на той неделе; она совершала вечерний обход, кружа вокруг столов, а ее юбка кружила у нее в ногах. С тех пор она поняла, что деловая сноровка у нее была не хуже, чем у ее отца, а деловая этика — в десять раз лучше, но в те дни ее возбуждали не только успехи на этом поприще. И в тот день он пришел, будто по велению волшебной палочки, пришел и встал в дверном проеме, хотя она была готова поклясться, что заперла замок. Может быть, он его вскрыл. Может быть, ей просто ударило в голову вино. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но она приложила палец к его губам, потом к своим, потом — опять к его, и он просто смотрел на нее слегка удивленно. Она провела пальцами по его щеке, и он взглянул на нее так, как смотрел всегда, и, может быть, ничего особенного в его взгляде не было, может быть, она видела такой же у тысячи других просоленных и сгоревших на солнце морских волков, которые приплывали в Нассау, чтобы продать свою добычу. Может быть, и в нем самом тоже не было ничего особенного, может быть, он был такой же, как и все другие оборванцы, любители выпить рома и приударить за юбками, которые пересекали океан, чтобы разбогатеть, а вместо этого только спивались. Но даже если она и не могла сказать, что он чем-то от них отличался, ей нравилось, как он держался, как клал руку на рукоять своего меча, ей нравились его светлые глаза, его длинные волосы, его самоуверенная улыбка. Поэтому она и взяла его за руку, поэтому она и провела его между столов к задней двери, к небольшой кладовке за ней. Она не стала кокетливо улыбаться ему, как делала с другими своими жертвами, не притворялась невинной, не пыталась убедить его, что ждала именно его. Она давно уже не была девственницей, как, наверное, и он. Он твердо посмотрела на него, чувствуя жар в груди, а потом ударила его ладонью по лицу. Он рассмеялся. Он поцеловал ее, она укусила его. Он толкнул ее к стене, она снова ударила его. Потом она притянула его к себе, взяв за ремень, поцеловала его, поцарапала его, задрала свои юбки. Он расстегнул свои поношенные кожаные штаны и вошел в нее, одним резким толчком и до самого конца, так что его дыхание перехватило, и ее дыхание перехватило, и она закинула одну ногу на него, втянула пальцы в рот, а потом начала тереть свой клитор, быстро и с усилием. Она кончила с его членом внутри несколько секунд спустя. Он кончил в нее сразу же после этого. И пока он еще не вышел, пока он стоял и пытался отдышаться, она снова дала ему пощечину. — Ненормальная, — сказал он ей, но так, что было понятно, что это — комплимент. Потом он вышел из нее, отодвинулся, застегнул штаны — и поцеловал ее. — Ты ненормальная, — сказал он, ухмыляясь, скаля зубы и запустив руку ей в волосы. — Я завтра опять приду. Я хочу тебя еще раз. — Может быть, я тебя не хочу, — сказала она, а он рассмеялся. — Хочешь, — ответил он. — Ты хочешь меня с тех самых пор, как мы встретились. А я тебя, — и вышел, пройдя через таверну, как и вошел. Она расправила юбки и привела себя в порядок, обдумывая эту мысль. Пожалуй, он был прав. Тем более, что на следующий день он вернулся. И все повторилось. Она ему разрешила. Она хотела его. ------- Он не стучит в дверь, когда приходит к ней. Иногда, впрочем, он стучит, просто потому что может. Как бы то ни было, вряд ли в Нассау остался хоть один человек, который не знает, что они трахаются. — Ты опоздал, — она встречает его в дверях, держа в руках лампу. Он пожимает плечами и касается рукояти меча, но она знает, что это просто привычка, а не реальная угроза. — Я и не знал, что мы трахаемся по расписанию, — говорит он. — Ты меня впустишь? Она впускает его, потому что она всегда впускает его, даже если они поругались, даже если они решили сделать перерыв — или хотя бы начали обговаривать это решение. Она впускает его, запирает дверь и проводит его вверх по лестнице, не пытаясь вести себя потише. Не то чтобы слуги не знали, что он приходит к ней. Не то чтобы они все были этим невероятно возмущены. Войдя в комнату, она закрывает дверь и ставит лампу на письменный стол. Затем она поворачивается к нему и предлагает выпить. Мистер Скотт всегда говорит ей, что не стоит столько пить. Он не говорит ей, что столько пить леди не пристало: он слишком хорошо ее знает, чтобы думать, что ее интересует, что к лицу настоящей леди, но он обещает ей всяческие несчастья и иногда преувеличивает для пущего эффекта. Иногда она боится, что он окажется прав. Тем не менее, она садится за столик у окна с Чарльзом Вейном и наливает им обоим по стакану рома. Один она подталкивает к нему, а другой берет сама. Они пьют. Она снова наливает. Они пьют. Она наливает. Иногда он рассказывает ей о местах, где он бывал, и о том, чем он там занимался, а она не говорит ему, что весь ее мир — это Нассау, потому что он и так это знает. Он знает ее. Он не издевается над ней, когда рассказывает ей свои истории, не хвастается, не старается показаться грозным или впечатлить ее. Ей нравится слушать его, и ему это известно. Его истории похожи на те, которые она выдумывала в детстве, наблюдая за морем и за кораблями, за пиратами, гадая, как проходит их жизнь. Теперь она знает. Некоторые говорят, что он — последний настоящий пират, последний, кто понимает истинное значение этого слова. Теперь у него есть свой собственный корабль под черным флагом, своя собственная команда, он больше не подчиняется приказам Тича. Она верит в эти слова, когда он рассказывает ей свои истории. Они будоражат ее. Он отставляет свой стакан в сторону. Он выпил столько, что любой другой давно бы свалился на пол. Он трет лицо обеими руками. Ухмыляется, трясет головой. — Элеонора, я до смерти напился, — говорит он, глотая гласные в ее имени, как и всегда, когда столько выпьет. Конечно, она и без него знает. Именно этого она и добивалась. Она осушает свой стакан и встает, слегка покачиваясь, потому что и она сама не совсем трезва. Потом она подходит ближе и садится к нему на колени. Она кладет руки ему на плечи. Она целует его в лоб. Она запускает руки ему в волосы и крепко тянет — так, как ему нравится. — Ты любишь меня, Чарльз? — спрашивает она, а он хватает ее за грудь, и она совсем не удивлена. Она не отталкивает его, потому что, сказать по правде, это прикосновение ей приятно. Но он не отвечает ей, поэтому она берет его лицо руками и поднимает его голову, чтобы он посмотрел ей в глаза. — Ты любишь меня, Чарльз? — повторяет она, и все его внимание направлено на нее. — Да, — отвечает он. Он запускает руку ей под платье, но это вовсе не значит, что он только что солгал. Он любит ее, и любил еще до того вечера, когда он впервые сказал ей об этом, когда они пили в каюте на его корабле. Она помнит, как это польстило ей, теплое, возбуждающее чувство, которое разлилось у нее в груди. Она помнит, что потом он засунул свою голову ей между ног и вылизывал ее, пока она не кончила. — Ты готов убить ради меня, Чарльз? — спрашивает она. — Да, — отвечает он, и глаза у него темнеют, выражение лица становится серьезным. Таким, какое оно бывает у него тогда, когда он действительно убивает, или когда боится за свою собственную жизнь — так ей кажется. Он сжимает ее бедро, ведет ладонью выше. Белья на ней нет. Его рука оказывается у нее между ног. Его пальцы касаются ее губ, ее клитора, он вталкивает их внутрь — и она уже мокрая. Ей кажется, что она уже много дней как мокрая: все это время, что она ждала, пока он вернется обратно в Нассау, к ней. — Ты любишь меня, Элеонора? — спрашивает она. Она бьет его по лицу. Она встает и отходит от него. Дальше все может пойти по-разному, и ей это известно. Он может подойти к ней и поцеловать, обхватить ее лицо руками, задрать ее юбки и взять ее, прижав к двери. Он может остаться сидеть, где сидел, и налить себе еще рома и пить до тех пор, пока бутылка не опустеет, пока он не будет пьян настолько, что точно не сможет трахаться, и ей больше ничего не останется, как напиться вместе с ним. Он может задать ей этот вопрос еще раз, может задавать его снова и снова, шептать его ей на ухо, раздевая ее, укладывая ее на постель и касаясь ее, целуя ее, входя в нее пальцами, прижимаясь ртом к ее клитору, пока она не кончит, пока она не кончит еще раз и еще, пока она больше не сможет этого терпеть, пока она не подумает, что тоже любит его. В этот раз он встает из-за стола, лицо у него напряжено. Он вынимает кинжал, приподнимая брови. Он способен убить ее за десять секунд и оставить ее на полу, окровавленную, и, может быть, она и вскрикнуть даже не успеет, но он не станет убивать ее, несмотря на то, что когда-нибудь, возможно, наступит день, в который он об этом пожалеет. Он вжимает ее в стену и разрезает лиф ее платья. Он крепко хватает ворот ее блузы и тоже ее разрезает. Он проводит острием по ее юбке, сверху до низу, и она расходится, а потом приставляет кинжал к ее горлу. — Ты любишь меня, Элеонора? — спрашивает он. Ее одежда свисает на ней клочьями, ее тело нагое перед ним. Она бьет его по лицу, и он смеется. Кинжал касается ее горла, слегка, и она чувствует, как на ее коже выступает капля крови. Хорошо, что он осторожен. Он вытаскивает свой член из штанов и грубо входит в нее. Она отталкивает его. Она снова бьет его по лицу, и он бросает кинжал на пол. Ее он бросает тоже, бросает, схватив руками, на кровать, и падает за ней следом. Он входит в нее, сжимая обе ее руки у нее над головой, так что она бьется под ним, словно сопротивляясь, хотя на самом деле это именно то, чего она хотела с тех самых пор, как он вошел в дверь и даже раньше, много дней до этого. Он грубо трахает ее, входя глубоко, входя с силой. Он ни в коей мере не слабый мужчина, не слабый и не глупый, и дразнить его тоже не стоит. Когда-нибудь она зайдет слишком далеко, но не сегодня. Сегодня он просто трахает ее, грубо — как ей нравится. Потом он просовывает одну руку между их телами, находит пальцами ее клитор, и она невероятно мокрая, она задыхается и толкается в его руку. И ей, пожалуй, хочется, чтобы он не останавливался, чтобы он трахал ее до тех пор, пока она не потеряет сознание, но он замедляет свои движения, он все-таки останавливается, он поднимается на колени и поднимает ее вместе с собой, его член так глубоко в ней, как только возможно. Он стоит неподвижно и трет ее клитор, он стоит неподвижно, пока она не начинает двигать бедрами, насаживаясь на его член, и она ненавидит себя за это, но ни за что не остановится. Она кончает, комкая простыни в руках, выгибая до боли спину. Она кончает, сама того не желая. Потом он снова входит в нее, и через десять секунд тоже кончает. Она стаскивает с себя изрезанную одежду и ложится на кровать нагая; он ложится рядом с ней, потому что во всем Нассау нет единой живой души, которая не знает, что он ее трахает, которая не знает, что Чарльз Вейн принадлежит ей, и зачем тогда притворяться? Он убирает с ее лица ее влажные волосы и смотрит на нее, опираясь на руку, проводит пальцами между ее грудей, вниз по животу, накрывает ладонью лобок. — Ты любишь меня, Элеонора? — спрашивает он, и, по правде говоря, она не совсем уверена, что он действительно хочет услышать ее ответ. Он хочет услышать «да». Ей скорее всего следует сказать «нет». Она не произносит ни слова и в абсолютной тишине задувает свечу. Вместо слов она целует его. Однажды настанет день, когда ей придется сделать выбор, и ей это известно. Ей также известно, что она выберет. Не его — хотя ей искренне хочется, чтобы это было не так. Не то чтобы она его не любила. Однако если она признается ему в этом, это создаст у него неправильное впечатление о том, чего она ждет от жизни. В концов концов, это не любовь на века. Но когда она целует его той ночью — это любовь.