Этот ритм

      Шнайдер всем сердцем любит каждый ритм, что он отыгрывает на сцене, сидя за барабанной установкой где-то позади остальных ребят. Прикрывает глаза от наслаждения, избивая инструмент, будто очередную шлюху. Сильнее, резче, живее. Барабанщик полностью отдается этим ударам.       Так кажется любому на первый взгляд. И, конечно же, это является правдой — но лишь частичной. Так бывает. Да, Шнайдер до безумия наслаждается игрой, но кроме того, он, будто сбегая, закрывает глаза, только чтобы не видеть того, что происходит на сцене. Того, как Тилль Линдеманн ритмично — под Шнайдеровский же стук — насилует Лоренца, как того требует их знаменитый «Bück Dich». Не видеть эту звериную ярость, которую солист вызвал в себе ради такого эпатажного выступления. Не подмечать столь знакомое ему поведение Тилля, когда тот получает удовольствие от секса. Одновременно расслабленная и напряженная поза — не терять контроль.       Не терять. Вот и Шнайдер тоже не должен потерять. Ведь от одной его ошибки может провалиться все выступление. Поэтому не смотреть, не думать, лишь яростно бить по тарелкам.       Потому что Шнайдер не имеет никакого права на ревность. Он это понимает и сам. Ни морального — это же выступление, здесь такой сюжет, так надо, в чем проблема? Ни физического. Потому что Тилль — не его.       Смежив веки, барабанщик на мгновенье видит, как Тилль толкает его к стене, держа за шею, страстно и напористо целует, кусая губы. Как Шнайдер стонет ему в ответ и притягивает его за талию ближе к себе, чтобы чувствовать его, раствориться в этих ощущениях, этой подконтрольности. Как наяву слышит: «Ты моя сучка». И вспоминает свой взгляд: восхищенно удовлетворенный. Да, Тилль, всё, что угодно, лишь бы еще…       И Шнай так хочет по-настоящему принадлежать Тиллю. Если уж тот не принадлежит ему.       — Ревнуешь что ли? А нечего. Нечего ревновать. Ничего не изменится от этого, себе же хуже сделаешь, — говорил ему Линдеманн, когда Шнай побитым щенком смотрел и спрашивал, почему он так себя вел с какой-то бабой в баре.       И Тилль также добавлял:       — Я вот тебя не ревную.       Может, оно и к лучшему, да? Нет ссор на этой скользкой почве…       Но нет и той красивой ревностной страсти. Когда Тилль в мечтах Шнайдера прижимает того к жесткому полу, сильно — впоследствии останутся следы — сжимая запястья, кусает его за шею (наверное, до крови, думал бы Шнай), оставляя синяки. И рычит в ухо: «Ты мой. Ты принадлежишь мне. Ты моя сучка, и только моя, понял?». А затем Тилль его жестко избил и отымел бы. Шнайдер так сильно этого хочет. Он слишком привык к боли и полюбил её. Будь то боль в уставших после игры мышцах или боль от тяжелых ударов. И теперь желает: больнее, жестче, сильнее. Ревность была бы прекрасным поводом для такого удовольствия.       Но ревности нет. Тилль равнодушно смотрит на то, как одногруппники обнимают Шная — иногда даже слишком долго для обычного товарищества. На красивых — как раз в шнайдеровском вкусе — девушек, заигрывающих с барабанщиком, и его ответные вежливые улыбки этим фрау.       Нет. Никакой ревности. А как следствие — никакой принадлежности. Все выглядит просто как дружеский секс: перепихнулись — разошлись. Тилль даже не любит оставлять засосов. Хотя Шнайдер не раз просил его об этом, наплевав на всё.       — Я закрою их шарфом и скажу, что заболел.       — Ну, может, под футболкой? Там-то точно никто не увидит.       — Ну, скажу, что нашел шлюху на ночь — в чем проблема?       На все уговоры один ответ.       — Нет.       Иногда они с Тиллем встречаются и спустя некоторое время разговора набрасываются друг на друга, как голодные волки. Разорвать, подчинить, взять. И пусть холод Линдеманна перебивается пламенем желания Шная — тот всё равно побеждает в этой «схватке». Потому что Шнай ему позволяет. Потому что Шнай этого хочет сам.       А затем они расходятся, как ни в чем не бывало. И на следующей встрече общаются, как обычные друзья. Даже когда остаются одни — никаких поцелуев или намеков на близость. Когда Шнайдер подходит к Тиллю и обнимает его, прикасаясь губами к шее. Проведет по ней языком. Тилль остается равнодушен — хотя это его чувствительное место. Даже не «нет». «Все равно».       Шнайдер привык. Он старается не лезть лишний раз. Проверяет Тилля, провоцируя его: поведется тот или нет. Перепадет ли Шнайдеру хоть какой-нибудь кайф?       Нет, Шнай полностью уверен, он не может сказать, что они когда-нибудь принадлежали друг другу. И лишь только горячее сердце Шнайдера безвозвратно и безответно отдано Линдеманну.

***

      Со своего места барабанщик смотрит на сцену. Вот Тилль отпихивает Флаке от себя, возвращаясь к песне. Всё закончилось.       В сценическом сюжете. В жизни это, кажется, не закончится никогда. По крайней мере, пока сердце Шнайдера не заледенеет и не разобьется. Пока он, выдыхая, до опустошения полностью отдаётся тому ритму, который создаёт и которым живет.       Пока еще живет.