Ты еще здесь?..

      ***       Зеркало Гезелла – это стекло с односторонней проницаемостью. Тебя видят, а ты – нет. Человек в операционном костюме косится на зеркало, словно может увидеть кивок или легкое покачивание головы того, кто стоит с обратной стороны. Не может, конечно – зато может услышать его указания через крошечный наушник в ухе. В остальном же – почти обычная операционная. Только вот пациент, распятый на металлическом столе, в сознании. Звучит неслышимая ему команда, хирург кивает зеркалу, и процедура продолжается…       «Андерсен! – дверь в палату-камеру отворяется настежь, ударяясь об стену. – Встать, выйти. К тебе пришли».       На лицах двоих других обитателей палаты – облегчение. Третий лежит на своей койке в углу, отвернувшись к стене, подтянув ноги к груди. Здесь и сейчас все пациенты похожи между собой – коротко обритые, одетые одинаково. Сначала кажется, что тот, к кому обращался санитар, так и останется лежать, никак не отреагировав на приказ. Так кажется и пришедшему за ним, и он начинает злиться, хотя обычно готов ждать немного дольше – до этих все доходит с опозданием, если вообще доходит – всем пациентам дают высокие дозы седатиков, отчего они становятся заторможенными и медленно соображают – как мухи в желе. Зато не буянят – здесь нет случайных людей, и, собранные вместе, они могли бы наворотить дел. Но ждать не готовы люди, отдавшие распоряжение привести Андерсена в комнату для «бесед» – и ему точно не хочется потратить ни одной лишней минуты, выполняя это распоряжение.       «Адерсен, встать!» – еще громче и нетерпеливее. Сначала кажется, что ответа нет, но потом лежащий человек приподнимается на кровати – медленно, неуверенно ищет опору, шарит вокруг руками, но не может нормально ухватиться даже за металлическое изголовье. Обычно «на беседы» пациентов уводят закованными в наручники. Сейчас это правило нарушается – так захотели гости. Все трое, конечно, из Службы – черная форма, одинаковые движения – точные и абсолютно целенаправленные, без единого жеста, лишенного смысла и конкретного назначения, одинаковые удостоверения – свое показал только один, старший по званию, подполковник. Вот так. Старший офицерский состав. Особая нашивка у каждого – оперативники. Антитеррористическое подразделение. Спецназ Службы, по-простому. Их дело. Простому санитару совершенно не хочется во все это лезть. И тем более – переходить дорогу ребятам из Службы. Его дело маленькое – привести или, если придется, притащить им пациента по фамилии Андерсен. И пусть делают с ним, что хотят. Может быть, потом придется еще вернуть его обратно в палату. Может, нет – возможно, тогда прикажут прибрать. Посмотрим. Тащить его все-таки не приходится, хотя на ногах «пациент» держится явно нетвердо, и вынужден, когда его особенно сильно «ведет», искать хоть какую-то опору рукой – в данном случае это стена. Останавливаться ему конвоир не позволяет, но и идти здесь не то чтобы долго… Когда внутри ожидают такие люди, в дверь принято стучать. "Пациент Агнар Андерсен по вашему приказу доста…". При всей необычности такого назначения и он тоже – на службе. Точнее, в Службе. Одновременно и санитар, и охранник в закрытом психиатрическом стационаре для тех, чьи преступления, совершенные или только задуманные, так или иначе угрожали государственной безопасности: разного сорта экстремистов, террористов и прочих радикалов, которые или всегда были не слишком в ладах с головой, или окончательно рассорились с ней в процессе расследования и… дознавательных мероприятий, ага. Этот – из вторых.       "Агнар!" – если забыть о том, что навестить друзей сюда не приходят, можно поверить, что они и правда очень рады его видеть и очень соскучились. Так посреди пьянки зовут по имени вдруг вошедшего в комнату друга, которого не ждали и с которым не виделись несколько лет. А потом, конечно, встают из-за стола и лезут обниматься и мять друг другу бока. Ага, как же. А это вот слабое судорожное движение назад даже глазом не увидеть – можно только ощутить ладонью, лежащей на плече, и задавить в зародыше, подтолкнув вперед, в комнату, предназначенную для «бесед», к этим троим. Андерсен не спешит занять единственный свободный стул, согласно классической схеме всех допросных выставленный напротив тяжелого металлического стола, дополнительно прикрученного к полу. И его можно понять. "Капитан Андерсен! – это старший. Почти официальное обращение, если не обратить внимание на издевательский не тон даже – подтон этого приветствия и неофициального уже продолжения. – Соскучился по боевым товарищам? Ты прости, долго не могли выбраться – очень уж много работы после нашей последней встречи. Сам понимаешь".       Улыбка. Искренняя такая, доброжелательная. Только зубы от нее сводит. И простому охраннику совсем не хочется лезть в дела государственной безопасности – это почти как оказаться под перекрестным огнем – или попасть что под горячую руку эсбэшникам. Но приказа уйти тоже пока не было. И приходится оставаться и ждать. Пациент Агнар Андерсен молчит. Стоит, сгорбившись, отвернув голову и немного склонив ее к правому плечу, и не смотрит на говорящего: бессмысленно и слепо скользит взглядом по комнате, по находящимся в ней людям, ни на ком и ни на чем не задерживая взгляд. Он всегда такой, этот Андерсен. И санитар, сопроводивший его в эту комнату, не помнит его другим, только таким же – потерянным, ни разу не сказавшим ни слова, вечно отсутствующим или же пускающим слюни в подушку и с нездешней сосредоточенностью созерцающим потолок наблюдательной палаты, где пациенты лежат, привязанные ремнями к койкам, обколотые тяжелейшими препаратами – транквилизаторами, нейролептиками и прочей дрянью. Боевые товарищи, надо же… "Пациент Андерсен не разговаривает, сэр", – как будто кто-то интересовался его мнением. "Не разговаривает, – старший встает, подходит ближе, совсем вплотную к «пациенту» – тот не пытается отстраниться или сделать шаг назад, только сжимается еще сильнее, словно стараясь стать невидимым, настолько тонким и прозрачным, что эсбэшник сможет пройти его насквозь, не заметив, – что, капитан, язык проглотил?" Рука ложится на плечо почти-что-дружеским жестом, пальцы не ищут – они знают, где именно под больничной робой, под ключицей… – знают и щипцами впиваются в шрам, свежий, не успевший посветлеть – и давят, давят … как тогда – скользкие от крови внутрь в живое, намеренно раскрытое и от этой неслучайности одновременно особенно прекрасное – горячее, трепещущее, сочащееся темным красным глянцевым, и уродливое – ненормально выставленное напоказ, то, что обычно существует невидимо, механизм, укрытый мышцами и затянутый кожей, спрятанный от глаз, глубже, раздвигая края, заставляя человека на стуле кричать и глохнуть от собственного крика, и, сорвав голос, хрипеть и скулить уже совершенно не по-человечески, выгибаясь дугой, пытаясь отстраниться от этих пальцев и не понимая, что это невозможно и неотвратимо, быть нанизанным на них – это почти что изнасилование, в котором вместо кульминации – пик боли и металлический звон – скругленный к началу цилиндр с серебристым боком в луже крови на кафеле – так-то лучше, да, капитан?       Пациент Андерсен не говорит, но это не мешает ему кричать...       "Свободен. Понадобишься – позовем".       Это значит, что надо выйти, но быть неподалеку. Уже у двери его останавливает все тот же ровный голос с едва уловимой насмешкой:       "Подожди... оставь", – жестом указывая на бедро, где охранники носят резиновые дубинки – в отношении буйных пациентов им разрешено применять силу без каких-либо ограничений. Нельзя только убивать, если на то не было особого, обычно – неофициального распоряжения. Дубинка ложится на стол. Старший отпускает его кивком головы. Наконец-то. Все его внимание теперь сосредоточено на одном человеке – и санитар ловит себя на внезапной вспышке сочувствия, адресованного этому Андерсену. Кажется, сегодня придется не забирать, а прибираться…       "А если ты, капитан, говорить с нами не собираешься, займемся чем-нибудь поинтереснее".       Всем понятно, что это значит.       *** Холодно. От металлической поверхности стола по телу – холод. И дрожь в вывернутых за спину руках, идущая от лопаток и до самых пальцев, до конца не сжимающихся в кулак. Все раздробленное и переломанное ему, конечно, собрали. Уже после того, как получили ответы на все вопросы. Такова Служба – и даже если человеку, с которым они отработали, предстоит умереть – конечно, не в какой-нибудь яме на заброшенной стройке, а по приговору самого настоящего суда, то до этого ему будет оказана необходимая медицинская помощь. В разумных пределах. Все чисто и все очень гуманно. Необходимые меры и никакой и излишней жестокости. Руки. Пальцы. Ты же был одним из нас, Агнар. Ты же нам спины прикрывал. Мы же с тобой вместе. С-сука. Крыса. Мы же вместе его убили. Мы убили его. Первый лейтенант Майкл Симмонс, второй номер. Ему не дали участвовать в той операции – таковы правила. Правила, выдуманные не ради крючкотворства и бумагомарательства, чтобы хоть как-то оправдать существование бюрократического аппарата Службы, а действительно написанные кровью: если среди заложников находится родственник или близкий друг сотрудника, в особенности – оперативника, от участия в операции он отстраняется. Жена и дочь на благотворительном вечере. Группа анархистов, заминировавших здание и взявших гостей в заложники. Очередные невыполнимые и абсурдные требования, очередные сказочки про свободу, самоуправление и мир во всем мире, который традиционно следовало установить путем планомерного, продуманного и слишком хорошо – но этим уже занимались совсем другие люди – организованного террора. Это было послание – Служба не способна выполнять свои функции и, следовательно, ее защита не стоит того, чтобы жертвовать своей свободой… И все было бы ничего, если бы среди заложников не оказался сын политика, симпатизирующего анархистам и готового выразить свою симпатию в существенном денежном эквиваленте. Приказ пришел сверху и был передан только высшему руководству и непосредственному командиру спецназа на месте. Полной картины никто из бойцов не видел. Просто террористы отказались от переговоров. Просто для таких радикалов, как они, ничего не стоят и их собственные жизни, и жизни других людей. Просто, находясь под ударной дозой какой-то боевой наркоты и их собственной пропаганды, которая по действию ничем не отличалась от наркоты, они открыли огонь. Спецназ службы, конечно, сделал все, что мог, чтобы минимизировать число жертв. Этого, конечно, оказалось мало. Конечно, политик, оплакивая смерть сына, отказался от идеи оказывать хоть какую-то помощь этим ублюдкам. Первый лейтенант Майкл Симмонс не плакал: ни когда ему сообщили о случившемся, приправив все дежурными соболезнованиями и обещаниями наказать виновных, ни потом, на похоронах жены и дочери. И уж точно не желал бы слушать, как лучший друг и напарник просит прощения за то, что не смог их защитить. Он, конечно, знал, что, когда перепуганные люди бегут и оказываются под перекрестным огнем, почти невозможно, даже если ты лучший снайпер на свете, заметить и прикрыть одну женщину и одну девочку. Выйдя из госпиталя, Агнар застал только развязку: пьяную автомобильную аварию, искореженный и измятый, словно лист бумаги, автомобиль, из которого тело пришлось вырезать. А до этого – только один разговор, и тоже – хмельной и отчаянный бред, почти что уже алкогольный психоз, и что-то о том, что операция пошла не так. Что операция пошла не так, Агнар знал. Просто до этого не задавался вопросом, почему. Только один разговор. И закономерная случайность.       Неизбежная случайность.       Конечно.       ***       Холод, идущий от стола. Ноги, раздвинутые одним уверенным движением. Рука, скользнувшая по внутренней поверхности бедра – абсолютно однозначно, властно, выражая безусловное право. Щелчок ножа – лезвие кончиком касается кожи, продавливая и разрезая, неслучайно, от выступающей бедренной косточки и почти до самой щиколотки, больничные штаны, спадающие вниз, когда поддет ножом и перерезан пояс, набухающие тяжелые капли не удерживаются на плоскости и стекают вниз красным ручейком – паутиной красных ручейков, разрезанная футболка – нож проходит по ребрам слева, неглубоко, так, что и крови почти нет – но человек на столе перестает дышать.       "Что, в этот раз даже не будешь сопротивляться, Агнар? Или ты вошел во вкус? Понял, кто ты?" Сука. Предатель. Крыса. Тварь. Теперь – просто дырка.       Вколачивая каждое слово резким движением внутри – узко, горячо, почти неприятно – смазка только на резинке, но ведь и смысл не в этом. Пальцы, пытающиеся по привычке сгрести волосы в горсть и оттянуть голову назад – не получается, слишком коротко острижен, а значит – ткнуть лицом в стол, разбивая нос и губы, повозить по собственной крови, не давая вдохнуть, не слушать, как мычит, хрипит и рвется, почти выворачивая руки из суставов, мечется между одной болью и другой, и, ощутив приближение первого оргазма, еще ускорить темп, и еще прижать, придушивая уже по-настоящему, чтобы невольно сжимался вот так, с-сука, тварь, уебок, ты, своих же, нас, не-на-ви-жу! ***       Капитан Агнар Андерсен, теперь лишенный и звания, и призрачной защиты, которую ему давал статус сотрудника Службы, конечно, понимал, что рано или поздно они придут. И знал, зачем. Это не было страшно. По-настоящему пугало другое… ***       "Ну, кто следующий"       Член. Пальцы. Рука. Сразу два члена. Кулак. Резиновая дубинка, позаимствованная у охранника. На ней остается кровь. Если в определенном месте сильно надавить на челюсть, то человек при всем желании не сможет закрыть рот или укусить. Тогда один держит, второй нажимает, а третий трахает в рот. Он давится, хрипит, сперма вытекает изо рта – он-то точно чистый, здесь проверяли, и значит, резинка не нужна, а на остальное – похуй, белое с розовым – снова кровь, но – похуй, глубже, насадить ртом на член, удержать, когда рванется назад, когда будет давиться подступающей к горлу рвотой, отстраниться – не дольше, чем ему на полвдоха, и повторить.       Тело словно без костей, медуза на мелководье, колышущаяся в клубе бурых водорослей согласно медленной пульсации волн. Сперма, слюна и кровь, вытекающая из раскрытого рта, пустой и бессмысленный взгляд, слабые судорожные движения, дрожь…       – Хватит?       – Я не закончил.       После всего пистолет входит внутрь почти легко. Даже глушитель не нужен. Только натянуть на ствол резинку – не хватало еще пачкать личное оружие.       "А такая задница была, почти как у целочки"…       "Для нас себя берег"       Металл, давящий на поврежденную, натертую слизистую изнутри, повернуть немного – и человек на столе мычит и пытается отползти, вытолкнуть из себя ствол оружия. Ему, конечно, не дают. И – старая привычка: палец не должен лежать на спуске. Пока.       ***       Впервые за все это время – глаза в глаза. Взгляд безумный и до боли живой, по-особенному ясный.       "А хочешь, я выстрелю?! Хочешь, с-сука? Будет больно, но ты сдохнешь".       Смотрит, впервые за все это время по-настоящему смотрит – и кивает.       Это очень, очень, очень смешно.       Выстрел – сухой щелчок переломленной подошвой ботинка ветки. Вхолостую.       Распятый на металлическом столе человек беззвучном плачет.       "Вот теперь – все".       Несколько минут, чтобы привести себя в порядок, воспользоваться умывальником в соседней комнате, надеть и застегнуть на все пуговицы форменные куртки, предусмотрительно снятые до начала «разговора». Приказ, переданный по внутренней связи:       "Закончили. Забирайте".       Когда видишь перед собой что-то подобное, главное – вести себя так, будто ничего не замечаешь. Ничего особенного, все нормально. И голый окровавленный человек, свернувшийся прямо на полу у стола в такой тугой узел, что не сразу понятно, как развязывать, в луже собственной мочи, в чужой сперме, тихо и по-собачьи скулящий на одной ноте – это тоже нормально.       ***       Через несколько коридоров его приходится тащить прямо так, как есть – не натягивать же обратно изрезанное тряпье, его теперь только выбросить, придется выдать новое. Но сначала – отмыть. И, хотя делать это в душевой для сотрудников не хочется, так будет все-таки проще.       "Встать. Встать, я сказал. Вот так. Руки, блять, подними. Выше! Ноги раздвинь". А вот подойти ближе – все равно уже и сам весь перепачкался, потом мыться и переодеваться в чистое и сухое, чтобы поймать этого, отворачивающего голову от воды и закрывающегося руками и отмыть наконец, как положено, было ошибкой – хотя времени, чтобы додумать эту мысль до того, как висок встретился с выступающим из стены краном, у санитара уже не было.       ***       "Ну, Агнар, имена. Кого ты готовил? Сколько их? У тебя ведь был любимый ученик? Цели, Агнар? Кто их цели? И все закончится". Дышать. Просто, пожалуйста, дышать, весь мир – белое, шершавое на лице, забивающееся в нос и в рот, и горячее в груди и под ребрами, распирающее, раздувающееся изнутри, хотя в легких осталось так мало воздуха, совсем не осталось воздуха, и скоро там будет только вода, одно-единственное во всем мире – пожалуйста, дышать!       ***       Невидимая фигура, наблюдающая за операцией из-за непрозрачного стекла, отдает команду, и процедура продолжается. Местная анестезия почти глушит боль, потому что сейчас смысл не в ней.       "Значит, треть легкого? Огнестрельное ранение? Ну, капитан Андерсен, сейчас нам потребуется удалить еще… часть. И, возможно, еще. Все зависит только от вас. Кстати, хотите посмотреть?" Человек, распятый на операционном столе, не кричит – это слишком страшно.       ***       Чего ты боишься больше всего, Агнар?       ***       Палата-изолятор. Одна койка. Конечно, постоянное наблюдение. Конечно, ремни по рукам и ногам. Постоянный свет, который ночью становится только чуть менее ярким. Из другого постоянного – потолок. Хоть бы одна трещинка, одно пятно, один мазок краски – но ничего нет. Есть только лекарства: утром, днем, вечером и на ночь. Особые препараты, после которых не остается совсем ничего.       ***       Ты еще здесь, Агнар?