Чуть не погибли

Он слышит сдавленные хихиканья девчонок неподалёку, пробивающийся через зажатый рукой рот смех Артура за стеной, чувствует плечом, как трясёт Макса от беззвучного хохота, и не может сдержаться сам. Выпитый самогон приятно обволакивает тело теплом и освобождает голову от надоевших за эти несколько дней мыслей. Никакой Агапы, никаких колдунов, никакого амулета. Все живы и здоровы, прячутся от этих чёртовых рафтеров на чужом участке и смеются. Так легко, так свободно, так счастливо он не чувствовал себя уже очень давно, хотя, казалось бы, чему радоваться? Но даже запах сена в чужом амбаре кажется таким успокаивающим, родным, как и Макс рядом. Почему-то вдруг резко хочется рассказать ему всё: признаться, что был уверен в их поражении; поблагодарить, что он, именно он, смог дотащить, фактически, на себе «людского спасителя»; извиниться за то, что ему было так тяжело, что пришлось успокаивать его истерику; и, наконец, признаться, что его слова были не больным бредом. Максим, может быть, действительно решил забыть, вычеркнуть из памяти полубессознательные слова Кирилла. Но тот молился, что это не так. И именно сейчас, когда спокойно, тепло и хорошо, когда деревенская бодяга уже дошла до мозга и развязала язык, он хотел спросить. Хотел рассказать всё. — Макс… Он оборачивается, и видно, что в карих глазах солнечные зайчики, проникшие через рассохшиеся доски, пляшут. И во взгляде его утонуть хочется, но слишком неправильно. — А ты помнишь, как я бредить начал, — усмехнулся Кирилл, подставляя ладонь под солнечный луч. Он помнит, как Максим держал его, пока он руку резал; чужие пальцы, мельтешащие по телу и сжимающие беспорядочно бёдра, талию, рёбра, плечи; и тихий успокаивающий шёпот, он не уговаривал, не пытался заставить верить, он просто искренне верил сам и веру свою отдавал, буквально впихивал в Кирилла. «Всё будет хорошо. Никто не умрёт сегодня. Мы спасёмся, слышишь, спасёмся. Все вместе.» — Кир… — неуверенный голос хочет что-то ответить ему, но Кирилл перебивает его. — А я, представляешь, был уверен, что мы в получасе от своей смерти! — он рассмеялся, чувствуя в ушах лёгкий шум. — И последний, кого я увижу, будешь ты, — несмелый взгляд голубых глаз скользнул по одежде и поднялся снова, но замер где-то на губах, растянутых в милой и по-детски невинной улыбке. — Такого тебе наговорил, аж стыдно сейчас вспоминать, — а в голове главное огромной неоновой вывеской. Он помнит, и хоть бы Макс это понял, выловил из слов одно нужное. И не нужно быть психологом или знающим людей от и до, чтобы в этих глазах прочитать — он понял. Просто не мог не понять, потому что Кирилл думает, что тот словам большое значение не придавал, а это неправда. Его лихорадило не меньше него, а может в какой-то момент чуть больше, ведь сил не оставалось идти самому, а приходилось ещё и, хорошо хоть худое, тело нести вперёд. И верить, верить за двоих, что завтра они проснуться где-нибудь все вместе, рядом. А тут ещё и его истерика после чёртова бревна, через которое перебрались они только с Божией или — колдун его знает — ещё с чьей-нибудь помощью. А потом его тихая, безумной улыбкой и таким же смехом приправленная исповедь. — Макс, я так тебя люблю. Никого в жизни так не любил… Ты рядом, а я знаю, что ты хотел бы меня бросить уже. Но рядом. Я думаю, может ты тоже меня любишь? Я был бы не против… всегда мечтал найти свою судьбу. А ты, может, тоже того? С ума сошёл? Вместе сходить веселее… А ты такой красивый… И вот тогда его накрыло такой волной, что дышать было тяжело. Его ледяные руки как бы невзначай коснулись горячей оголённой шеи, и его прошило насквозь электрическим током. Пальцы отказывались слушаться, его морозило, трясло, а собственные щёки пылали, как будто его в бане в махровом полотенце заставили сидеть. И, кажется, в голове не было ни одной нормальной мысли, пустота и где-то рядом чёткая, яркая картинка, как он прямо сейчас притягивает трясущееся голубоглазое чудо к себе и обнимает, и целует. Не губы, а совсем нежно щёки, сцеловывая образовавшуюся дорожку слёз, лоб, нос, подбородок — всё, до чего дотянуться сможет, не меняя позу, иначе просто упадёт от усталости. И сейчас его снова кроет, а выжидающий взгляд только хуже делает, хочется даже отмахнуться от него. Что он спрашивал? Если бы ничего, тогда не сидел бы, как на иголках, ежесекундно то двигая ногой, то куртку поправляя, то глазами бегая по всему, что хватает света увидеть. Но вопрос не звучал, хотя Макс, зарывшись в воспоминаниях, мог бы попросту пропустить его, но нет, голос Кирилла он бы услышал. — Кир, я… — Когда в голове возникают снова кадры, подкинутые воображением, они тут же перемешиваются с воспоминаниями. И он уже не уверен, точно ли он только представил это или ещё и сделал. — можно я скажу, что хотел тогда сделать? — в ответ неуверенный кивок. — А можно я… покажу? — И снова Кирилл кивает, замерев в ожидании. Макс кладёт свою руку вдоль линии челюсти и медлит несколько мгновений, приближаясь неуверенно, будто бы вовсе случайно. И целует, ныряя в бездонные озёра голубых глаз напротив без возможности выплыть. Его губы горячие и сухие, искусанные до крови за эти несколько дней, на них нет живого места. Даже когда он улыбнулся (совсем незаметно, боясь прервать мгновение), из трещинки пошла кровь, Макс чувствует её и совершенно глупо хочет вдруг сказать, что единственной причиной, по которой у Кирилла должна идти кровь, это треснувшая от улыбки губа. Не больше. И от мыслей он сам улыбается, чувствуя, как чужая рука незаметно проскальзывает под его майку. Они смеются и целуются вновь, съехав по стене на землю, устланную сеном. Им можно. Они живы.