Вселенная и море.

Шум. Но не белый шум, когда настраиваешь телевизионную антенну старенького телевизора, доставшегося в наследство от деда отца твоего брата, а тот самый шум, возникающий где-то в глубине белой острой раковины, приложенной к уху. Я помню, как в детстве сестренка принесла мне такую после прогулки по побережью. Белая, словно матовая раковина с пятью или шестью острыми выступами. Взяв ее в руки, я тут же порезался, чем напугал… кого я напугал? Очередной вопрос в моем сознании, который наверняка останется без ответа. Но мой разум все еще пытался выбраться из этих смутных, словно затянутых туманом, воспоминаний, хватаясь за шум, который был слышен здесь и сейчас. Он то приближался, то отдалялся вновь, накатывал звуковыми волнами, проникал прямо в уши, не давая сосредоточиться. В висках заныло, застучало. Я открыл глаза. Ресницы слиплись, соль и песок не давали вглядеться в окружающее пространство. Казалось, что от всего моего тела осталась лишь голова, она болела, буквально раскалывалась от боли. Но вот мне удалось сфокусировать взгляд. Вероятно, те, кто хоть раз видел море на рассвете, смогут представить себе эту картину. Розовое, местами лиловое небо отражалось в воде, делая ее похожей на огромный цветок Мальвы, раскинувший свои лепестки от берега до самого горизонта. Ленивые облака сонно тащились по небосклону, лошади, тянущие за собой колесницу – солнце. Я, преодолевая боль, перевалился набок, сел, затем, шатаясь, периодически вновь опускаясь коленями на холодную гальку, все же поднялся на ноги. Боль из висков переместилась во все правое полушарие головы. Невольно дотронулся до правого виска – липко. Галька под ногами так же была в крови. Голова была разбита, это ясно. Одно не давало покоя. Оборванность мысли. Я помнил, что такое солнце, знал точно, что нахожусь на побережье, был уверен, что давным-давно уже слышал шум морских волн, заключенный в раковине, но главное терялось. Мне было абсолютно неизвестно, как я здесь очутился, что я ел вчера на завтрак, что я делал прошлым летом, кем я был в этом мире. Для меня словно существовало лишь «сейчас» и «пару минут назад», когда неизвестный шум потревожил мой крепкий сон человека, огретого по голове тяжелым предметом. Осознав это, я тут же захотел найти свое прошлое. Не найдя лестницы, я поднялся по камням на набережную. Она была выложена плитами серыми и коричневыми в шахматном порядке. Вероятно, не будь я так озадачен поиском своих воспоминаний, я обязательно обратил бы внимание на щели между плитами и старался бы их перешагнуть, так как на «лаву» (старая забава) наступать нельзя. Но огромное количество вопросов, витавших в моей голове, не давало мне шанса думать о чем-то другом, кроме поиска ответов. Я огляделся. Рядом с пешеходной дорожкой стояли дома. Одинаково чопорные и пафосные, они были ограждены высоким бревенчатым забором, но можно было заглянуть в окна вторых этажей. Богатое убранство. Ну конечно, не всякий может позволить себе домик на берегу моря. За рядом особняков стояли высотки. Эти железобетонные столбы, казалось, держат небосвод. И никакой Атлас не нужен, да, греки? Ну, хотя бы этот вопрос не требовал ответа, он ведь был риторическим. Я наконец-то почувствовал еще одну часть своего тела, помимо головы. В животе предательски заурчало. Мои киты тоже проснулись и потребовали немного корма. Да и я был не против подкрепиться. Говорят, на пустой желудок лучше думается, но мой голодный, готовый на все ради еды, живот был против данного высказывания. Я двинулся в сторону небоскребов, в надежде найти там пропитание и спрятаться. Нутром я чувствовал незащищенность, находясь на открытом пространстве, где совсем недавно пролилась моя кровь. Город встретил меня шумом и гамом. Этого не слышно было на побережье, но здесь, в окружении железа, стекла и бетона звук города был невыносим. Сонные люди спешили, бежали на работу, толпа сама несла меня куда-то. На узких дорогах ездили машины, сигналили, периодически раздавался звук тормозов и бранная речь водителей. Сложно было сосредоточиться, поэтому я просто шел, увлекаемый стаями людей в центр. Пару раз меня толкнули, один раз я чуть не упал, вероятно, оборванного и окровавленного меня принимали за пьяницу или бродягу, а может все это вместе. В конце концов, я, вытеснившись из толпы, свернул в какой-то переулок. Запах. Кажется, так пахнут имбирное пиво, рыба и обжаренные сухари. Кисло-сладкий запах окутал меня. Не то, чтобы я был фанатом выпивки, но киты в моем животе – да. Они готовы были выбраться из меня, словно маленькие Чужие, лишь бы поскорее добраться до хоть какого-либо продовольствия. Живот урчал. Я спустился в подвал, откуда доносился столь странный запах. Попал я в бар. Знаете эти просторные помещения, где аккуратно расставлены столы и стулья, слышен звон вилок о тарелки, на барной стойке нет ни капли и повсюду снуют официанты в белых фартуках? Так вот, это место было абсолютной противоположностью. Комната, если не метр на метр, то два на два (конечно, сейчас я понимаю, что это преувеличение, но тогда мой мозг воспринимал все максимально пессимистично), всюду грязные, хлипкие столы, за которыми сидят не более чистые посетители данной забегаловки, поднимающие стакан за стаканом. Я прошел к барной стойке в надежде чем-нибудь поживиться и ничуть не удивился, увидев на ней спящего человека, чье лицо скорее напоминало боксерскую грушу, а не лик прекрасного юноши. Я заказал себе чесночные гренки, картофель по-деревенски и самый дешевый эль (самый дешевый, чтобы не стыдно было потом сбегать, не оплатив заказ). Пойло подали раньше, но даже мои киты недоверчиво отнеслись к темной жиже, налитой в грязный стакан. С блюдами было куда прозаичнее. Я смел их в один присест и даже попросил добавки гренок. Несмотря на их запах, если перестать дышать и закрыть глаза, они казались отменными на вкус. Залпом опустошив кружку эля, я бросился к выходу. Сейчас я удивляюсь, как столь странная жижа не скосила меня сразу, но пару метров пробежать мне все же удалось. Прямо перед заветной дверью путь мне преградили два бугая, за чьими спинами могло спрятаться пять, нет, десять таких же хлюпиков, как я. – Куда-то торопимся? – спросил один из них. Голос его соответствовал его внешнему виду. Если бы у голосов людей существовал ринг, этот рвал бы оппонентов на части. Низкий, чуть хриплый бас. Пока я прокручивал в голове сцены уничтожения одним голосом другого (в тот момент судья уже начал обратный отсчет), один из громил, не дождавшись ответа, попытался познакомить свой огромный кулак с моими зубами. Вы ведь знаете эти сцены в фильмах, когда огромные роботы сражаются друг с другом? Из-за больших пропорций, из-за огромной массы их движения кажутся заторможенными для обычного человека, они дерутся словно в рапиде. Так вот, преимущество маленьких роботов перед большими в том, что они шустрее. Я уклонился от удара (правда, припечатавшись челюстью об свое собственное колено и прикусив язык) и попятился назад, продумывая другие пути отхода. Задел стол, сломал этот стол, спровоцировал драку, бросил столешницей в бугаев. Все это произошло за секунды, но даже эти секунды тогда казались вечностью, ведь любой неверный шаг мог стоить мне моих дорогих костей. Да, завязалась драка. Пятясь, я толкнул одного из посетителей на его приятеля, тот, в свою очередь, уронил пиво. А что может быть дороже пива для таких ценителей прекрасного? Я спас себя, убегая. Очень быстро безумие охватило весь бар. Люди били о головы недавних друзей бутылки, мутузили друг друга ножками от стульев, а бугаи лишь пытались остановить эту небольшую катастрофу «барного масштаба». Я тихонько выскользнул вон.

*** День прошел в напрасных скитаниях. Из участка меня выгнали, посчитав пьяным. Я и правда еле стоял на ногах от усталости и выпитого эля, от меня несло выпивкой и чесноком. Вечером по крышам и мостовой застучало. Капли капали с неба без остановки. Словно кто-то там, наверху, хотел затопить весь город, включая меня. Дождь то усиливался, то ослабевал, превращаясь в грибной дождик. Но радуга так и не появлялась. Укрылся я в подвале заброшенного дома. Пахло сыростью и мышиным пометом, но на большее без денег и документов я рассчитывать не мог. Обыскал себя на предмет отметин или знаков. Не нашел ничего кроме зияющей в затылке раны, о которой успешно забыл. Пришел к выводу, что это не самая важная вещь из тех, что я не помню. Уснул. Снилось мне ожерелье из ракушек. Маленькая голубоглазая девочка держала его в руках и улыбалась. Сестренка радовалась новой безделушке, подаренной… кем? – Роб?.. – тихо, почти шепотом. – Робби! – громче, с напором. – Роберт, мать твою, Уильямс! – прямо в ухо, со всей мочи. Я вскочил. Передо мной стояла приятная на вид девушка лет 17-18. На ней было желтое платье, усыпанное у подола белыми бусинами, словно жемчужинами. Она сидела прямо передо мной на коленях. На своих белых, чистых коленях, на этом грязном, заросшем плесенью полу. Лицо ее светилось счастьем, но читалась на нем и тревога. Она обняла меня и заплакала. Я тоже обнял ее, не понимая, почему и зачем. Меня тянуло к ней, словно к родственной душе. Мне было стыдно, что она видит меня таким оборванным, ободранным, грязным и, кажется, все еще пьяным, с запекшейся кровью и песком на черной водолазке, но я не мог отойти от нее, разжать руки, отпустить ее… снова? – Робби, дурак, где тебя носило? Мама распереживалась, мы подали заявление, но, кажется, им не было дела. Тебя засекли камеры здесь, неподалеку. Робби. Да и о передряге в баре вести шли. Я сразу поняла, что это ты такой олух. Это ведь ты, Роб? Я не могу ответить, я не знал, кто со мною говорит. Эта девушка с ее голубыми глазами, с ее запахом лаванды и ванили. Такая знакомая, но при том такая далекая и неизвестная. Она привела меня в здание. Вероятно, это был офис или лаборатория. Я точно не понял, мне было все равно. Я шел за лавандой и ванилью, за желтым, уже не таким чистым платьем, за голубыми глазами, я видел в них дом, семью, все то, что я забыл. Все ответы. Меня усадили в кресло. Она сказала, что нужно обследоваться, нет ли каких нарушений. Она переживала, потому что я не узнавал ее, не помнил. Меня раздели, отмыли, заставили сдать какие-то анализы, кровь, слюну. Зашили мне рану. Затем заперли. Шли минуты, часы. Я видел перед собой лишь стены. Четыре серых стены, серый потолок, серый пол. Черный стул посередине. Вот и все убранство моих новых хором. Сначала я ходил из угла в угол, мерил комнату шагами. Идеальный квадрат: 10 ступней 45-ого размера в длину и в ширину, 26 шагов человечка из пальцев в длину и в ширину, полтора взрослых мужчины лежа, 2,5 сидя. Затем я сел на стул и стал ждать. Знаете эти удобные мягкие компьютерные кресла, на которых хочется развалиться и сидеть вечно? Так вот, этот был не таким. Деревянный, твердый, прозаично простой и блеклый, ждать на нем было одно мученье. Я сел на пол, облокотившись на одну из стен. Ждать стало легче. Часов 5 спустя вернулась она. Мы шли с ней по коридорам этой странной больницы, в которой не было, кажется, ни души, очень долго. Я перестал следить за поворотами и просто покорно следовал за девушкой, думая о том, что неплохо было бы узнать ее имя. – Линда, – сказала она, словно прочитав мои мысли. Хоть она и шла впереди меня, я словно видел, как она улыбнулась в этот момент. Линда. Звук этого имени вызвал вновь эту давно забытую боль в правом полушарии. Швы заныли. Я не придал значения этой странности, ведь мы, кажется, пришли. Линда резко остановилась и толкнула тяжелую железную дверь, которая оказалась справа от нее. Я увидел просторную, хорошо освещенную комнату с белыми стенами, на одной из которых висело большое зеркало. В центре помещения стояли две капсулы и небольшой столик между ними. Одна была закрыта, вторая открыта. – Садись, – холодно, слишком холодно произнесла Линда. Я взглянул на ее лицо и изумился. В нем не осталось ничего родного. Глаза ее были вовсе не голубые, а карие, она не улыбалась, губы ее были плотно сомкнуты, словно она хотела сказать что-то, но сдерживалась. – Садись, трусишка, не бойся. Девушка вновь улыбнулась. Глаза ее снова стали голубыми. Вероятно, от долгого сидения в той серой комнате я стал видеть глюки. Послушно сел в открытую капсулу. Линда закрыла ее. Через стекло, которым, по сути, являлась дверца капсулы, я мог видеть все, что происходило в комнате. Огляделся. Теперь я могу взглянуть и в другую капсулу. Там сидела девушка, она словно спала, лицо ее было отвернуто. Но что-то знакомое было в ее волосах, повороте головы… Я отогнал эти мысли за ненадобностью. Зашипело, зазвучало, в капсулу пошел газ. Кажется, газ. От внезапного звука девушка в соседней капсуле встрепенулась, проснулась. Посмотрела на меня. Этот дикий ужас в таких родных голубых глазах я запомню навсегда. Линда смотрела на меня своим близким, таким знакомым с самого детства взглядом, который я часто видел, когда я, или она, или мы оба падали и расшибали коленки. Когда однажды наша собака Рекс набросилась на улице на маленького котенка и растерзала его. Линда смотрела на меня взглядом, полным безумного ужаса, страха и сострадания, сожаления. Я вспомнил ее. Наши веселые прогулки по пляжу, ожерелье из ракушек, подаренное мною ей на день рождения, наши маленькие путешествия по улицам города, смерть наших родителей в «несчастном случае» и наше пленение в этом чертовом Центре Воспоминаний, который выкачивал память у сирот и преобразовывал ее в энергию, простое электричество на страданиях сотен, тысяч детей, «мусора», по словам этих богатеев. Мой побег. Но разум мой вновь стал терять эти жалкие обрывки правды, только что мною обретенной. Я засыпал. Засыпал, вероятно, вечным сном, из которого уже не вернуться. Я растворялся, превращался в миллионы маленьких частичек, бегущих в ваши дома по проводам, включающих ваши лэптопы, реанимирующих ваши телефоны. Я становился един со вселенной. И только шум. Шум, возникающий где-то в глубине белой острой раковины, приложенной к уху, оставался со мной навсегда, как память, напоминание о жизни и семье.