Уходят парни от невест

      — Сколько у тебя времени?       Ему не нужно оборачиваться для того, чтобы узнать, кто вошел в съемную комнату «для дел»: вошли деловито и не расшаркиваясь. Само наличие оной, благо, вопросов ни у кого не вызывало; если Томми нужно держать за собой помещение с постелью, значит, на то есть причины. Если Томми не говорит, зачем, значит, об этом лучше не знать.       Никому же и в голову не взбредет, для чего на самом деле Томми нужна комната на отшибе.       — Я почти оскорблен, — Алфи украдкой смотрит на фигуру у зашторенного окна. Зря: Томми пущенной укоризны не видит, игнорирует с завидной честью.       В щель между шторами бьет свет, отсекает от пропитанного дымом воздуха ровный пласт — густой, как молоко.       Стало быть, не уверен. Если справляется о времени, значит, нервничает. Тянул до последнего и извелся.       Алфи кладет трость рядом со шляпой, позволяя Томми изучать его косым взглядом из-за плеча. Как будто бы и ухом не ведет, не оборачивается в его сторону. Снимает кольца и цепи — показывает, как основательно подходит к делу, бахвалится перед тайным наблюдателем своей широкой еврейской душой.       — Сейчас я здесь не потому, что ты меня позвал, а потому, что захотел принять твое щедрое предложение. И, раз уж я уже здесь, в твоих охуенных хоромах, я пробуду здесь столько, сколько захочу, так? Ты не против?       Томми смотрит. Думает о том, как все-таки важно Алфи каждым своим жестом дать знать, кто здесь крупная рыба. Кто кому делает одолжение.       И соглашается. Спокойно уступает ему почетное место.       — Так.       — Но кое-что меня все-таки донимает, — незамедлительно продолжает Алфи, снимая пальто и бросая его на стул, поверх уже лежащего на нем шелбивского, — чем же я заслужил именное приглашение?       Алфи знает, что Томми не зовет просто так. Склонить голову и признать нужду — не для Шелби. Как и признать, что нельзя взять что-то силой. У них не принято просить и приглашать. Тем более — доверять. Доверять не в рамках сделки — в рамках исконного доверия между двумя людьми. Самого простого и, несомненно, опасного. Алфи знает это. Поэтому первым делом и сбрасывает свои золотые доспехи.       Томми молча расстегивает манжеты. Ему неприятны расспросы о том, что уже разрывает голову на куски.       Ему вдвойне неприятно скрываться и ставить под удар репутацию ради снятия стресса.       Алфи делает глубокий вдох и спрашивает прямо:       — Что за ебанистическая хуйня не дает тебе сидеть на жопе смирно теперь?       — Ничего подобного. Ничего… серьезного.       Полуживой и обманчиво сухой голос звучит нечитаемо. Алфи подходит. Засучивает рукава и кладет руки на чужую голову.       — Не лги мне, Томми, — говорит он медленно, чуть сощурившись. Рассматривая его так, будто в едва уловимых морщинках на извечно спокойном лице могли затаиться планы его обладателя.       Руки переходят ниже, идут по ушам. Алфи умелым — чуть не докторским, — движением приподнимает голову и рассматривает шею, мягко щупает тугие узоры связок и сосудов большими пальцами.       Томми закрывает прозрачные глаза. Ему это нравится.       — Не лги, — повторяет Алфи твёрдо, едва ли не угрожающе.       Руки на шее останавливаются.       Томми приоткрывает глаза. Смотрит спокойно и уверенно. Наверно, если бы доверие не противолежало всему его роду, смотрел бы доверчиво, пока чужие пальцы давят на шею.       — Я никогда не лгу, друг мой, — говорит он тихо, и в тишине этой закрадывается тяжкая печаль. Панихида по всей утаенной в угоду обязанностям правде.       В глазах Алфи — мрачное понимание. Он отпускает, гладит по щекам и вдоль челюсти, заходит на затылок. Томми опускает взгляд и принимает ласку, как старый пес, которому усталость не дает даже едва повилять хвостом.       Алфи расстегивает его воротничок и небрежно бросает в сторону. Как будто показывает, что тут действительно важно. И Томми понимает этот жест — поднимает глаза и смотрит словно бы и удивленно, но в то же время благодарно и ласково. Как смотрят дети.       Алфи этот взгляд колет. Словно огнем прожигает и бьет по всему телу сразу. Он не отворачивается, ждет, пока пройдет само — не проходит.       При должном упорстве Томми одними глазами из кого угодно веревки вить сможет. Но ведь не пользуется, играет по-честному… а может, и не знает об этом даже. Если не знает — оно и к лучшему.       — Снимай все, — говорит Алфи с выражением горькой безнадежности и легкого разочарования.       От того взгляда не остается и следа — жидкие сапфиры снова стекленеют, застилаются ползучей дымкой самоконтроля. Томми отступает назад, снимает пиджак и разворачивается, чтобы бросить его, как вдруг на его бока ложатся крепкие ладони. Он замирает, не распознав обманный маневр, пока Алфи подбирается еще ближе — прислоняется всем телом, целует шею, дышит в сердце, шепчет на ухо:       — Никогда не пытайся лгать мне, Томми. Я знаю, когда ты лжешь…       Пиджак падает на пол. Томми молча накрывает своей ладонью чужую.       — …но я никогда не узнаю, что творится в твоей непутевой башке.       Томми не обижается. Жесткий ворс усов скребет кожу шеи.       — Просто постарайся по возможности не вляпаться ни в какую ебань, — скованно просит Алфи.       Томми резко и жарко выдыхает сквозь зубы, жмется спиной к груди и тянет на себя ладонь — как будто пытается укутаться в нее полностью. Ладонь повинуется, идет на живот и ниже, самовольно пробирается под ткань. Томми вздрагивает.       А спустя пару секунд напрягается всем телом и резко вдыхает.       — Ты как это сделал? — Удивленно спросил он, не оборачиваясь.       — Не скажу, — ехидно замотал головой Алфи, и Томми услышал его улыбку над самым ухом.       — Тебе же дороже, — с напускным безразличием повел он бровью в ответ.       — Что ты имеешь в виду?       — Ты не почувствуешь того же, потому что я не смогу сделать то, чего не умею, — бесхитростно пояснил Томми.       Алфи хмыкнул с очевидной иронией. Томми распознал в этом намек на то, что он далеко не единственный гость в его постели, о чем знал и ранее — иногда просто вылетало из головы. Стало ревностно и немного стыдно. Перемена чужого настроения не прошла мимо Алфи, который с нескрываемым удовольствием протянул:       — Ну еб твою ма-а-ать, Томми!       Томми полураздраженно пихнул локтем, Алфи на это только сжал его крепче.       Ни один, ни второй никогда не претендовали на стабильное место в жизнях друг друга. Несмотря на это, Алфи открыто ревновал Томми к братьям. К Артуру — слишком жестко. Хотя, братья едва ли понимали больше любовника: должно быть, ревность была отчаянно-мстительной. От его выходок Томми терял только деньги и нервные клетки. Наверно, это были сущие мелочи, раз уж он ни разу не удосужился дать сдачи. Наверно, все остальные потери просто приходились на неудачные дни — поэтому и виновников их наказывали с лихой цыганской удалью, — а евреям в целом всегда везет. Наверно, у слепого доверия Шелби к Соломонсу были разумные причины.       А может, и нет.       — Если честно, Томми, меня не ебет, что там у тебя за дела. Но если ты зовёшь меня для того, чтобы расслабиться — будь добр, расслабься.       — Я зову тебя, когда не могу, — сквозь зубы ответил Томми.       Обе его ладони оказываются перехвачены чужой, жар позади прижимается ближе — настойчиво, непреклонно утягивает в пучину соблазнительно манящей, бездумной неги.       — И вот я здесь, — приглушенно говорит Алфи на ухо, — расслабляйся, Шелби.       Алфи целует в шею — старается проделать это с чувством, нежно. Не работает. Томми чувствует, он знает. Чувствует и наслаждается. Но дальше не пускает: держит себя в руках.       — Я не пойду с тобой в постель, пока ты похож на дохлую куклу. Отомри, Томми.       Томми не может сдержать усмешки.       — Правда похож?       — Без пиздежа, — отвечает ему Алфи, деловито покачивая головой.       С губ Томми не уходит улыбка. Он прикладывает усилие и начинает дышать глубже, его плечи мягко опускаются и клонятся к чужим.       — Вот так, — вполголоса одобряет Алфи. — Умница.       Он со спины расстегивает пуговицы, сперва на жилетке, затем — на тонкой хлопковой сорочке. Приговаривает:       — Все с тобой приходится делать самому, Шелби, — а молчаливый мальчик по фамилии Шелби даже не удостаивает его ответом. Ведь если Алфи действительно в тягость его раздевать, то почему пальцы расправляются с каждой пуговицей так подчеркнуто-медленно, словно с оберточной бумагой на долгожданном подарке?       Томми не умеет обижаться на Алфи. Алфи если и не знает этого наверняка, то догадывается.       Сорочка с жилеткой слетают разом для экономии времени и движений, обнажают непомерно хрупкие для крепкого тела плечи.       Когда Алфи нависает над Томми, уже разложенным на не застеленной с прошлого раза постели, тот тянется к нему — оказать взаимную услугу, — на что получает слабый щелбан по костяшкам. Он в кои-то веки не главный, его дело — лежать и помалкивать. И Томми покорно поднимает руки, повинуясь негласным правилам игры.       Главное — не прерывать зрительного контакта.       Томми дышит прерывисто и часто, Алфи ловит его дыхание приоткрытыми губами. Томми растворяется в моменте и больше не думает ни о чем — важны только глаза напротив и ощущения. Он притягивает ближе к себе ногами, ловит шею в сгиб локтя и не дает покинуть линию взгляда — лоб в лоб, глаза в глаза. Близко. Честно.       Томми видит в глазах напротив титаническое желание и преданность, Алфи — только себя одного. Когда он вот так вбивался в открытое, принимающее его всего, до самой глубины души, тело, знать о том, что оно не принадлежит ему полностью, было невыносимо. Помнить о том, что им отведено чуть больше часа, после которого оба разойдутся по своим углам — пытка. Наверно, если бы он мог пользовать Томми всякий раз, как ему вздумается, от сводящего с ума желания обладать не осталось бы и следа. Но время встречи назначали ему, а не он, и каждый раз мог оказаться последним. Они не заключали договора, не скрепляли подписями и юридическим словом. Они просто взаимно доверяли друг другу по часу своего личного времени.       Поэтому Алфи так отчаянно пытался перехватить узды правления.       Поэтому Томми так легко позволял ему это делать.       Ведь на это был всего один час.       Поэтому руки Алфи так плотно прилегали к чужой коже, а лежащие на пояснице ладони крепко вжимали таз в его собственную плоть, не давая шанса на инициативу. Поэтому сквозь его стиснутые зубы шел сдавленный, приглушенный хрип — тщательно сдерживаемое рычание.       — Быстрее, — приказывает Томми, не сводя взгляда.       И Алфи подчиняется, потому что драть Томми Шелби — это роскошь.       — Вот так, — подначивает Томми. Ерошит загривок и мычит на ухо. Нарывается на грубость. Потому что добровольно ложиться под Алфи Соломонса — уже безумие.       — Ебучий Шелби, — рычит Алфи в ответ, — убить тебя мало.       И Томми жадно хватает его губы своими — поверхностно, беспорядочно, влажно, прерывисто, душно. В постели у них всегда выходило так: судорожно, жарко и грязно, иногда неловко и с каждым разом лучше, чем в предыдущий. Хоть так отыграться за бесконечно серьезные жизни в стенах небольшой комнатушки с затхлым, прокуренным воздухом и мятыми простынями.       Снаружи они могли бы заняться чем угодно. Снаружи они были почти такими же — разве что немного осанистей и упрямей, — но внутри они предпочитали не пускать драгоценное время на мелочи. В конце концов, к чему тратить его на разговоры, когда достаточно одного непрерывного взгляда длинною в час?       Томми кротко и резко выдыхал с каждым толчком. Он всегда был тихим — даже кровать скрипела громче, чем он. Тихий мальчик, не привыкший вслух говорить о боли, в какой-то момент разве что поморщился и матерно забормотал себе под нос.       — Ну и грязный же у тебя рот, Шелби, — заметил Алфи, вслушивающийся в каждое его слово.       — Блядь, — громче и разборчивей ответил ему Томми, как будто назло.       — Да, именно об этом я и говорю, — подтвердил Соломонс с многозначительным кивком.       — Нам нужно что-то. Масло или… — Томми натужно вздохнул. — Ебемся, как животные.       Алфи со злорадным довольством вглядывался в его глаза.       — Найду что-нибудь к следующему разу, — протянул он, толкнувшись особенно резко.       Томми тихо охнул.       — Ты и в прошлый так говорил, — мрачно сощурился он в ответ.       Алфи наслаждался дискомфортом Томми так, будто бы этим мог заявить чуть больше прав на него. Ну, или хотя бы чуточку отомстить за свои мучения.       — Забыл, значит, — как ни в чем не бывало ответил он и вполголоса добавил: — какой ты чувствительный мальчик, Томми.       На мгновение Томми растерялся от незнакомого упрека и не нашел ничего лучше, чем неловкое оправдание:       — Ну, ты у меня первый.       Алфи замер. Он только предполагал, но не знал наверняка. Думал о том, что скрывается под едва заметной стыдливостью и скованностью. Загадывал, кому еще Томми позволял к себе прикасаться, на кого смотрел так своими глазами. Для них это было не так уж важно, но каждый раз при взгляде на Томми его колол вопрос. А тот ответил только теперь — на черт знает какой раз и просто потому, что пришлось к слову.       Алфи точно никогда не свыкнется с этими цыганскими манерами.       —Никогда бы не подумал, — язвительно парирует он, для вида обесценивая полученный товар.       И Томми вдруг замахнулся и смачно дал ему по уху — благо, не шибко старался, — и коротко засмеялся, видя секундное замешательство схватившегося за голову Алфи. Тот не смог сдержаться и усмехнулся в ответ, размашисто, но слабо шлепнув лапой по щеке в отместку.       — Не делай так больше, — пожурил он, но угрозы выдать никак не получилось. Вместо этого почему-то получился поцелуй — должно быть, для скрепления устного договора, — который плавно растекся по лицу и скатился к шее.       Иногда Алфи было слишком много, но Томми не сопротивлялся. Уж лучше так, чем совсем без. А на крайний случай можно и набрать с запасом, мало ли.       Например, его было слишком много сейчас: внутри, снаружи, в руках, в ушах, на шее, в мыслях. Между их переплетенными пальцами становилось липко и горячо. На секунду Томми забеспокоился о том, что на шее останутся следы, но быстро утешил себя тем, что Алфи не дурак и знает, что делает. И он действительно знал: целовал поверхностно, едва задевая зубами.       Томми чувствовал, как от каждого действия Алфи суставы вяжет тягучей сладостью. Он бесцеремонно схватил его за загривок и притянул, собирая с губ привкус своего пота. Целовал с любовной ненавистью — агрессивно и страстно, сжимая зубами чужую губу и тяжело дыша в нее.       Пожалуй, пара отметин за усами Алфи не повредит.       Когда Томми тихо стонет, он останавливается. Неловко и грубо уронив ладонь на чужую макушку, пару раз проводит по волосам.       — Утомился, Томми? Совсем ты из сил выбился, я погляжу.       Томми молча моргает.       — Ну тогда отдохни, мальчик мой, — воркует Алфи, обоими руками приглаживая чужие щеки.       Он двигается плавно и нежно, целует мягко, как целуют перед тем, как всадить пулю в лоб или нож в сердце — Томми точно знает такие поцелуи, от таких под ребрами закрадывается предвкушение и переворачивает все вверх дном.       Томми смотрит в чужие глаза с достоинством, желанием, непоколебимым упорством.       Алфи дивится тому, как Томми удается быть хозяином ситуации. Наверно, именно за этим он возвращался снова и снова, именно это хотел бы держать в своей постели на постоянной основе.       Томми жмурится и сжимает пальцы ногтями по чужой коже, колотит собранным кулаком по спине и вдыхает чужой запах до самого дна, пока пальцы на его пояснице впиваются в плоть до синяков. Прижимает к себе еще ближе, льнет всем телом, приподнимаясь над постелью и принимая все, до последней капли.       В такие моменты он знает, что сможет все. А если вдруг что-то не сможет, то и хуй с ним.       Сначала он спустил ноги на простыни. Потом, отдышавшись, невзначай поворочался, пытаясь скинуть с себя неподвижную тушу. Не помогло.       — Слезь с меня, — на всякий случай попросил Томми.       — Нет, — ожидаемо ответил Алфи.       — Ты меня придавил.       — Я знаю. И мне нравится.       — А мне — нет.       Алфи поднял голову и с довольной, проницательной улыбкой вынес приговор:       — Лжец.       Томми смотрит на него без обиды и упрека, ведь его глаза уж точно не умеют лгать. Он снова смотрит на него так — как благодарный ребенок, приученный к строгости и тщательно сдерживающий свою ласку. Алфи снова не может отвести взгляд, хоть от него начинает жечь изнутри, где-то под ребрами. Чертов Шелби снова целует его, на этот раз слишком красноречиво и интимно; от таких поцелуев всегда становится чуть стыдно несмотря на то, что было до и будет после. Такие поцелуи всегда сносят крышу.       Не успел он опомниться, как остался на кровати один. Томми поднялся с лукавой полуулыбкой и отошел на безопасное расстояние.       Нет, все он знает, этот Шелби. Весь арсенал своих способностей.       Томми отходит к заготовленному тазу с успевшей остыть водой. Наскоро приводит себя в порядок — обтирается влажным полотенцем и потихоньку входит в привычный ритм. Когда рука с полотенцем уходит ниже живота, замечает, что за ним внимательно следят с кровати. Отворачивается.       — Тебе не нравится, когда я смотрю на тебя? — сразу же спрашивает Алфи. Вопрос риторический. Он знает, что Томми хотел бы, чтобы ему не нравилось.       Не дождавшись ответа, Алфи неспешно садится в кровати и начинает одеваться. Томми подбирает одежду, что оказалась на полу, и молча подаёт ему.       — Я все о тебе знаю, Томми. Твое тело болтливее рта, — не глядя бросает Алфи, когда с одеждой покончено.       Силуэт Шелби снова вырисовывается контуром света от окна. Дым проскальзывает в ту же полосу света. Пока он только накинул сорочку — время еще есть, первым всегда уходит Алфи.       — Ты подъезжаешь к дому? — вдруг спрашивает он, осторожно заглядывая за занавеску.       Алфи возится с кольцами и цепями у двери. Оборачивается к нему со снисходительным взглядом: иногда хороший секс стоит того, чтобы простить параноидальную мораль Томми. Но сейчас у него нет никакого желания деликатно умалчивать свое отношение к чужой щепетильности.       — Если у кого-то появятся вопросы, я спрошу: неужели хоть кто-то из вас не хочет присунуть Томми Шелби с того самого момента, как только увидел его?       Томми правда старается пропустить мимо ушей. Он даже говорит себе, что не услышал ничего непростительного.       По крайней мере, такими мерами он смог хотя бы внешне прикрыть свое негодование.       — И что же тебе ответят? — Приподнял он бровь, заранее дивясь бестактности ожидаемого ответа.       Алфи был полностью удовлетворен реакцией, поэтому мог позволить себе говорить максимально будничным тоном.       — Каждый хочет, Томми. Каждый. — Он молча подошел к нему и добавил: — а повезло только мне.       Томми не знал, почему еврею все так просто сходит с рук. Но как только с его плеча слетела не застегнутая рубашка, от негодования не осталось и следа.       — Ты даже не представляешь, насколько, — ровно и непроницаемо отвечает он.       Алфи молчит. Не прикасается. Только нависает над открытой кожей, обдавая ее своим дыханием.       — Поверь, Томми, я представляю, — наконец произносит он на тон ниже. Значительней.       Томми усмехнулся, не оборачиваясь. Почему-то он беспрекословно верил каждому слову.       — Мне нравятся твои запахи на мне. Везде разные, — продолжил Алфи, поднес ладонь к своему лицу и втянул пряный запах телесной неги, тепла и соли. — Попробуй сам, — пригнулся он к Томми, позволяя собрать со своей бороды нотки пота и табака.       Томми прикрывает глаза и довольно усмехается, ведя носом вдоль чужой челюсти.       — Слабоват, — наконец выносит он вердикт и оставляет поцелуй на прощание. Сперва смазанный и быстрый, разворачивающийся в ревностное обожание с обеих сторон: Томми отводит руку назад и наугад запускает руку в волосы Алфи, крепко стягивает их в сжатом кулаке. Алфи, казалось, старался переломать ему ребра — так крепко сжимал в объятьях. Томми развернулся к нему всем телом и отчаянно зарылся в жесткие волосы бороды лицом, прихватывая их губами и оставляя свой запах. Метя свою территорию.       У Алфи невыносимо перехватывает дыхание. Он отпихивает Томми и молча идет к двери — либо уйдет сейчас, либо останется на всю ночь. Уже на пороге он обернулся:       — Ты правду сказал?       — О чём? — Томми не оборачивается. Один неосторожный взгляд мог пустить к чертям все дальнейшие планы.       — О том, что я у тебя первый.       Томми промолчал, надеясь, что вопрос обойдется без ответа.       Алфи ждал.       — С этой стороны — да, — нехотя признался Томми. Честно.       Теперь умолк Алфи.       — Почему не сказал раньше? — Наконец как-то неловко спросил он.       — А что?       — Это важно, Томми, — твердо сказал Алфи и вышел, не дожидаясь новых уточнений.       Томми проводил его нечитаемым взглядом. Проследил за тем, как Алфи влез в машину и укатил по каким-то неотложным делам. Задумался о своих.       Спустя еще одну выкуренную сигарету он осмотрел комнату на предмет забытых вещей, а потом крепко запер за надежным замком все свои секреты.       До следующего раза.