***
Вечер превратился в сущую пытку. Бледная и какая-то измождённая на вид Лиза не проронила ни словечка с князем наедине. Сперва Елецкий думал, что у неё стряслось какое-то несчастье или что что-нибудь случилось с какой-то из её подруг. Но, отвернувшись в сторону, Лиза на все его попытки расспросить её отвечала всё тем же равнодушным молчанием. Даже когда он, собравшись с духом, повторил, что любит её, любит совершенно искренне, она словно бы и не расслышала. Лишь один раз она будто встрепенулась, и синие глаза блеснули радостью – но не из-за слов Елецкого, нет! Он не успел проследить за её взглядом, но заметил, что за одной из дверей залы промелькнула мужская фигура. Лиза изменила ему? Она, такая кроткая, с таким искренним взглядом? Как, с кем? И так скоро после помолвки! Что за глупость, впрочем, какая разница, скоро или нет… Мысли путались, как дикий плющ у стены старого дома, хотя при чём здесь плющ? В душе закипела злоба на неизвестного соперника. Разумеется, тот был виноват во всём – разве сама Лиза нарушила бы верность жениху, если бы кто-то её не подстрекал? Хотя раз она всё же обратила свой взгляд на другого, значит, не было в её сердце особой любви. Сам Елецкий уже давно не замечал даже самых блистательных красавиц Петербурга. Остаток вечера – то есть, собственно, сам бал – ему практически не запомнился. За исключением разве что очередной глуповатой пасторали, которую играли на потеху гостям; конечно, в ней участвовал Томский – он был прямо в ударе, нацепил седую бороду, обвешался золотой бумагой и изображал туповатого богатого старика, гримасничая и приплясывая так забавно, что Елецкий и то не смог сдержать улыбки, и даже погружённая в свои мысли Лиза рассмеялась. – Нашему Томскому надо бы в театрах играть, а не у карточного стола, – заметил князь. – Вы правы – такое дарование пропадает! – весело отозвалась Лиза. У него забилось сердце в радостной надежде. Неужели это странное уныние прошло? Вдруг это был всего лишь мимолётный каприз, или недомогание, или ещё что? А может, она как раз и притворялась печальной, чтобы получить от него признание в любви? Вообще ему было бы неприятно подобное кокетство, но сейчас от этой мысли Елецкий испытал лишь облегчение. Юная плутовка! Что ж, она добилась того, чего хотела! А тот мужчина за дверями... может, и вовсе его не было, померещилось. Всю обратную дорогу Лиза была улыбчива, бодра, охотно говорила и шутила и, судя по всему, изо всех сил пыталась загладить свою прежнюю холодность. Прощаясь с ней на пороге её дома, Елецкий уже не сомневался, что размолвка, чем бы она ни была вызвана, осталась в прошлом. А утром он узнал о смерти старой графини.***
– Погибшее овча аз есмь... Ему не было видно лица Лизы за вуалью, но, поддерживая её за руку, он почувствовал, что она вновь задрожала от рыданий. Он не в первый раз уже протянул ей платок, она покачала головой. На похороны собралось множество народу. Какие-то племянники, кузены, кумовья, которые при жизни и не помнили, верно, о графине (а она о них), шумно причитали и охали. Елецкий подозревал, что они собирались подольститься к Лизе и выпросить у неё, пользуясь её горем, хоть часть наследства. Многочисленные знакомые – друзей у графини не было – даже не пытались казаться особенно печальными, они явно пришли пощеголять изящными траурными нарядами. Искренне, кроме Лизы, горевали разве что приживалки, вовсе не уверенные, что новая госпожа будет тратиться на них так же щедро, как и прежняя. Князь не был подавлен смертью графини, здесь не стоило и притворяться. Она благословила его на брак с Лизой, заслужив этим его бесконечную благодарность, но искренней привязанности между ними никогда не было. Елецкий и пришёл сегодня только ради Лизы – она нуждалась в поддержке как никогда, а на кого, кроме него, ей опереться? Не на Томского же! Томский, между прочим, тоже явился и стоял в первых рядах толпы, опустив глаза. Наверняка будет тоже просить у Лизы денег, как прежде у старухи. Спохватившись, что думает о каких-то совсем уж некрасивых вещах во время службы, Елецкий перевёл взгляд в сторону гроба. Стоявший над гробом диакон как раз начал новый возглас. – Паки и паки миром Господу помолимся... Покойница выглядела на редкость умиротворённо, хотя умерла, говорят, от удара. Правда, отчего бы с ней мог приключиться удар? Графиня отличалась завидным здоровьем и твёрдым характером. В молодости она с удовольствием ездила на охоту – медвежья шкура у камина в её гостиной была её собственным трофеем. «Ну мало ли что. Ей же за восемьдесят... было за восемьдесят, просто время пришло, как говорится... Хотя я почему-то был уверен, что она и наших с Лизой детей повоспитывать успеет, постращать».***
Елецкий очень переживал за невесту. Смерть графини, казалось, подкосила и саму Лизу. Бледная, исхудавшая, она уже который день почти постоянно плакала и почему-то винила во всём себя. Сколько ей ни повторяли и князь, и Томский, и священник, что не следует впадать в уныние, что бывают такие вот внезапные смерти, в которых нет ничьей вины, Лиза была безутешна. – Может быть, вам лучше поехать в Комонское? – спросил он наконец, придя к ней однажды и вновь застав её в слезах. Комонское, поместье графини, где, впрочем, та бывала довольно редко, располагалось в Псковской губернии. – Не мучайте себя, моя дорогая, как сороковой день пройдёт, поезжайте туда. В доме вам всё напоминает о бабушке, а в Комонском, глядишь, и успокоитесь. – Простите, нет, – прошептала Лиза. – Я должна оставаться здесь. – На самом деле у мужа моей сестры тоже имение как раз под Псковом, всего в двух часах езды от Комонского. И Ольга, сестра моя, приглашала меня погостить у них. Она давно хочет познакомиться с вами, и вы сможете приезжать к нам хоть каждый день... – Нет... видите ли, князь, я... – девушка на мгновение замялась, но потом, глубоко вдохнув, решилась и начала говорить. Она больше не может обманывать себя и не желает обманывать его. Её сердце принадлежит другому. Она хотела сказать ему ещё тогда на балу, но потом ей стало стыдно, ведь он не давал ей никаких причин расторгнуть помолвку... И теперь ей очень тяжело отказывать ему, потому что она благодарна ему на всю жизнь за доброту и поддержку после смерти бабушки... Елецкий слушал как громом поражённый. Да, он уже догадывался, что именно она скрывает, но одно дело – подозревать, другое дело – узнавать, что подозрения оправдались. Вздохнув, он встал с кресла и приготовился уходить: – Что же, Лизавета Ивановна, ваша честность достойна похвалы. Я лишь надеюсь, что ваш избранник достоин своего счастья и что вы не пожалеете о своём выборе. Лиза вспыхнула и как-то дёрнулась. Стало ясно – выбор действительно дался ей трудно. Князь сразу пожалел о сказанном: он хотел всего лишь попрощаться и дать понять, что не держит на неё зла, а вовсе не затевать ссоры. – Он достоин, уверяю вас! Герм... – она осеклась и ахнула. Герман? Елецкому показалось, что мир перевернулся. Он был готов к тому, что ему предпочли кого-то из дворян – среди них хватало лентяев и подхалимов, но было много и весьма достойных людей. Однако он знал только одного Германа – нищего приятеля Томского, бледного, с безумным взглядом, говорят, постоянно сидевшего в игорных домах. – Герман, друг Томского? – на всякий случай спросил он. – Князь, он ни в чём не виноват, уверяю вас! – воскликнула Лиза. Не виноват, как же! В памяти всплывали тот день в парке, когда Герман весь переменился в лице при виде Лизы, проклятый бал и мужская тень в дверях, конечно же, это был всё он же, мерзавец... И как Елецкий ни о чём не догадался раньше? – Я не в обиде на вас. Прощайте, Лизавета Ивановна. Кажется, она сочла, что, говоря «вас», он имеет в виду и её, и Германа. Ничего подобного.***
И почему, однако, все герои романов в такие минуты сходят с ума от ревности? Да, когда он только покинул дом графини… теперь уже Лизы, его терзала ненависть к этому подлому Герману. Но когда первый порыв гнева прошёл, Елецкий обнаружил, что раздумья о мести выскочке-офицеру как-то позабылись, потому что вернулось беспокойство за Лизу. «Она выглядит совсем больной! Просто тает на глазах! А Герман разве это заметит, когда сам похож на привидение? Может, не стоило разрывать помолвки, пока Лиза не выехала бы в Комонское? Тоже, впрочем, не выход – я же говорил ей, что верну ей её слово, стоит ей только пожелать. Но ведь если Лиза не займётся поскорее своим здоровьем, она зачахнет и долго не проживёт…» Мысль о возможной смерти Лизы его точно громом поразила. Какое-то время князь недвижно сидел, не в состоянии сосредоточиться ни на чём другом. Конечно, многие на его памяти умерли в юности – болезни, войны, чего только не случалось… Однако сейчас он не просто боялся потерять любимую невесту – его охватил какой-то поистине суеверный ужас, словно это старая графиня тянула внучку за собой… «Что за бредовые выдумки? Господи, неужели я сам схожу с ума?» Но мысли об умершей старухе неотвязно вертелись в голове. Вот её сразил какой-то непонятный удар, а теперь Лиза угасает непонятно от чего, вряд ли же это обычная скорбь… Не проклятие ли было над графиней? Сначала скончалась она, потом вот заболела внучка… Суеверное подозрение облеклось в более прозаичную форму. Не слишком ли аккуратно выходит, что Лизе стало так худо сразу после смерти бабушки? Елецкий вспомнил бесчисленную толпу родственников, явившихся на отпевание, с Томским во главе. Они ведь будут счастливы заполучить наследство графини. Не может ли быть, чтобы кто-то из них решился на преступление? «Вот глупости! Разве можно… а почему бы, на самом деле, и нет? Если нет у человека стыда, он и старую женщину убьёт, и беззащитную девушку отравит…» Но кто же тогда это мог быть? Точно не Томский: в ночь смерти графини он веселился на балу до утра. А к кому перейдут деньги после него? Из тех, кто был на похоронах, Елецкий не был близко знаком ни с кем, даже плохо помнил, кто кем графине приходился. К тому же оставалась возможность, что убийца, мучимый если не совестью, то страхом, на похороны не пришёл. «А что, если это Герман?» Нищий офицер с яростным взглядом вполне мог соблазнить Лизу, убить её бабку, ну а потом… Хотя нет. Во-первых, они с Лизой пока не женаты, и если бы он хотел получить её состояние, он бы как раз проследил, чтобы до свадьбы она пробыла в добром здравии. Во-вторых… ну, не таков был Герман. По нему было видно: не способен он на такие замыслы. Убить кого-то в разгар ссоры, скажем, на какой-нибудь дуэли, в игорном доме – это он бы мог. Но хладнокровно отравить молодую девушку? «Да что же я? Надо быстро рассказать всё Лизе, она должна начать лечиться, не ради меня, так хоть ради своего Германа…»***
– Князь Елецкий, Лизавета Ивановна. Войдя в гостиную, Елецкий увидел там не только Лизу, но и Томского. Лиза писала какое-то письмо. Неужели Томский уже пришёл выпрашивать деньги? В любом случае, сейчас он вовремя. – Лизавета Ивановна, простите, если отрываю вас от дел… Лиза порозовела – понятно, значит, это было письмо Герману. Но Елецкому было не до этого: – Граф, как удачно, что вы тоже здесь… У меня очень… очень тревожные вести. Лизавета Ивановна, я сильно за вас боюсь. – В чём дело, князь? – холодно спросила она. Наверное, решила, что речь зайдёт о Германе. – Я не о том говорю, о чём вы думаете. Мне кажется, что – я не знаю, как это мягче сказать, я просто должен вам сообщить – ваша жизнь в опасности. Лиза даже улыбнулась: – Что за вздор! Отчего же? – Лиза? В опасности? – изумлённо воскликнул и Томский. – Да что случилось? – Вы страшно ослабли и побледнели со времени похорон, Лизавета Ивановна – от одной только скорби так не бывает. Я боюсь, не мог ли вас кто-то отравить, чтобы получить ваше наследство. – Князь, я с чужими и не ем, у меня же траур! А слугам наследство не перейдёт! – А поминки? Родственники графини могли вам подсыпать что-то в еду на поминальном обеде, – напомнил он. – Поймите, уж что-то вы быстро и сильно занемогли после этого. И если я прав, то с вами, граф, – повернулся он к Томскому, – тоже может произойти что-то скверное. Вы же после Лизы… Лизаветы Ивановны следующий наследник. – Господи, спаси и сохрани! – перекрестилась Лиза. – Но разве кто-то из нашей родни мог… – Лиза, князь, может, и ошибается, но лучше поберечься, чем потом жалеть, – покачал головой Томский. Его голос слегка дрожал. – Сегодня, положим, воскресенье, но завтра же ты поедешь к доктору. Да и я тоже. Вдруг и мне на поминках что-то подложили в тарелку? Слышал я, есть такие яды, которые не сразу и проявляются. За моих кузенов я ещё поручусь, но на похороны такая толпа явилась, кое-кого я не знаю вовсе… Князь вздохнул с облегчением. Если уж Томский решил отправиться с Лизой к доктору, то он это сделает. Картёжник и повеса, каких поискать, какой-то неведомой опасности граф себя подвергать всё же не собирался – как и Елецкий, он отлично понял, что сам окажется под угрозой, если чьё-то покушение на Лизу окажется успешным. – А до завтрашнего дня будь осторожна, – прибавил Томский. – Кто готовит у тебя еду? – Агафья? Это честнейшая старушка, ещё бабушку мою девчонкой знала. – Ну смотри, – с сомнением сказал Томский. – Спасибо, князь, что предостерегли. Я сам бы и не подумал... Если бы Лиза по-прежнему была его невестой, Елецкий мог бы остаться ещё ненадолго, поговорить с ней, успокоить... Но она больше никак не была с ним связана, и ему не оставалось ничего иного, кроме как откланяться. – Кузен, милый, так вы отнесёте письмо? – уже уходя, услышал он возбуждённый голос Лизы. Всё, сомнений нет, писала она именно Герману. Томскому же как раз будет удобно передать её послание по возвращении в казармы. И ведь она, видимо, так и не поверила в возможную опасность от яда. Оставалось лишь надеяться, что кузен найдёт толкового доктора.***
Больше никому князь о своих подозрениях не рассказал. Со стороны выглядело всё действительно глупо – разве не могла девушка просто сильно скорбеть по бабушке? Ну как мог Елецкий об этом рассказать? «Я чувствую, что что-то здесь не так»? Не в силах успокоиться, он гулял по городским улицам, мало думая о том, куда идёт. Потом сообразил, что невольно направился к тем самым казармам Измайловского полка, где жил его счастливый соперник, и поспешно развернулся – нет, он не боялся сумасшедшего офицера, но случайно встретиться с ним совершенно не хотелось. Кончилось всё тем, что он, снова слишком крепко задумавшись, столкнулся с какой-то девушкой, от неожиданности выронившей два больших свёртка, которые она несла. – Прошу прощения, сударыня, – смутился Елецкий, подобрал и подал свёртки (те оказались неожиданно лёгкими – должно быть, с одеждой). Девушка к высшему свету, судя по одежде, не принадлежала, но поклонилась весьма изящно – значит, были у неё знакомые среди дворянства. Стройная, с круглым личиком и вьющимися русыми волосами, она могла бы быть миловидной, если бы только её лицо не было набелено сверх всякой меры. Наверное, подарил ей кто-то белила впервые в жизни, вот она и не знала, сколько их нужно накладывать. – Простите, ваша светлость, – сконфуженно пробормотала и она. Голос был, что странно, смутно знакомым. И она правильно к нему обратилась! – Сударыня, я вас нигде раньше не видел? – спросил Елецкий. Зачем ему понадобилось заводить беседу с этой простушкой, измазанной в белилах, он не смог бы объяснить, но за последние дни он уже много всего делал и думал без всякого рассуждения. – Мой батенька Савелий Иваныч у бар Соловьёвых дворецким служит, а меня Марьей зовут. Я Прилепу давеча на балу представляла, – объяснила девушка. Так вот откуда он её помнил! Из-за этих белил её было невозможно узнать в лицо. – Ах, как же, ваша пастораль была очаровательна, Марья Савельевна! Ваши господа не думали о том, чтобы отдать вас учиться на артистку? – Господа – нет, да и я сама не хочу, – она так покраснела от радости, что даже сквозь искусственную белизну щёк это было заметно. – Но вот сейчас я опять на представление иду, шутку один барин пошутить желает. – Кого же изображать будете? – Духа беспокойного, как в быличке, – Марья поёжилась. – Я бы и не захотела, да барин столько денег предложил, что мне и не снилось. Даже имени своего не назвал, лакей от него приходил. Вот нечего кому-то делать, что такие развлечения устраивает… – Ну ступайте, Марья Савельевна, – улыбнулся Елецкий. – Далеко вам идти-то? – Да недалёко, к казармам Измайловского полка, ваша светлость. Снова казармы! Да что ж на них свет клином сошёлся? Нет, ещё немного, и Елецкий точно потеряет рассудок. – А какого духа вы будете представлять? – так, на всякий случай, спросил он. – Да мне наряд передали – разоденусь, будто бы старуха буду в чепце, – хихикнула Марья. – Барин мне и слова передал, какие затвердить надо, меня наша барышня-то Зоя Афанасьевна читать выучила. – Что за слова? – как можно небрежнее полюбопытствовал Елецкий. Старуха в чепце! Не может ли это быть графиня? Не только Томский и Герман, но и все их приятели служат именно в Измайловском полку. Кто мог задумать такую шутку, а главное, зачем? – Барин говорить другим не велели, только в казарме, – помотала головой девушка. Было ясно, что больше он от неё ничего не добьётся. Они распрощались, и Марья весело побежала дальше к казармам, а Елецкий задумался. Может, это всё – череда невероятных совпадений? Скоропостижная смерть графини, необъяснимая подавленность Лизы, какой-то шутник, нанявший Марью, чтобы та переоделась призраком… А всё-таки, если дочь дворецкого должна прикинуться именно графиней – к кому её послали явиться? К Томскому? Зачем? Призвать его отказаться от наследства в пользу того или иного родственника? К Герману? Опять же – к чему? Пока Герман с Лизой не обвенчается (а сделает ли он это – кто знает?), он никак не может повлиять на деньги графини. «Какой же я дурак! Надо было сразу пойти за этой Марьей к казармам! Что она – турецкий солдат в разведке? Она и не заметит, что за ней кто-то следит!» Опять развернувшись, он решительно зашагал в ту сторону, куда чуть раньше ушла девушка. Она, конечно же, успела убежать, но князь надеялся если не попасть на само «представление» шутки, то увидеть Марью, когда она будет покидать казармы, и всё же расспросить её подробнее. Однако, не дойдя до казарм, он столкнулся с Томским, Суриным и Чекалинским. – Князь, вот так встреча! – радостно сказал Томский. – Вы к нам? Мы, как всегда, к картам пошли – не составите нам компанию? – Скажите, приятели, над вами только что никто не пытался… подшутить? – вместо ответа спросил он. – Кроме этих двух молодцев, – Томский указал на Сурина и Чекалинского, тут же напустивших на себя невинный вид, – никто. А что? Вы что-то видели? Елецкий так и застыл на месте. Он сперва и сам не понял, отчего, что за безумная догадка пришла ему в голову. Обрывки разнообразных разговоров последних дней пронеслись перед ним. «Кто, пылко, страстно любя, придёт, чтобы силой узнать от тебя три карты, три карты, три карты!..» «Лиза? В опасности? Да что случилось?..» «Кузен, милый, так вы отнесёте письмо?» «Я Прилепу давеча на балу представляла…» «А что? Вы что-то видели?» На его сообщение об отравлении Лизы и вот сейчас на вопрос о шутке Томский ответил странно… словно он боялся, что князь о чём-то догадался! Томский – заядлый картёжник и следующий после Лизы в очереди на наследство… Хорошо, но при чём здесь «призрак»? Ах да, «призрак», наверное, скажет Герману, чтобы тот отказался от Лизы – Томскому не хочется рисковать попасть под пулю разозлённого друга! А сама графиня? Выходит, она всё же умерла сама собой? В это время граф был на балу… – Князь, что с вами? – спросил Сурин. – Ах, ничего, задумался, – через силу улыбнулся Елецкий. – Я хотел спросить: граф, вы не станете возражать, если вашу кузину завтра провожу к доктору я? – раз о расторжении помолвки они ещё не объявляли, это действительно было приличнее. – Вы думаете? Ну ладно, – пожал плечами Томский, точно его это совсем не волновало. «Он так спокойно ответил… неужели я ошибся? Навоображал какого-то вздора, а может, Томский и ни при чём, и вообще никакого отравления не было… или?» У него замерло сердце. Если Томский – отравитель Лизы, он мог сегодня вечером подсыпать ей ещё яда. Ну почему Елецкий не догадался рассказать Лизе о своих подозрениях наедине? Как он прощался с игроками, как отыскал какого-то запоздалого извозчика, он уже и не помнил.***
Холодный ночной воздух, бьющий в лицо – извозчик гнал во весь дух, насколько это было вообще возможно на городской улице, – слегка успокоил князя. Настолько, что он сумел как следует всё обдумать. «Нет, Томский не стал бы подсыпать Лизе отраву. Это могли бы обнаружить, Лиза могла бы позвать доктора… да мало ли что! Так подставляться Томский бы не стал, не таков он. Но я чувствую, что как-то он во всём замешан, точно замешан… Судя по тому, как он запереживал, когда я спросил насчёт шутки, Марью наверняка подговорил именно он. Значит, предстать должна была она не перед ним… По Чекалинскому и Сурину что-то не видно, чтобы они были чем-то напуганы. Остаётся Герман… зачем? Ну, допустим, прикажет ему якобы графиня порвать с Лизой, и что дальше? Томский что, сам на ней женится? Что-то непохоже. Она к нему равнодушна, да и он вроде не старался её обольщать. Или он надеется, что она умрёт от тоски или уйдёт в монастырь, если Герман её разлюбит? Да тоже как-то не очень… А если не умрёт и не уйдёт? Зачем тогда понадобилась эта затея с призраком?» Всё упиралось в одно: в смерти графини Томский никак не мог быть виновен, да и отравителем он вряд ли мог стать. В доме Лизы свет уже не горел, и князю пришлось долго и настойчиво стучаться, прежде чем ему открыл сонный дворецкий Макар. – Ваша светлость? – поразился он, едва не выронив свечу. Неудивительно – с безупречной репутацией Елецкого было сложно представить, чтобы он мог в такой поздний час являться без приглашения к девушке. – Макар, барышня здорова? – без обиняков спросил князь. По его голосу дворецкий, кажется, понял, что странный визит вызван вовсе не причудой: – Здорова, ваша светлость. – Могу ли я с ней поговорить? Как можно скорее, Макар, это вопрос жизни и смерти. – Она уехала, – покачал головой дворецкий. – Приказала подать коляску и уехала, вы немножко совсем с ней разминулись. – Куда? – настойчиво спросил Елецкий. – Не к казармам? – На набережную Зимней канавки. Этого он вообще не ожидал услышать. Набережная-то тут при чём? Сев обратно в карету и приказав быстрее ехать к канавке, Елецкий попытался разобраться. Письмо Лиза явно писала своему возлюбленному, значит, у Зимней канавки они назначили свидание. Тут всё ясно. Однако вновь и вновь всё упиралось в вопрос: к чему тогда «призрак»? Должна ли была «графиня» приказать Герману не приходить в назначенный час? Но ведь Лиза же может подумать, что Герман просто был задержан в казармах – например, провинился перед кем-то из старших офицеров… Не может же «привидение» являться и перехватывать его перед каждым свиданием! Елецкий опустил голову на сцепленные руки. Он ощущал, что разгадка близко, но продолжает ускользать, и это чувство было совершенно мучительным. Кто знает, чем его растерянность обойдётся Лизе? «Попробую вспомнить всё, что было непонятного в поведении Томского… Он спросил, не видел ли я чего, когда я полюбопытствовал насчёт шутки… потом немного странно отозвался, когда я рассказал ему и Лизаньке о возможном яде…» Но в чём можно обвинить Томского на основании двух подобных мелочей? Уже не впервые Елецкий подумал, что всё это чепуха, химеры, что ему просто мерещится не пойми что от горя после разрыва с Лизой. А Марья Савельевна… её, может, и вовсе не Томский подослал, и не к Герману, и не старую графиню она должна была изображать. А Томский – безобидный гуляка-картёжник… Картёжник! Елецкого точно громом поразило. Как же он мог забыть о балладе о трёх картах! Он ведь тогда ещё, как услышал её, подумал, что Томский сочинил эту историю… и потом весь этот случай забылся после смерти графини и всего, что за ней последовало. В той балладе, помнится, говорилось, что заветные три карты будут открыты страстному влюблённому. Возможно, Томский хотел каким-то образом устроить встречу графини с Германом… но не вышло, старуха умерла, и пришлось присылать «призрак». Герман раньше не смел понтировать, но позабудет даже о любви Лизы, если перед ним откроется твёрдое обещание богатства… Брошенная им Лиза останется одна, и Томский сможет… да хоть и жениться на ней, почему бы и нет? «Так, нет. Если эти три карты выдуманы – а по всему судя, так оно и есть! – Томский бы вовсе не желал встречи Германа с графиней, иначе бы его выдумка открылась. Значит… значит, он всё же замешан в её смерти? Подлый негодяй… Наверное, подсыпал ей отраву, которая действует не сразу – сам же говорил, что слышал о таких! – и уехал себе веселиться на балу…» На мгновение Елецкий подумал, что надо бы сразу поехать в полицию. Если и вправду дело в яде – это уже не какие-то фантастические домыслы, его остатки, например, найти где-нибудь можно... «Нет, – твёрдо сказал он себе, – сейчас главное – Лиза. Она должна обо всём узнать... а потом уже разберусь, когда и куда ехать дальше».***
Набережная, где Лиза назначила Герману встречу, уже приближалась, и Елецкий мог расслышать оттуда их громкие голоса. Видеть соперника ему хотелось не больше, чем прежде, но ведь в этой запутанной истории замешан и Герман, поэтому рассказать обо всём – а особенно о встрече с Марьей Савельевной – надо будет и ему. И вдруг голоса затихли. Елецкий ещё не мог разобрать, о чём они говорили до этого, и внезапно наступившая тишина напугала его сильнее пистолетных выстрелов. Что у них там стряслось? Даже если бы они решили уйти, они не перестали бы говорить. Может, у них там начались поцелуи или что-то ещё менее пристойное? Как ни странно, Елецкий надеялся, что так и есть, иначе у этого молчания какая-то гораздо более жуткая причина. Он выскочил из кареты ещё до того, как она остановилась, и похолодел от ужаса. На набережной не было ни души. А в следующее мгновение он расслышал зловеще тихий плеск и кинулся к реке. Лиза, милая Лиза, обессиленно трепыхалась в тёмной воде, слабо размахивая руками, мокрые волосы залепили ей лицо, и голова её уже то и дело опускалась ниже кромки. – Кучер, помоги! – закричал Елецкий, надеясь, что извозчик ещё не уехал. Он прыгнул в воду (всё тело сразу обожгло холодом) и подплыл к Лизе – счастье, что её не унесло далеко от берега! Плавал он неплохо, но держать над водой Лизу, с её платьем и плащом, было страшно тяжело, не говоря уже о том, чтобы вынести её на берег. Вода была зверски холодная, пальцы то и дело скользили на плаще Лизы, а собственные ноги и свободная рука слушались плохо. Елецкий понял, что, если помощь не придёт, он утонет сам и, главное, не сможет спасти Лизу. С набережной доносились какие-то крики, но слух уже не воспринимал их. Откуда-то спереди колыхнулась волна, захлестнула жгуче-холодной водой нос и глаза, а через несколько мгновений пальцы его разжались. Елецкий не успел даже осознать, что происходит, когда его подхватили под руки с обеих сторон, а вскоре и потянули вверх. Кое-как откашлявшись и проморгавшись, он понял, что его вытаскивают из реки двое ночных сторожей, а в карете, закутанная в чей-то белый плащ (хоть и грязноватый, тот едва не светился по сравнению с траурным платьем), сидит Лиза. Какой-то полицейский рангом повыше – пристав, похоже – беседовал с кучером. Молодчина, значит, извозчик, поднял тревогу... На Елецкого накатили дикая усталость и дикое же облегчение. Лиза жива! Он жив! С наслаждением вдыхая полной грудью, он почувствовал, что больше всего ему хочется отвезти Лизу к её дому, а потом вернуться к себе и лечь спать. А меньше всего хотелось ехать в игорный дом и призывать Томского к ответу. Он подковылял (окоченевшие ноги ещё слушались плоховато) к карете. Съёжившаяся Лиза протянула к нему дрожащие руки: – Князь... в-вы спасли мне ж-жизнь... – голос у неё после ледяной воды совершенно сел. Махнув рукой на приличия – какое счастье, что о расторжении помолвки до сих пор так никто и не знал! – Елецкий взял обе её руки в свои и поспешно спросил: – Лиза, вам легче? ...точнее, попытался спросить. От его голоса тоже мало что осталось. – Н-н-немного, – прошептала Лиза, стуча зубами. – Я сейчас же отвезу вас домой, – просипел Елецкий. – Скажите только, как это случилось? Прелестное лицо исказила боль: – Герман... тогда в ночь маскарада... пришёл к графине... хотел узнать какие-то три карты... – Лиза сглатывала после каждой фразы. Господи, только бы она не получила воспаление лёгких! – Он сказал... грозил ей пистолетом... и она умерла... – Три карты? – выдавил из себя он. Вот в чём дело! Да это ещё отвратительнее яда! – Он с-сошёл с ума... только и говорил про... тройку, с-семёрку, туз... – всхлипнула Лиза. – Я была в отчаянии... я хотела умереть... «А рядом как раз была проклятая река... Постой-ка! Если это всё задумал Томский...» – Почему ты выбрала это место для вашей встречи? – Кузен посоветовал... сказал, от казарм близко... В сердце Елецкого поднялась такая ненависть, что пару мгновений он был готов без промедления броситься в игорный дом и застрелить... нет, придушить Томского, чтобы этот гад как следует помучился. «Но если меня казнят за убийство, Лиза тогда останется совсем одна против толпы других родичей графини, таких же жадных до наследства шакалов... И в чём можно обвинять самого Томского по закону? В том, что сплетню о трёх картах выдумал или Лизаньке посоветовал встретиться у канавки? Марья Савельевна не знает, кто её нанял, так что даже выходку с призраком ему не приписать...» Наконец у него появился план. Рискованный, но иначе было нельзя. Томский не пожалел ни старой графини, ни доверявшего ему безумца Германа, ни даже Лизаньки, и остановить его надо было любой ценой. Елецкий подошёл к приставу, всё ещё допрашивавшему кучера, который, конечно же, сам мало что мог сказать. – Я князь Александр Георгиевич Елецкий, – просипел он. – Ваша светлость! – вытянулся в струнку пристав. Хорошо ещё, мундир у него не успел намокнуть до неузнаваемости, а то бы полицейский вряд ли ему так быстро поверил. – Что здесь всё-таки произошло? – Несчастный случай. Моя невеста поскользнулась и упала в воду... спасибо доброму человеку, – он кивнул в сторону кучера, – и вашим людям – а то мы бы оба утонули... Пожалуйста, если будут ещё вопросы, приезжайте завтра, – он назвал свой адрес. – Слушаюсь, ваша светлость! – отчеканил пристав. – Вас, наверное, домой отвезти, ваша светлость? – спросил кучер. – Вы совсем промокли. – Да, поехали скорее, – с облегчением кивнул Елецкий. Но он сам домой отнюдь не собирался.***
– Ваша светлость?! – ахнул лакей, открывший дверь. – Боже правый! Что случилось? Что с барышней? – Карп, немедленно разбуди княжну и распорядись, чтобы барышне позвали доктора, – сказал Елецкий так громко, насколько смог, помогая Лизе выйти из кареты. К счастью, по его выражению лица лакей, должно быть, понял, что дело не терпит отлагательств, и опрометью бросился в коридор. – Вы же сказали... что отвезёте меня домой... – растерянно запротестовала Лиза, сообразив, где они. – Лиза, я теперь точно знаю – ты в опасности. Даю слово, к завтрашнему утру ты узнаешь обо всём и сама, а сейчас ты должна остаться под присмотром. Кроме Полины, я уже никому не могу доверять. Пускай она злится на него за то, что он так ею распоряжается! Сейчас она ещё толком не пришла в себя, а потом, кто знает, чёрная тоска, толкнувшая её в реку, может накатить снова – нет уж, лучше уж гнев, чем это! – Что за светопреставление среди ночи? – к дверям подбежала наспех надевшая домашнее платье Полина. – Кузен, что стряслось?.. Господи, Лиза! Да где вы оба так вымокли? – Pauline, позаботься о Лизе, – сказал он. – И до завтрашнего утра не пускай в дом никого из чужих, особенно Томского! Он бегом кинулся к своему кабинету, велев кучеру подождать, и достал и зарядил свой пистолет. Собственно, весь его план заключался в том, чтобы обвинить Томского прилюдно и добиться того, чтобы тот на него напал, а Елецкий мог застрелить его, защищаясь. Ведь сомнительно, что у злодея есть под рукой какое-то оружие страшнее ножа – он наверняка уверен, что Лиза уже мертва, и даже не ожидает, что кто-то узнает о его роли в гибели её и графини... Главное, избежать вызова на дуэль – Елецкий стрелял хорошо, но и Томский, будучи офицером, вряд ли ему уступал. Когда он бежал обратно к выходу, Лизу уже явно увели в комнату Полины – туда бегали горничные то с подогретым вином, то с чистой одеждой. Слава Богу, хоть за Лизаньку можно было не переживать! – Гони, – сказал Елецкий кучеру и назвал адрес игорного дома Чекалинского. – Выберусь живым – озолочу тебя, ну а не я, так княжна. Впрочем, последнее сиплое обещание кучер вряд ли расслышал из-за ветра, скрипа колёс и стука копыт.***
В игорном доме было даже неожиданно мирно – насколько это возможно для такого заведения. Чекалинский метал карты, какой-то молоденький подпоручик как раз, понурившись, отдавал небольшой проигрыш. Шумная, весёлая толпа следила за игрой. В свете и тепле, в таком обыкновенном и повседневном мире, Елецкий сам почувствовал себя безумцем. Тайные злодеи, подбивающие других на убийства? Да разве такое бывает? – Ну что, может, всё-таки готов кто сыграть со мной в третий раз? – послышался хохот, и Елецкий опомнился, узнав голос Германа. Расталкивая толпу, он бросился вперёд. Герман стоял, ухмыляясь, возле игорного стола, а окружающие, даже Чекалинский, опасливо пятились от него. Среди них Елецкий высмотрел и Томского. – Томский, злодей, предатель! Лишь запоздало он понял, что его напрочь севший голос в гвалте никто не услышал. Новая поездка в мокрой одежде состояния его не улучшила: из горла вырывался еле слышный свист. Елецкий выхватил у кого-то из игроков бокал вина и залпом выпил, а потом с размаху швырнул бокал вниз. По залу прокатился громкий звон. – Елецкий? – ошарашенно спросил Чекалинский. – Что с вами? После питья горлу стало немного легче, и Елецкий, не теряя времени, указал на Томского: – Я всё знаю, злодей. Я говорил с Марьей Савельевной, крепостной Соловьёвых, которую ты нанял, чтобы она изобразила призрак графини и выдала Герману эти якобы чудодейственные карты. Говорил я, – приврал Елецкий, – и с лакеем, который передавал ей наряд и плату. Тройка, семёрка и туз, верно? Лицо Германа перекосила дикая гримаса. Томский пытался изобразить невозмутимость, но на его лбу выступили капельки пота. – Я пошутил, – вымученно улыбнулся он. – Неудачно. Герман с каким-то звериным рёвом бросился на него – его едва успели схватить Сурин и Чекалинский, причём, судя по их напряжённым лицам, они сдерживали его с трудом. – Очень неудачно, – сказал Елецкий. – Кстати, Лиза жива. Ты ведь рассчитывал, что она утонет в Зимней канавке? Она жива и уже переписала завещание в пользу Воспитательного дома, поэтому надеяться тебе не на что. – Ну что ж, как ты там говорил, приятель? – с напускной беззаботностью спросил Томский у Германа. – Что наша жизнь? Игра! У меня столько долгов, что и за полвека не выплатить, и банк, как я вижу, сорвать не удалось. Схватив нож с ближайшего стола, он трясущейся рукой ударил себя в грудь, прежде чем кто-то успел что-либо сделать. У Елецкого закружилась голова, и он опустился прямо на игорный стол. Запоздало он ощутил, что вокруг не тепло, а даже жарко, и что дышать ему тяжело. Как сквозь пелену, он видел, как игроки столпились над Томским. – Живой... рука тряслась, где уж тут целиться... врача надо... – долетали до него обрывки их восклицаний. Только огромным усилием воли он заставил себя подняться и пойти к выходу. – Обратно, к дому Елецких, – прохрипел он, рухнув на сиденье кареты, а после этого он тем вечером больше ничего не помнил.***
Он очнулся, почувствовав на лбу что-то холодное. Открыв глаза, Елецкий понял, что находится в собственной комнате, за окном моросит дождь, а рядом с ним сидит Полина с компрессом в руке. – Ну наконец-то! – просияв, воскликнула она. – Доктор сказал, что днём ты точно придёшь в себя. Она зазвонила в колокольчик: – Луша! Грей молоко с мёдом, князь проснулся! – Что... чем всё кончилось? – одними губами – голос отказал напрочь – спросил Елецкий. – Как Лиза? Здорова? – Не очень, простыла, после этакого-то купанья... Но у неё дела гораздо лучше – всё-таки поменьше твоего разъезжала по холоду! А утром заходил этот Герман. Лизу навестил – я совершенно не хотела оставлять их наедине, но Лиза так слезно просила, поэтому я только стояла у двери на всякий случай... да ты не переживай, я дорасскажу... и с тобой он тоже поговорить хотел, а как узнал, что ты ещё не очнулся, оставил записку. Полина протянула ему сложенный листок. Читать было тяжело, веки, казалось, налились свинцом, но Елецкий заставил себя прочесть до конца. Просить о помощи Полину он не хотел, чтобы её лишний раз не впутывать в эту напоминающую дурной сон историю. Князь, прости меня! Верь только, что любил я Лизу со всей искренностью и не ради её богатства стремился к ней. Но проклятые карты свели меня с ума. Везде я вижу эту старуху – вот сейчас пишу и вижу, как грозит она мне из угла. Уезжаю сегодня же лечиться, благо деньги теперь есть. Поправлюсь ли, или изведёт меня старуха – не знаю. Елецкого передёрнуло. Похоже, у несчастного безумца рассудок повредился крепко, раз даже известие о том, что призрак со своими предсказаниями был фальшивый, ему не помогло. Если он в таком или худшем состоянии пришёл вчера к Лизе, неудивительно, что бедняжка бросилась в воду! – Лиза мне рассказала обо всём, что с ней произошло, – сказала Полина. – Уже после того, как ушёл Герман, иначе, будь уверен, я бы его на порог не пустила! Но я всё ещё мало что понимаю. Что за три карты? При чём тут старая графиня? – Потом, кузина, милая, всё потом, – Елецкий понял, что сил говорить у него уже не осталось. Когда пришла горничная Луша с горячим молоком, он с трудом заставил себя приподняться, чтобы выпить его.***
Через день Лиза уже почти полностью поправилась и смогла уехать домой. Она порывалась зайти перед отъездом к Елецкому, но тут он сам попросил слуг её не пустить – нет уж, заражаться от него по второму разу ей не надо! (Полину бы он тоже не подпускал к себе близко, но кузину слуги, увы, слушались не меньше, чем его самого). Ещё через четыре дня Полина рассказала, что Томский умер в больнице; Лиза как ближайшая родственница приглашала к нему священника. – Лизина горничная Маша рассказала нашей Лушке, что Лиза собиралась устроить пышные похороны, но потом поп пришёл к ней и что-то рассказал по просьбе Томского. Что именно – Маша уже не слышала, но потом Лиза отменила почти все приготовления и не стала рассылать приглашений на поминки. Сказала, похоронит совсем скромно. – Ну ещё бы, – горько усмехнулся Елецкий. После всего, что натворил Томский, чудо, что она вообще нашла в себе силы о нём похлопотать. А на следующий день Лиза приехала сама, и тут уже ни слуги, ни Полина её не смогли удержать от визита к нему. – Князь, я же даже толком вам спасибо не сказала, – всхлипывая, говорила она. – Когда я оказалась тогда в реке, Боже, там было так холодно и жутко, я сразу поняла, что хочу обратно, на воздух, но одежда уже тянула меня вниз... Но как же вы так вовремя оказались рядом? – Ваш дворецкий пояснил, что вы отправились к Зимней канавке. – Ох, не забыть дать ему награду! А зачем вы в тот вечер меня разыскивали? – Я ведь, помните, уже до того подозревал, что вам может угрожать опасность... – и Елецкий рассказал, как встретил Марью Савельевну и как начал подозревать Томского. – Я и не помышляла, что у него за замыслы были! – вздрогнула Лиза. – Мне Герман немного объяснил, когда приходил попрощаться, что случилось в игорном доме, и к-кузен... кузен попросил батюшку передать, что подстроил смерть бабушки и нарочно заманил меня к реке. Но что он так всё заранее продумал... я и представить не могла. – Да и я до последнего не верил, Лизавета Ивановна, – печально кивнул Елецкий. В конце концов, и он считал Томского, положим, не другом, но хорошим приятелем. – Мне тогда от этой его баллады о трёх картах неспокойно на душе стало – и, думаю, именно поэтому я и был так полон подозрений. Они помолчали. Потом Лиза, комкая в руках чёрный батистовый платок, робко начала: – Князь... Александр Георгиевич... я несколько дней назад отказала вам... Она снова затихла. – Да, Лизавета Ивановна? – мягко спросил он, стараясь не выдать собственного волнения. – Теперь, – явно собравшись с силами, она подняла голову и посмотрела ему в глаза, – теперь я поняла, что это была страшная ошибка. И не потому, что я заблуждалась в том, что касается Германа – главное, я совершенно не понимала и не знала вас. Простите меня, пожалуйста! Если вдруг вы... – она вновь в смущении опустила голову. Конечно, девушкам о таких вещах говорить не принято. Увидев, что Лиза продолжить не решится, Елецкий взял её за руку: – Лизавета Ивановна, дорогая моя, я люблю вас по-прежнему! Если вы всё-таки согласитесь стать моей женой, я буду счастливейшим из всех людей. – Я согласна! – заалев, как маков цвет, воскликнула она. – Любимый, милый, я согласна! У него перехватило дыхание от радости – раньше она никогда не говорила напрямую, что любит его. Но тут же в душу закрался червячок сомнения – а не слишком ли это скоро с её стороны? Ведь всего несколько дней минуло, как уехал Герман... – Вы боитесь, что я согласилась из-за того, что вы помогли вытащить меня из реки? – заметила, но не вполне верно истолковала его сомнения погрустневшая Лиза. – Александр Георгиевич, нет, даю вам слово! Я навеки благодарна вам за спасение, но мои чувства переменились не совсем тогда. Когда я уже сидела в карете, а вы подошли ко мне и посмотрели на меня... у вас во взгляде была такая бесконечная нежность... Она виновато потупилась: – Когда я дала вам согласие в первый раз... я не испытывала к вам любви. То есть я вас необычайно уважала – и думала, что это и есть любовь, и в то же время сознавала, что чего-то мне не хватает. – Поэтому вы и бросились к Герману, – печально подытожил Елецкий. Нет, вина здесь была не только Лизаньки – если бы он сам не держался по-светски отстранённо, она бы намного раньше поняла, как он её любит. – Мои чувства к нему потонули той ночью в Неве, – твёрдо сказала Лиза. – Когда он приходил на следующее утро просить прощения и сказать об отъезде... знаете, я даже не узнала его, при свете дня, да без всей таинственности и запретности. Когда ему постоянно мерещилась кругом бабушка, сердце разрывалось... но от жалости, не более.***
– Лиза! Quel dommage!* Ну что ж ты? Ты уверена? Там же скука такая! На балы тебе в трауре, да, нельзя, но послезавтра же будет суаре... а через четыре дня пикник... а на той неделе салон... Расстроенные подруги окружили Лизу, которая только что объявила им, что уезжает в Псковскую губернию, в Комонское. Накануне был поминальный обед на сороковой день по смерти графини, а сегодня Лиза пришла в гости к дочери барона Риттенберга – как оказалось, попрощаться. – Mesdemoiselles, не донимайте вы Лизу, – сказала Полина. – Elle a ses propres raisons de partir.** – О, я вспомнила, у вашей кузины Оленьки Веденцовой усадьба под Псковом, – хихикнула Эмилия Риттенберг, – и я слышала, что ваш кузен туда как раз собрался... Ну Лиза, Лиза, едва обручилась – и, кроме жениха, ни с кем и дела не желаешь иметь! Уверена ли ты, что это достаточно propre?*** – Emilie! Ваши шутки переходят границы! – возмутилась Лиза. Юная баронесса, видимо, сообразив, что и вправду не слишком следила за приличиями, залилась краской и пробормотала извинения. Полина ободряюще обняла Лизу и тихо сказала: – Не обращай внимания. Они же не знают всего, через что ты прошла... Лиза, улыбнувшись, чуть кивнула. Подружки искренне жалели о её отъезде, и не их вина, что они не понимали её желания поскорее вырваться из унылого дома, оставшегося от бабушки. А она в тот же день и вовсе подписала бумаги о продаже этого дома, со всеми его потайными ходами, портретом и балконами и со всеми мрачными тайнами, хранившимися в нём. Дом к тому же был куплен в немалой степени на сказочные карточные выигрыши бабушки, а карты разрушили или чуть не разрушили жизни стольких людей... Может, и вправду были у невероятно везучей некогда бабушки какие-то волшебные знания о картах? Но если это и так, Лиза от всей души надеялась, что они были унесены ею в могилу и никогда не будут открыты кому-то ещё.