***
Томас помнит колыбельную. Всякий раз, когда его переполняли грусть, раздражение или неуверенность, Люсиль пела ему, и все тревоги уходили, растворялись без следа, и оставался только покой. Томас не знал, как она это делала, но, сворачиваясь калачиком, пока она ласково поглаживала его волосы, верил, что сестра все сделает правильно и защитит его. Что все будет хорошо. Он не знал, пока не стал старше, не начал читать книги и понимать… Эта колыбельная была любовью. Голосом, который растекался в воздухе и пел только для него. Любовь — это то, что Всевышний дарит всем своим созданиям (кроме матери, как говорила Люсиль). Любовь — это то, что дарят друг другу мать и отец. То, что дарила ему Люсиль. То, что он дарил ей. Колыбельная напоминала: он был любим. Она любила его. Она защищала его.***
Томас помнит Люсиль. Помнит колыбельную, ее прикосновения и ее поцелуи. Он откуда-то слышал, что это было неправильно, но никогда не понимал, насколько. Они были слишком далеко от внешнего мира, чтобы он мог понять. Люсиль любила его. Он любил ее. Близость бывает только между любящими. Но ведь так оно и есть, говорила она ему. Разве могло быть иначе? Они любили друг друга, а значит, все было правильно. Так сказала Люсиль. Он думал, что все понял в тот день, когда их застала мать. Оказывается, любовь была запретной.***
Он помнит, как Люсиль позже обнимала его окровавленными руками. Она поет колыбельную, и Томас знает: Люсиль его любит. Люсиль их спасла. Им больше ничего не грозит.***
Им не удалось спастись. Мать была мертва и больше не угрожала им, но невозможно было скрыться от мира. Его отправили учиться. Далеко. И Люсиль… У него забрали Люсиль.***
Томас учился — усердно, страстно, как только мог. Языки, инженерное дело, геология, география — все, что могло поместиться в голову. Он узнал все о законах и праве наследования Аллердейл Холл. Пора было вернуть себе то, что ему принадлежало. Люсиль забрали у него. Его забрали от Люсиль. Он сделает все, чтобы ее вернуть.***
Он достиг совершеннолетия и стал законным владельцем родового имения. Теперь у него была власть. Был контроль. Он потребовал вернуть Люсиль назад. Это был первый и единственный раз, когда он что-то требовал от своих адвокатов и крестного отца. «Я наследник, — сказал он. — Я хочу, чтобы моя сестра вернулась домой».***
Она вернулась к нему. Вернулась в Аллердейл, облаченная в черно-синее платье, и Томас почти не заметил ее синяков, но видел шрамы. Каждый шрам — губа, лоб, и ещё один на груди, который она показала позже. Но он не думал об этом. Она вернулась, и Томас заключил ее в объятия. «Мне не хватало тебя», — прошептал он, уткнувшись в ее шею и коснувшись локона черных волос — таких же, как его собственные. Люсиль обняла его и прижалась к уху губами. «Как и мне».***
Томас помнит ребенка — их ребенка. Он не знал, что чувствовать — ни когда Люсиль носила этого ребенка, тщательно скрывая это от всех, ни когда она кричала от боли при родах. Ни даже тогда, когда ребенок — их ребенок — появился на свет и заплакал. Томас помнит Люсиль в тот момент. Мокрые от пота волосы, прилипшие к лицу. Ноги, сжимающие окровавленные простыни. Ребенок (их ребенок), прижатый к груди в ее объятиях. Он видел знакомое выражение на ее лице — заботливое, внимательное, но она не пела колыбельную. Томас потянулся к руке ребенка (их ребенка), но Люсиль не дала коснуться ее и отослала прочь. «Ты бы мог принести чистые простыни и что-нибудь выпить? — попросила она. — Пожалуйста, Томас». Томас любил Люсиль, и поэтому он ушел.***
Когда он окончательно понял, что произошло, он задумался. Как им быть дальше? Как объяснить ребенка? Люсиль будет покрыта стыдом, он будет покрыт стыдом, ребенок — их ребенок — станет изгоем? Может быть, удастся выдать его за подкидыша или сироту, или создать легенду о кузене, у которого скончались родители. Все что угодно, лишь бы ребенок — их ребенок — был в безопасности, рядом с ними. Когда он вернулся, ребенок — их ребенок — спал, прижавшись к материнской груди. На ее лице все еще было то самое, знакомое выражение заботы и ласки, но она не пела колыбельную. Она сказала, что ребенок — их ребенок — болен, и она не знает, сколько ему отмерено. Томас смотрел на ребенка — их ребенка. Он знал, что Люсиль никуда не уйдет, даже если захочет спать. Знал, что она не позволит ему коснуться ребенка — их ребенка. Томас смотрел на ребенка — их ребенка, и не понимал, кто станет его родителем.***
Энола обещала, что помощь придет, но никто не пришел. Энола обещала, что ребенок — их ребенок — будет жить, но этого не случилось. Ребенок — их ребенок — умер. И она тоже.***
Ребенок — их ребенок — умер, и Томас не знал, что чувствовать. Люсиль скользила по поместью словно безмолвный черный лебедь — тихая, элегантная и прекрасная. Томас знал, что она полна одновременно и печали, и радости. Им не придется объяснять появление этого ребенка (их ребенка), который теперь обрёл покой глубоко под землёй в Аллердейл-холл. Томас знал, что он — отец этого ребенка. Их ребенка. Он знал, что Люсиль — его мать. Он знал, что это был их ребенок. Но он не знал, что чувствовать, когда смотрел, как маленький гроб погружается в красную глину.***
Тем вечером они сидели в большом зале внизу. Люсиль играла. Чарующие ноты, рождаясь из клавиш, плыли по воздуху, и где-то глубоко внутри Томас знал, что это за мелодия. Непохоже, чтобы Люсиль горевала о ребенке — их ребенке. Она черным лебедем плыла по дому, вновь обретая его и делая своим. Да, ее потеря без сомнения была горькой. Недостаточно горькой для печальной лебединой песни. Томас не знал, что чувствовать. Этот ребенок принадлежал им. Он был их. Они были едины по крови, кости и плоти. Разве он не должен был любить его? Заботиться о нем? Разве не должен был оплакивать его? Он знал, что ответом будет «да». Но похоже, для Люсиль ответ был «нет». Она не оплакивала. Томас лег на кушетку. Томас слушал музыку. Томас слушал Люсиль. Томас узнал колыбельную. Люсиль любила его. Люсиль говорила, что защитит его. Их обоих.***
Люсиль ударила его, и он не понимал. Люсиль любила его (и ударила его), она любила его (и ударила его), кровь капала на землю — и она ударила его. Он смотрел на нее, моргая в отчаянии и растерянности. Он не понимал. Люсиль любила его — и нанесла удар, она любила его — он истекал кровью. И наступила тьма.***
Он парил в пустоте — по крайней мере, ему так казалось. Чувства, зрение — все исчезло в темноте. Томас не видел ничего, пока внезапно перед ним не появились очертания детского лица. «Папа». Он моргнул и открыл глаза, глядя на мальчика перед собой. Мальчика, который мог бы быть его копией, собственным отражением, только более молодым. Ребенок — их ребенок. Томас хотел что-то сказать, открыл рот, но не смог произнести ни слова. «Папа, — улыбнулся ребенок (их ребенок). — Я — Аллердейл. Я выбрал это сам, когда все понял». «Аллердейл», — прошептал Томас. «Мать хочет убить Эдит». Эдит. Их ребенок — его сын — берет его за руку. «Позволь, я покажу тебе». Томас не хотел смотреть, но ребенок — их ребенок — его сын — потянул за собой. Томас не знал, что чувствовать. Он увидел Люсиль, и ее нож, и Эдит, и знал, что должен остановить сестру. Сын отпустил его руку.***
Аллердейл. Ребенок нашел его вскоре. «Папа?» Томас поднял взгляд и растерянно моргнул. «Эдит в безопасности. Мама останется в Аллердейл Холл». Томаса душили слезы. Они текли по щекам и рассеивались в воздухе, не успевая коснуться земли. Он убил ее (и она убила его). Он любил ее (и она убила его). Люсиль никогда не любила его. Не так, как он ее любил.