***
Девятилетний Ганс пытался усмотреть в своём отражении то, что могло родителей не устроить. Он тыкал в свой маленький нос, ровные зубы и огромные глаза, едва не плача, а ответа всё придумать не мог. Много раз задаваясь вопросом, зачем кому-то понадобилось приносить в дом Джерома, однажды он не выдержал и задал его Вуди. Всё внимание, до того целиком и полностью отданное одному Гансу, теперь приходилось с кем-то делить, а этот кто-то даже говорить не мог! Не был ценен, делать ничего не умел, по первости ночами постоянно выл, успокоившись только на третьем месяце; тогда же и перестал походить на сморщенного червяка: разросся вширь и растолстел. Ощущение брошенности не могло унять даже то бесчисленное количество подарков, которыми его заваливал папа. Отцу же, на самом деле, очень повезло с семьёй. Маленькой и богатой, белой — в южном-то штате! Почти никого из своей родни Ганс не знал, зато Франсиса — папиного брата, который заглянул к ним после рождения Джерома — запомнил хорошо. — Тебе будет с кем пообщаться, — прошептал он тогда, — чтобы не заскучать. С омегами проще, всегда так. Мне с твоим отцом редко удавалось найти общий язык. Франсис родился позже папы на три года, и эта разница, как рассказывали оба, встала преградой между ними на долгие годы. Поэтому он не переставал сокрушаться, что первого своего брата Ганс получил так поздно. На его девятилетие лати уже ходил с огромным животом и постоянно кряхтел — Ганс впервые наблюдал его таким беспомощным. Отец был рядом, пытался помочь, но в мае, когда маленький Джером увидел свет, вся страсть почему-то так быстро остыла. Когда Джером научился ползать, когда тот окончательно встал на ноги, то перестал казаться Гансу уродливым, взлетел в его глазах до простого “некрасивый”. — А я был таким же? — спрашивал он у латиа, мельком наблюдая за тем, как Джерри пытался запихнуть игрушечную машинку себе в рот. — Почему он такой круглый? — Все дети пухлые, пока маленькие. Это значит, что они здоровые; ты тоже родился здоровым. Странным казалось смотреть на неопытную, неуклюжую свою копию. Латиа говорил, что они отличались друг от друга, а папа до поры до времени молчал. — На Вуди вы оба похожи, да, — сознался он. — Характером — вот уж точно. — Не похож я на него, — указав пальцем на брата, возразил Ганс. — Он неуклюжий. — Да брось ты, посмотри, какой милый малыш! О нём придётся заботиться, ты привыкнешь. — Ты о своём не заботился, — напомнил Ганс. — У нас случилось по-другому. Я знаю, почему так к нему относился, но в нашей семье подобного не допущу.***
Первым своим воспоминанием Ганс решил навсегда оставить игрушечный пистолет, который отец подарил ему на пятилетие. Удивлённое лицо латиа, который игрушку отобрал и закинул подальше, ссора, разгоревшаяся после, расстроенный отец, чей сюрприз полетел к чёрту — всё это покинуло подсознание Ганса, как только он заново отыскал подарок. Не очень-то и тяжёлый для его детских рук пластик, выкрашенный в кислотный цвет, нагромождение деталей, нерабочий спусковой крючок — Ганс с удовольствием ощупывал и исследовал новый инструмент, не понимая ещё, для чего тот был предназначен. Ганс знал только, что полицейские всегда носили его с собой и что когда-то давно Вуди тоже хотел стать полицейским. Хотел себе такие же игрушки, только настоящие и профессиональные; хотел спасать людей, пойти по стопам своего отца. — Мы познакомились прямо в участке, — с улыбкой рассказал ему как-то Эдгар. — Пришёл подавать заявление о мошенничестве, а домой вернулся уже с Вуди. Кто бы мог подумать? — Пап, а что такое “мошенничество”? — Это когда нехороший человек заставляет тебя делать то, что ты делать не хочешь. Обманом, манипуляцией или силой — ты потом поймёшь. — Значит, тебя хотели обмануть? — заключил Ганс. — Почти. Тот альфа хотел как-нибудь вытащить из меня деньги. — Он был бедным? — Не бедным, но и не особо богатым. Просто несчастный человек из огромной семьи. Всё, что есть у нас, — Эдгар обвёл взглядом просторную гостиную, новенький телевизор, кучу конфет на столике, — он пропил, да и детей кормить уже было нечем. — Почему тогда у него были эти дети? Разве большая бедная семья — это хорошо? — Гансу время от времени ставили в укор папины деньги и то, как беспечно они все жили: пару раз старшие беты подходили к нему и смеялись, потешались над тем, что жить самостоятельно он бы никогда не научился. Много лет назад это было, а позже они рядом и не появлялись. Со временем забылись и лица, и слова, а вот то, как сложно оказалось представить себе другую жизнь — это осталось. — Всегда хорошо, когда семья большая, — папа стащил его с пола, посадил рядом и разложил перед Гансом старый паззл, предложив поиграть. — Я только с братом рос, и поговорить часто не удавалось: оба в учёбе. Ты бы хотел себе брата? — Не-а, — простодушно ответил Ганс, складывая сперва рамку, как учил латиа; с ним играть было интереснее, веселее, но папа и так нечасто его развлекал, так что Ганс согласился даже на такую скукотищу, — не хочу. — Как так? — удивился Эдгар. — Все в твоём возрасте хотят братьев. — У Пола никого нет, он один. И Джимми один. И Бруно один. Винсент один, — а больше Ганс никого не знал и ни с кем не говорил: остальные на занятиях просто избегали его, как те беты, и Ганс часто проводил дни в одиночестве, пока Бруно не составил ему компанию; за Бруно подтянулись другие омеги. — Твой лати тоже не хочет. Но ты думаешь так сейчас, а кто знает, что скажешь через пару лет? — Фу, не хочу никого! — насупился Ганс, сосредоточившись на красивом небе на картинке, которое ещё нужно было собрать. Отец промолчал, пожал плечами — и разговор закончили. Его склонило в сон так быстро, что он и заметить это не успел: Ганс очнулся, когда лати подобрал его и унёс в детскую, аккуратно накрыл одеялом. Сквозь плотную пелену он почти не слышал родительской ругани. Голоса спустились обратно на первый этаж и стихли полностью, стоило им только покинуть дом.***
Вуди казался измотанным до предела. Джеромом, почти уже взрослым Гансом и его почти уже взрослыми проблемами. Ганс не хотел решать их в одиночку, а отец не слушал. Чуть больше года привыкания к новой школе обернулись для Ганса новыми словами, новыми обязанностями и новым братом, которого латиа привёз домой в сильный туман. Отец оставил детей с Роджером — приходящим омегой, который на многое закрывал глаза — а вернулся уже с Герхардом. Тот был совсем крошечным, визжал как не в себя, и сразу Гансу не понравился. Успокоившийся Джером, к которому он успел привыкнуть, который лез к нему на руки чаще, чем к собственному латиа — таким он хотел видеть всех своих братьев, если им суждено было когда-нибудь появиться на свет. Переехали — и тогда Ганс впервые задумался о цене всего, что должно было прийти в его жизнь вместе с новым человеком. За высокие баллы в начальных классах им платили конфетами, позже — цветными бумажками, которые дети меняли на сладости или чипсы в столовой. А как можно было позволить себе всё, что имела их семья — этого Ганс пока не понимал. Продукты, техника, игрушки и книги появлялись в их семье по первой нужде, а ведь отец не сдавал никаких тестов и не встречался с учителями. “У папы много денег”, — неизменно отвечал ему лати, — “он сможет о нас позаботиться”. Что-то не сходилось в его словах: то ли говорил он с издёвкой, как будто сам в это не верил, то ли просто усталость так сказывалась на нём. Возможно, проблема была в Герхарде: этот орущий кулёк не замолкал ночами, вместе с латиа пришлось потерять здоровый сон и немного убавить любовь к родной крови. Джером, и без того уже казавшийся ему идеальным ребёнком — милым, тихим и молчаливым — для Ганса превратился в ангела. Ганс жаловался: родителям и Роджеру, ожидая отпора, но в ответ получал только смирение. — Мы тебя хотели, — поделился с ним Вуди, потрепав Ганса по голове, — и папа, и я. Об остальном не думай. Ганс и не думал, пока отец обнимал его по дороге в школу, не думал и дома, когда оказывался оставлен наедине с двухлетним Джеромом; тот уже мог сам есть, но говорил плохо. А вот когда приходилось видеть Герхарда, то не думать становилось сложнее. — Почему ты так часто делаешь детей? — спросил он у отца. — Лати же устаёт. — Это дар, — скупо ответил Эдгар, закуривая. Сигаретами при Гансе он не брезговал — но только в моменты, когда Вуди не было поблизости. — Не отказываться же от него, если и в этот раз не вышло. — Что не вышло? — Ничего, — вздохнул он. — Тебе латиа говорил о таком не задумываться, кажется, вот и послушай его. Лучше сосредоточься на учёбе. Зачем ему учиться, хотел спросить Ганс, если уже давно было известно, куда отец собирался отправить его? Лати как-то проболтался, да и Франсис намекал пару раз, а Ганс считал, что оказаться на его месте не было таким уж дурным исходом: Франсис не производил впечатление уставшего, отчаявшегося человека. Что плохого в том, чтобы работать там, где всегда работала семья? Где были деньги, много денег, которые всегда можно было обменять на множество конфет, а чуть позже — на множество домов. Для большой семьи, как папа и хотел. Поговаривали, что их бизнес был нечестным, что его строили на крови и войне, но папа всё отрицал. Папа ведь никогда не работал. — Эдгар! — крикнули сверху. Отец обернулся на голос, глянул на Ганса и хмыкнул, затушив сигарету о стеклянную тарелочку. “Пепельницу”. — Эдгар, ты оглох?! — С таким не только оглохнешь, — пожаловался он Гансу, а потом, словно вспомнив, что тот всегда становился на сторону Вуди, махнул на него рукой. “Говорил же, что похожи”. Видеть лати было больно: светлые глаза запали, всё его красивое лицо посерело, как будто этот проклятый младенец высосал из него последние силы. Но Герхард только агукал, ревел и периодически плохо пах — не получалось безоговорочно винить его в чём-то. На одиннадцатый день рождения лати снова ходил беременный — Ганс распознал это по запаху — и в декабре третий ребёнок появился в их семье с подарком: точной своей копией. Вуди молчал до последнего, Ганс только краем уха слышал, как родители говорили о двойне, как ругались и кричали друг на друга. — А куда Герхарда девать? — поинтересовался у отца Ганс. — Мы же недавно переехали. — Никуда не девать, — раздражённо ответил тот. — Ганс, тебе уже не пять. Хватит с тебя глупых вопросов. Двойня требовала двойных усилий, двойных кроватей и плакала в два раза громче. Вместе с Герхардом они образовывали ужасную троицу, что не давала спать никому, кроме их отца: Эдгара ничего не брало. Жан и Марко родились омегами — и подарки им подбирали ядовито-жёлтого цвета, каноничные, те самые, что Ганса раздражали. А ведь даже заветный пистолет на его пятилетие зачем-то выкрасили в этот кошмарный оттенок: Ганс тогда уже сомневался, что им можно кому-то угрожать, зацепился за нестыковку, но радость от новой занимательной игрушки затмила всё остальное. Интересно, размышлял Ганс, хотел ли лати всё ещё идти в полицию, хотел ли кого-то защищать? Отец указывал ему, что омег брали на участки неохотно: несмотря на быструю реакцию и выносливость, больше смотрели на течки, их периодичность и наличие детей, взрослых и совсем маленьких. А острый нюх для альф компенсировали собаки. Вуди всегда был бесстрашным и хорошо переносил боль — от ожогов на кухне, потрескавшейся кожи. Синяки после спортивной секции, которую время от времени приходилось пропускать, тоже не смущали его, но дети оставались слабым местом, грузом, что тянул назад — и себя к этому грузу Ганс не причислял. — Тебе помочь? — Вуди спускался по лестнице, ухватившись за перила: последние дни он постоянно кривился при ходьбе, словно ему было больно ступать. — Лати? — Наверх не поднимайся, — он указал на второй этаж, где спали младенцы. — Я только-только уложил, они дольше пары часов не замолкают. Роджер их потом проверит. — Они же скоро вырастут — и перестанут каждую ночь так кричать, да? — Надеюсь, — Ганс хотел дотянуться и обнять его, но Вуди успел вывернуться раньше. Нагнулся, поцеловал в макушку. — Помнишь, как я говорил: мы с отцом хотели, чтобы ты у нас был? — Угу, — кивнул Ганс. — Ничего не изменилось. Я всё ещё тебя люблю. Вуди пах не собой, хотя ноток отца Ганс тоже не заметил: что-то горькое примешалось к его запаху, что-то непривычное. Роджер о причинах молчал, молчали книги, а в школе стыдно было про такое спрашивать: засмеют, и в этот раз не за деньги.***
— В центре костра ставили чучело, его сжигали во время ритуалов. Люди садились в круг и читали молитвы, а зачарованные зрители глаз не могли оторвать от происходящего. Когда ритуал заканчивался, пепелище засыпали песком и листьями, сложив туда драгоценности, чтобы никто не смог потревожить священное место. — Это же глупо. Раз много драгоценностей, то кто-нибудь обязательно захочет это место разворовать, — Ганс вывернулся из отцовский объятий и опёрся ему на грудь. — Разве оттуда не воровали? — Конечно, находились и такие негодяи, — признал отец, закрывая книгу, — но люди боялись гнева богов. Да и главный герой тоже крал, помнишь? — Король просто подставил его, чтобы был повод сыграть свадьбу. Это мошенничество — ты сам мне про это объяснял! — Никто не может заставить другого человека совершить преступление. Это просто сказка, Ганс, не переживай. На сегодня с нас хватит таких историй, как ты считаешь? — Эдгар потянулся к ночнику. Чернота мгновенно заполнила комнату, и только небольшая полоска света из приоткрытой двери позволяла различить отцовский силуэт. — А латиа всегда рассказывает мне что-нибудь, пока я сам не засну. — Сегодня я за него, дай Вуди немного отдохнуть. Разве я плохо поработал? — Но я не хочу спать! — Тогда просто закрой глаза и полежи. Хочешь, чтобы я тут остался? Ганс думал быстро. После его пятилетия отец редко оставался на ночь. Ганс считал себя уже очень большим, но с нетерпением ждал апрель, ждал подарки Франсиса. Ганс умел уже засыпать самостоятельно, без чьей-либо помощи. — Ага, оставайся, — решился он. Затем подвинулся, разрешая отцу присесть рядом. — А ты ещё что-нибудь знаешь про те времена? Ну, которые в книге. Это же не сказка, я знаю, что это по истории написано. Тогда уже была полиция? — Была, нужно ведь как-то контролировать людей. — И у них тоже были пистолеты? Жёлтые пистолеты, чтобы отпугивать врагов? Почему они такие яркие? — Это же просто игрушка, Ганс, — замешкался Эдгар. — Не было тогда пистолетов. — А когда они появились? — Ты стал часто подобным интересоваться, мне это не нравится. Ганс наперёд знал, что именно отец тогда придумал подарок — иначе с чего бы лати так беситься? Что в этом такого? — Что в этом такого, пап? Ты сам мне эти штуки подарил — мне интересно! — Ты же видел, что лати не нравятся такие подарки. Я признаю, что сделал глупость, не нужно было прививать тебе интерес к оружию. Вуди был прав. — Но это подарок мне, а не ему! — Не забывай, что ты омега, — напомнил ему отец. — Тебе не нужно оружие, тебе нужно хорошо себя вести. — Ты говорил, что лати хотел работать в полиции. А там всем пистолеты выдают, я знаю! — Твоему лати не о чем беспокоиться. Тогда были сложные времена, тяжелые — и омегам приходилось защищать себя самим. Сейчас я могу сам вас охранять. Вас двоих. Ганс обиделся. Ему хотелось защищаться по-своему и свободно; идея, заложенная в его голову не так давно, чужая мечта и желанная профессия очень понравились Гансу, зажгли его интерес, а теперь отец пытался срубить этот интерес на корню. Вуди же и не работал-то толком: только сидел днями вместе с ним, вязал и писал что-то; Ганс пробовал читать его тетради, но многих слов просто не знал и не мог до конца понять чужие рассказы. Иногда они отнимали у лати почти всё свободное время — и Ганс чувствовал себя покинутым. С его стороны это казалось непозволительным. Раз уж латиа отказался от мечты, то пусть хоть присматривал бы за Гансом — так он считал. — А если что-то случится? И ты не захочешь нас охранять? — Например? — Ну, вдруг тебя похитят или куда-то заберут, а если ты уйдёшь? А если лати тоже уйдёт? — Что за глупости? Мне незачем куда-то уходить, и латиа твоего я никуда не отпущу, — он чмокнул Ганса в щёку, заставил его лечь ровно и накрыл одеялом, собираясь уходить. — Если хочешь, можем об этом поговорить позже — я с удовольствием объяснюсь. Я только хочу, чтобы у вас не было от меня секретов, остальное всегда можно уладить. Спи спокойно.***
Ганс проснулся от необычных криков. Обычно Герхард с двойняшками орали пискляво, голосили во всё горло, а вот звук, который доносился до Ганса, больше напоминал сдавленный скулёж. Их бывшего соседа ограбили совсем недавно: альфа переехал в дом напротив вместе с семьёй, за месяц успел освоиться, перезнакомиться со всеми, а потом словил незадачливого воришку с поличным прямо на пороге. Судился, как говорил отец, а после решил уехать. Что, если на этот раз пришли уже к ним? Любопытство толкало Ганса вперёд, в коридор и дальше — в спальню к родителям, откуда исходили звуки. Аккуратно переступая по половицам, он старался на ходу понять, что происходило за заветной дверью. Звучный отцовский голос, приказывающий лати замолчать, позволил выдохнуть с облегчением и заглянуть внутрь. Увиденное оказалось тем, про что сплетничали его школьные ровесники; увиденное выглядело ужасно, уродливо и мерзко. Ганс знал, что такое когда-то должно было произойти и с ним — священник предупредил. Странно, что он не застал родителей раньше — с четырьмя-то братьями! — Уйди! — гаркнул на него отец, заметив Ганса сквозь приоткрытую дверь. — Не мешай! На следующий день они не разговаривали. И на тот, что пришёл за ним, и много недель после. Эдгар — со злобы или стыда за то, что его застали врасплох — сам ещё долго обходил Ганса стороной, зато лати разговорился, рассказал всё, запретил что-либо от него скрывать. Посчитал его достаточно взрослым — и от такой похвалы у Ганса перехватило дух. — Тебе лучше узнать обо всём как можно раньше, чтобы потом не оказаться на моём месте. И не напороться на кого-то вроде твоего отца. — Вы разъедетесь? — Ганс догадывался, что папу Вуди разлюбил. Не совсем осознавал ещё, что это значило, но предполагал, что так же, как они разошлись с давними друзьями, распадается и их семья. — А ты заберёшь меня с собой, если уедешь? — Пока всё терпимо, не переживай, я очень тебя прошу. С наступлением весны лати слёг со знакомой простудой: Ганс научился распознавать признаки и точно определил себе ещё одного брата. Отец радовался, носил Вуди на руках, а Ганс упрямо не понимал, что изменилось на этот раз. Джерома и Герхарда он ждал спокойно, водил лати по врачам, по ресторанам и театрам, а Жан с Марко совсем его не зацепили. Близняшки, одинаковые как две капли воды — отец понянчился с ними пару раз и забыл, оставив заботу о них на Роджера и восстанавливающегося Вуди. Вряд ли даже самого Ганса он ждал так, как этого неизвестного пока ребёнка. До самых родов он кружил рядом, не спуская с Вуди глаз, сделался совсем слабовольным, повиновался каждому приказу — и Гансу даже подумалось, что всё вернулось в норму, что так будет продолжаться вечно. Ганс знал, каким папа мог быть мягкотелым, ласковым и дружелюбным, но настолько покорным отца никогда не видел. Эдгару в наследство досталось несколько заводов и ферм в соседних штатах: всем этим добром он управлял не в одиночку, но главные решения всегда оставались за ним; твёрдая воля, решительность, неподчинение, но и способность идти на компромисс — всё это требовалось на его посту. А у Вуди и его семьи мало что осталось: только отставной отец-полицейский и давным-давно погибший латиа, которого никто не помнил. Кажется, он пел или танцевал; Вуди о нём никогда не рассказывал, отец тоже ничего не знал — не знал и Ганс. Как и не верил, что они уживались до его рождения, как не верил, что отец так быстро сдался и пошёл на поводу у омеги без денег и без семьи. Не верил, что он сделал это сейчас, не имея веской причины: в их штате одиночек не любили. Только не с пятью детьми на руках и ещё одним на подходе. Воодушевление, с которым близилась заветная дата, в какой-то момент охватило всех — даже Ганс с нетерпением ждал, хотел посмотреть на того, кому удалось настолько быстро завладеть вниманием взрослых, настолько сильно увлечь отца, не успев даже родиться. — Эдгар хочет, чтобы это был альфа, — сознался лати жаркой августовской ночью. — Он словно больной, не могу больше его терпеть. — А ты уверен, что так и будет? — Не знаю. Никто не знает. Если всё-таки альфа, то этот кошмар закончится. — Что он тогда будет делать с нами? — испугался Ганс. Чем так плохи остальные? Их ведь не отдадут в приют или церковь, не откажутся? — Ничего. От меня хотя бы отстанет. Но Сизар родился омегой. Единственным, хоть как-то напоминавшим отца своими черными-пречёрными глазами — что самой радужки и не видно. Примерно в это же время вернулись ссоры, даже драки: отец замахнулся, остановился на полпути, но вовремя взял себя в руки. Или просто заметил Ганса, который не придумал ничего лучше и моментально расплакался посреди гостиной. А лати даже не растерялся: ударил Эдгара по лицу, пихнул его в сторону и, схватив Ганса за руку, спешно повёл его прочь. — Родись ты альфой с самого начала — ничего бы этого не было, — зло выплюнул отец ему в спину. Он не погнался за ними и даже слова не сказал, когда удушающей ночью всё-таки пришлось вернуться домой.***
Вуди перешёптывался с человеком, который приходил к ним каждую неделю. Перед тем как едва не сорваться, не повысить голос и не перебудить весь дом, он долго доказывал ему что-то, тыкал пальцем и размахивал руками. Незнакомец не реагировал, а издевательская ухмылка, которой он светил латиа в лицо, даже Ганса выводила из себя. Высокие потолки создавали эхо, и под массивными лестницами, ведущими на второй этаж, где располагались детские и родительская спальня, можно было спрятаться ото всех и поговорить. Стоило его семье впервые ступить сюда, Ганс представил, что они приехали во дворец. Спустя пару месяцев, когда в этой каменной коробке не осталось неизведанных мест и тайных комнат, фантазия сдулась, да и похвастаться было не перед кем. В доме было невыносимо пусто, из-за чего ночами Ганс часто не мог уснуть. Так и сегодня: угадав момент, он спрятался в тёмном проходе, прямо у первой ступени — так, чтобы его никто не заметил, но можно было видеть остальных — и принялся слушать. — Сожалею, но ничем не могу помочь. Деньги можете оставить себе, а я не хочу пожизненное или электрический стул за соучастие, с вас хватит и моего молчания. Уверен, полиция всегда будет благодарна за предотвращение убийства невинного ребёнка, — пожал плечами человек. С такого расстояния Ганс не мог определить, бета это был или омега, но уже желал ему всех мук. За то, что заставил латиа так унижаться, что посмел шантажировать и запугивать его. — Если так его не хотели, могли бы подумать о защите заранее. В конце концов, Вуди: шестеро детей, а наступаете на те же грабли снова и снова, чтобы потом просить помощи? Зачем? Любой порядочный христианин откажется убивать. — Я прошу помочь мне не сдохнуть и не сгнить в могиле по чьей-то прихоти. — Всё будет хорошо, поверьте. Это ложная тревога, с организмом всё в порядке, с малышом — тоже. Есть шанс, что всё обойдётся. Вам нужно настроиться на лучшее; я могу приехать на следующей неделе, но всё-таки советую перевестись к нам до родов: так можно будет точнее отслеживать состояние ребёнка, снизить риски. До встречи. Ганс знал, про что они говорили — услышал в новостях. Страна ревела от разных мнений, но только на экране телевизора, в жизни же всё было куда спокойнее. Ганс пообещал себе принять сторону латиа. В любом случае; и плевать, что он решит. — Ещё раз заговоришь об этом с кем-нибудь — и я сдам тебя в полицию, — пригрозил Вуди отец, едва тот успел закрыть за гостем дверь. Ганс сперва его даже не заметил. — Думай что хочешь, но я это сделаю. От того, что ты вообще заговорил об этом, меня тошнит. — Зародыш всё равно умрёт. Если хочешь и меня со света сжить, то не выйдет. — Стоит попробовать. — Не стоит, — Вуди задёргался, задрожал, как будто испугался чего-то, и весь его воинственный запал сошёл на нет перед страхом смерти: — Я не хочу умирать! Я не буду этого делать! Не буду — и избавлюсь от паразита, чего бы мне это ни стоило! Избавиться не получилось: к моменту, когда подошли сроки — самые крайние, Ганс проверял, искал места, куда можно поехать и обратиться за помощью — подошли и непростые времена. Сизар дался лати очень тяжело: не проходило и дня, чтобы он не валился спать каждые два часа, Вуди медленно передвигался по дому, цепляясь за мебель, старался не свалиться на пол. Ему было сложно дышать и постоянно болело всё тело, но в то время отец был рядом, подставлял руку и всячески помогал, старался. Старался он и сейчас, но с куда меньшим энтузиазмом, вечно был недоволен и ходил понурый. Ганс даже немного ненавидел его за равнодушие, за безучастность к чужим страданиям, но сложно было выбросить из головы все воспоминания и то тепло, что он когда-то дарил. Теперь-то он больше уходил в себя; Эдгар часто жаловался, плакал, обижался по пустякам: однажды латиа даже пришлось его успокаивать. Недели проходили в спешке и бытовом мареве одновременно. Вуди неплохо справлялся, но к середине срока дела пошли хуже. Его рвало днями, лати плохо ел и спал, ходил с красными глазами и мёртвым видом. Гансу действительно казалось, что тот совсем скоро умрёт — он пробовал поговорить с отцом, просил его всё остановить, сжалиться. Очередной орущий ребёнок не стоил его жизни и здоровья, Ганс хотел разрыдаться и кататься по земле в истерике от осознания того, что он может больше никогда не увидеть Вуди; то бешенство, то невыносимое отчаяние накрывало его. Ситуация стала критичной, когда лати едва не разбил себе голову о кухонную стойку: стоял-стоял себе на месте, пытаясь унять дыхание, а потом зашипел и свалился на пол, стащив за собой скатерть и детское питание, которым в него бросался Марк. Ганс в ужасе метнулся к Роджеру, позвал на помощь. Он старался держать себя в руках, но суетился и, вероятно, только мешался под ногами. Вуди положили в уютную частную клинику на другом конце города. Чтобы попасть к нему, проезжали весь центр и ещё пару миль на север — туда отец его устроил. Ганс же добирался в одиночку, угадав автобус. — Я погорячился тогда, — попробовал успокоить его Вуди, когда пришёл в себя. К нему только-только разрешили визиты — и Ганс поспешил этим воспользоваться, — когда про смерть говорил, мне уже лучше. Так что не беспокойся, всё со мной будет в порядке. — Папа сказал, что сюда берут только самых умных докторов, — всхлипнул Ганс, — но я ему не верю. — Зря, могу подтвердить: врачи тут хорошие. И кормят неплохо. Ганс приходил сюда каждую неделю, каждые выходные просиживал у его койки. Иногда — вместе с отцом. Тот обязательно привозил ему какие-то подарки: мягкие игрушки, книги, любимую еду, когда разрешали. К концу срока отца знал весь персонал. Ганс намётанным уже взглядом смотрел на растущий живот, на измученное лицо, и мысленно соглашался с лати: в нём действительно рос паразит, который явно собирался вытянуть из него все соки. День родов Гансу застать не удалось: вернувшись из школы, он наткнулся на ревущего Джерома и нервного Роджера, который пытался его успокоить. От криков проснулись и остальные братья. — Вуди очень нехорошо сейчас, — без приветствий сообщил ему Роджер. — Твой отец к нему поехал и попросил пока ничего не говорить, но я хотел, чтобы ты знал. Всё плохо. — И насколько? — отрешённо спросил Ганс. Он скинул с себя набитый рюкзак и подошёл к Джерри, прижал брата к себе. — Ему ты тоже рассказал? Почему он опять истерит? — Твой отец проболтался, а Джерри услышал. Мысль о том, что случилось самое страшное, Ганс отмёл сразу: не верил и мириться с ней не хотел. Родители вернулись через пару дней. Эдгар светился нетипичной для него радостью, держал младенца на руках и взгляда от него не отводил. Ганса переклинило, когда он не увидел латиа рядом: он уже открыл рот, хотел накричать на отца, нахамить, высказать ему всё о его дурацкой затее. — Подержи его пока, я помогу Вуди, — попросил Эдгар, вручив Гансу последнего брата. Тот едва не выронил ребёнка, когда услышал заветное имя; хотелось поскорее уже его увидеть, обнять и убедиться в том, что лати выжил после того ада, что устроил ему отец. Бирка на крохотной руке утверждала, что Джим родился альфой.***
Ревность, которая окатила Ганса холодной волной, стоило только дорасти до четырнадцати, он решил обратить себе на пользу. Череда одногодок, которыми отец решил замучить их семью, наконец-то прекратилась, закончившись одним-единственным ребёнком, который захватил внимание Эдгара без остатка. Большая семья, про которую тот так любил говорить, исчезла: трансформировалась в Джимми — новый центр его вселенной. Ни Ганс, ни его братья, ни Вуди отца не интересовали. Прежде чем с головой уйти в воспитание наследника, Эдгар бросил сухое: — Вуди лучше полежать ещё пару недель. Не трогай его пока, Роджер за ним присмотрит. Добившись своего, Эдгар выделил долгожданному сыну отдельную комнату, отдельные игрушки и отдельное поведение, до этого момента Гансу незнакомое. Герхард всегда забирал то, что надоедало его старшим братьям, как и двойняшки, Сизара ждало то же самое. Все они варились в своём детском мирке, и только Джерри продолжал навязываться ему. — Почитай мне, — просил он. Ни к лати, ни отцу он так не ластился, и жалостливое детское лицо делало своё дело. — Роджер занят, он с Джимми играет. Папа сказал, что он ещё кого-нибудь для нас купит, а потом ушёл. Я не хочу сидеть один! А Вуди стал приходить в себя, выздоравливать. Этот период реабилитации протекал болезненно, долго, но теперь он больше не стонал ночами, снова разговаривал. И Эдгар наконец-то отстал — это наверняка придало лати сил. — Хочешь съездить куда-нибудь? — спросил он у Ганса, аккуратно опустившись на диван. Дома стояла приятная тишина. Умиротворённость и спокойствие — то, чего всем им так не хватало последние несколько лет. — Или полететь? Я давно не летал на самолётах, но сейчас удачный момент. — Страшно, — признался Ганс. — Может, на машине? Рядом парк вроде был, Джерома можем с собой взять. — Я просто хотел отдохнуть. Поедем куда угодно, куда захотите. — А папе скажешь? — Он слишком занят своей новой игрушкой, — скривился Вуди, — так что возражать не станет. У машины, подаренной отцом на годовщину их свадьбы, спустили колёса, и Ганс уже успел разочароваться, смириться с неудавшимися выходными, но лати нашёл выход — и спустя пару часов они уже ехали на чужом грязном форде. Всего пару сот миль, с двумя детьми — Ганс стал замечать неладное, когда они выехали за пределы штата: дальше начиналась неизвестная Оклахома. Он доверял лати, доверял его суровому, жёсткому облику, от которого водитель старательно отворачивался, но этот порыв забрать с собой столько денег — сам потом скажешь мне спасибо, что на всё хватило, Ганс — и схватить первую попутку насторожил его. Сделав большой крюк, сменив несколько водителей, они прибыли на место, и к тому времени Ганс растерял весь свой пыл. Жутко хотелось спать. К вечеру следующего дня их настиг отец: отыскал в небольшом мотеле прямо рядом с парком, где Вуди их уложил. Ютиться в тесном номере на одного оказалось не так уж и страшно, ведь лати был рядом, лати был жив и никуда их не отпускал. Эдгар ругался по дороге домой, перепугал Джерома, испортив ему это маленькое путешествие — первое и незабываемое — а ближе к дому притих, расслабился. Отправив Ганса с братом по комнатам, он заперся с Вуди в спальне и долго о чём-то говорил. Криков Ганс не слышал, но и слов не разобрал, как будто они специально шептались так, чтобы дети не услышали.***
К Рождеству латиа купил небольшой дом на западном побережье. Одноэтажный, компактный и пустующий: Вуди отвёз туда Ганса, как только оплатил все счета, а к весне перевёз и вещи; пока только свои: учебники по праву, художественные книги, одежду, пластинки и цветы. Купил мебель. — Почему ты решил переехать? — спросил Ганс, когда очевидным уже стало, что огромный двухэтажный дом придётся сменить на это небольшое жилище. Он полностью уверился в том, что латиа заберёт его с собой. — Мы тут никого не знаем, отец далеко. Одни будем жить? Люди же будут думать всякие гадости про нас. — Что из меня плохой латиа, да? — грустно усмехнулся он. — Плевать. Знаешь, как говорят: хорошие омеги отправляются в рай, а плохие — куда захотят. Вот и буду жить здесь. Пора научиться не обращать внимание на помехи. Особенно тебе, Ганс, у тебя ведь вся жизнь впереди. В минутах ходьбы виднелся пляж: океан теплел к лету, и уже весной к воде должны были подтянуться люди. Школу тоже расположили рядом; красивое каменное здание Ганс осматривал с интересом. Прошлую школу обнесли забором, а здесь весь корпус огородили деревьями и прочей растительностью. Да и омег здесь было куда больше. После зимних каникул Вуди отвёз его обратно. Запретил говорить про дом с отцом, не разрешил поделиться их маленьким секретом ни с кем, даже с Джеромом, что не спускал с брата глаз и лез с расспросами. Ничего не помогло: отец обнаружил их небольшое убежище, когда Гансу стукнуло пятнадцать. Очередной его небольшой юбилей они с лати справляли вдвоём, Эдгар не смог выделить на него время — и лати вернулся к океану. Несмотря на неухоженность, слоёв пыли на новенькой мебели Ганс не заметил, как будто каждую неделю здесь кто-то убирался. По возвращении домой пришлось всё рассказать как отцу, так и плачущему Джерому. — Почему ты меня бросил? — хныкал он и пытался утереть сопли о гансову футболку. — Я думал, ты навсегда уехал. А больше никто о нём и не беспокоился: Герхард учился читать, по-настоящему увлёкся этим занятием; младшие, казалось, и вовсе забыли, кто он такой. Вернув старшего сына домой, отец снова переключился на Джима, образ которого постепенно стирался у Ганса из памяти, как он сам — из памяти своих братьев. Джимовы светлые вьющиеся прядки, чёрные глаза и сплющенный нос больше с ним не ассоциировались, на его месте Ганс представлял случайного ребёнка; и виноватым себя совершенно не чувствовал. Недели спустя родители развелись. Ганс не удивился, а вот Джером словно воды в рот набрал, не понимая, что это за причина такая, по которой лати должен был уехать насовсем. — Можешь забрать его, — тыкнул в Ганса отец, обращаясь к Вуди. — Остальных оставишь мне. Куда подевался тот старый Эдгар? Эдгар, не желавший ему зла, Эдгар, который укладывал его спать, объяснял очевидные вещи и обещал светлое будущее — и кто подменил его теперь? — Это не тебе решать! — решил вмешаться Ганс, рассердившись. Разве не горько было ему, что семья — огромное семейство, давнишняя его мечта — распадалась на части? — Джерри с нами поедет! — Джерома вы не потянете. — Эдгар прав, Ганс. Мы поедем одни. Ганс бросил взгляд в сторону лестницы на второй этаж — потайного места, такого удобного для пряток — проход был пуст, а дом как будто замер в тишине. — Суд решит, — подытожил Вуди, почти пробасил это своим обычно мягким голосом, обратившись к Эдгару, — как мы поступим. Я смирюсь с любым решением, которое позволит мне свалить отсюда и забыть этот ужас. Ганс определился, наконец, со своим главным страхом, который не отпускал ночами и не давал полностью примириться с ситуацией. Со всем можно было справиться: и с грубым отцом, и с братьями, которых приходилось покидать, но отчуждённый, разлюбивший его латиа представлялся худшим кошмаром.***
Несмотря на тревоги, новая жизнь захватила Ганса с первой течкой, в которую новый латиа запер его в новом доме. Напичкал таблетками и оставил лежать в своей новой комнате, словно в напоминание подбросив парочку журналов с одеждой для младенцев. Отвращение к мелким, которое Ганс изо всех сил пытался подавить братскими обязательствами и заботой, всплыло на поверхность сразу после переезда, и пару дней он непрерывно рыдал, ненавидя себя. Потом прошло, конечно, и врачи помогли. — Ты можешь рассчитывать на меня в любой другой ситуации, но только не в этой, — сообщил ему лати, уложив спать. После уколов от Ганса ничем не пахло, и оправившийся Вуди сильно выделялся на его фоне. Что-то родное, к чему он привык с детства, сейчас ничем не откликалось в его душе; полное безразличие охватило Ганса — и он стал засыпать. — Залетишь — можешь сразу возвращаться к отцу. Эдгар пытался вернуть всё назад. Узнал, где они поселились, привёз всех детей, кроме самого младшего: за Джимом присматривали дома. Роджер, видимо — больше некому; обещание своё отец не сдержал. Джером смотрел на Ганса красными от слёз и обиды глазами, собираясь с духом; невооружённым глазом видно было его желание высказать брату всё и о предательстве — как он это понимал — и о плохом отце. Хоть с этим они оба могли согласиться — что Эдгару на них было абсолютно плевать. — Ты меня бросил! — прошипел Гансу Джером, пихнув по ноге. Брат впритык доставал ему до пояса, смотрел снизу вверх, совершенно по-детски злился: без угрозы в голосе и словах. — А лати можешь передать, что когда я вырасту, то никогда к нему не приеду! — Можешь передать это мне сам, — отозвался Вуди, оторвавшись от сдержанного разговора с бывшим альфой. — Когда вырастешь, то поймёшь, почему я так поступил. Если только твой отец не промоет тебе мозги. — Послушай, нужно кое-что объяснить. Пойдём, — обратился к брату Ганс, схватил его за руку и потянул внутрь дома. Эдгар же не мог просто оставить всех омег у порога: суд никогда больше не доверил бы ему детей и Джимми тоже пришлось вернуть. Да и сам он не хотел — не хотел же? Ганс привёл Джерри к себе, усадил на кровать и вытер слёзы. — Это ничего не поменяет. Мы сможем видеться, как и прежде, а ещё лати обещал, что на каникулы отпустит меня обратно. — Вы нас бросили! — не унимался Джером. — А я думал, папа вас выгнал! Почему вы убежали? Почему? — он всхлипывал и запинался, тянулся к Гансу руками, чтобы обнял. — Отец сам в этом виноват. Скажи спасибо, что латиа не умер! А мог — и куда бы ты потом плакаться приходил? Думаешь, после того, как появился Джим, отец ещё о чём-то будет думать? — Он сказал, что любит нас всех. И что Джимми не особенный. — Он врёт! Сам не видишь, какой не особенный? Пока ты рос, отец к тебе вообще не подходил, как будто и не было у него детей. И к Герхарду тоже. — Но он сказааал, что- — Ох, Джерри, — наивность покидала Ганса тяжело. Получив передышку, он перестал думать о своей семье — и даже почти смирился. У кого-то не было и такой. А у кого-то была — и они бы отдали всё на свете, чтобы встать на место Ганса. — Подумай над тем, что я сказал, и не огорчайся. У тебя всё ещё есть я; лати тоже о тебе беспокоится. Эдгар уехал через несколько часов: влетев к ним весь красный и взбесившийся, он выхватил успокоившегося Джерома, потащил его к выходу. Мелкий снова начал хныкать. — Пусти! — крикнул отцу Ганс, догнав у самого порога. — Ему же больно! — Это теперь не твоя забота. И не его. — Папа! — за словами Ганс не следил. Давно уже перестал: сначала в своих мыслях, а после, когда приобрёл привычку говорить всё, что только приходило в голову — уже в речи. — Ты совсем с ума сошёл, идиот! Сначала показалось, что тот его не услышал: Эдгар запихнул брыкавшегося Джерома в машину к остальным — и автомобиль сразу загудел в разы сильнее — захлопнул дверь, а потом направился обратно в дом. Не станет же он бить? Не на глазах же у соседей, у собственных детей и Вуди, что безучастно за ними наблюдал. Наклонившись, чтобы его было лучше слышно, Эдгар прорычал Гансу прямо в лицо, пугая своей массивностью и агрессией: — Теперь понятно, почему этот второсортный омега к тебе так привязался. Сам не понимает ценность семьи — и строит из себя недотрогу, борца за какие-то там права. А ты за ним повторяешь! Ганс переводил взгляд то на машину, припаркованную на ровном газоне, то на собравшихся соседей. Джером прилип к окну, и его опухшее от истерики лицо — круглое и совсем детское — врезалось в память навсегда. Соседи тоже не спешили помочь: все глазели, все повылезали из своих домов. Эдгару так хотелось что-то с ним сделать — и все это видели. Все молчали. — Вон отсюда, — прикрикнул лати, толкнув Эдгара назад. — Проваливай. Замахнувшись на Вуди и получив отпор, Эдгар довольно быстро оклемался, сплюнул им на крыльцо и рявкнул: — Когда какой-нибудь альфа собьёт с тебя всю спесь, Ганс, ты ещё вспомнишь обо мне. Он проехался по саду, оставив глубокие следы от шин на красивых кустах, что Ганс высаживал сам, и рванул в сторону автотрассы. Словно почувствовав, что пелена таинственности и приватности сошла на нет, соседи рядом загалдели, зашептались; кто-то порывался подойти к ним, но передумал. Вуди стоял как заворожённый и на оклики не реагировал, потирал ушибленные костяшки. Ганс потянул его за рукав — и тогда-то он ожил, обнял его и поплёлся следом, тяжело вздохнув. Запер дверь на ключ. Отца Ганс с тех пор больше никогда не видел.