Idol

– Ты счастлив, айдол? – пренебрежительно спрашивает он, играя длинными пальцами с зажигалкой. В горле у Джуна сдавливает то ли от душного воздуха, то ли от его пронзительного взгляда, который он бросает на него между слов. В каждом движение – холодное равнодушие; и Джун ненавидит это, острое и яркое чувство гнездиться под его ребрами. И это полное насмешки прозвище « айдол» - яд капает с кончика языка Донхуна, каждый раз, когда он открывает свой рот. Джун даже не понимает, почему остается здесь и ловит каждую стрелу, выпущенную этим наглым парнишкой. Возможно, ему следовало уйти, как только он увидел это бледное лицо; развернуться и бежать без оглядки. Ведь по тому, как он смотрит и говорит, становится ясно – Донхун везёт за собой тележку разбитых сердец. В груди у него камень, когда у других людей мышца, качающая кровь [будто бы у тебя, Джун, есть этот орган с аортой]. Он смертельно опасен, подобен чуме или холере. Ты должен быть счастливчиком, чтобы остаться в живых после него, Джун. Никто не мечтает о таких партиях. Их избегают, так как ничего хорошего там не будет. Но Джун? Кажется, тот косяк, что он выкурил месяц назад, так и не отпустил его. Ведь он сидит здесь, рядом с этим ледяным мальчиком, и слушает его оскорбления. Как иначе это объяснить? Гребаная сказка для взрослых. Донхун появляется внезапно, как холодный порыв ветра. Он не успевает яро захлопнуть дверь такси, как сразу же входит в это пространство, как в масло. И над ним сверкает неоновая надпись «твоя расплата». Он пришёл взять плату за всё, что Джун делал. Выполз из Ада, оставляя за собой огненные следы, чтобы разобрать Джуна на кости и заставить его гореть в котле, в котором давно поселился сам. Ведь нельзя остаться безнаказанным, погубив столько невинных душ, ведущихся на этот голограммный образ сладкоголосого мальчика. Они же все думают, что он тот самый романтичный поэт, кто-то вроде попсового принца; загадывают его на дни рождения и фантазируют ночью, удовлетворяя свои желания. Херня. Такая смешная херня. Пак Джунхи – полный фальши и гнили, он родился жестоким циником в теле этого смазливого парня, выглядевшего как мечта тринадцатилетних глупышек. Он пел о слащавой любви, но никогда этого не испытывал. Его сердечный опыт был нулевым, а общение с парнями сводилось к минимуму: он имел их и оставлял с когнитивным диссонансом. Кто бы мог подумать, что умение удачно складывать слова в рифмы, об этой верной и покорной любви, обернется для него джекпотом. Он разгадал свою формулу успеха, давно познал, как работает индустрия музыки, поэтому их группа имеет сейчас весь этот успех. Все из поколения в поколение ждут принцев, не зная, что под их кожей скрываются чудовища. Но не Донхун, нет. Донхун обладает способностью видеть его насквозь, как и каждую сломанную душу, что Джун хранил в своей блестящей шкатулке. И на самом деле, Джун совершенно не понимает, чем приковывает его взгляд этот наркоман в завязке с фиолетовыми волосами. Он похож на карикатуру: острые плечи, синяки на ногах и тонкие цепкие пальцы. И ему кажется, будто сама Смерть тянет его под землю, когда Хун хватает его за плечо. Он уверен, что может порезаться, если прикоснётся к нему. И он избегает физического контакта, продолжает пользоваться стандартно-красивыми, сахарными мальчиками-цветочками, которые отсасывают так, будто от этого зависит будущее целого мира. Он трахает их, держа в голове насмешливый взгляд Донхуна. Джун осознает своё фатальное поражение. Предчувствие квеста, за секунду до появления угловатого чёрта, врезается в него. А потом он стоит перед ним, раскуривает косяк и смело выдыхает на него наркотический дым; мироздание вокруг гаснет на его фоне. Он сильный противник. И Джун ждал его. И, наверное, весь интерес заключается в равнодушии, в смелой лунной походке Донхуна по его солнечному сплетению. В том, что таких тварей надо хорошенько поискать, быть чертовски удачливым. И Джун – ебаный счастливчик. Лезвия острых слов врезаются в его бледную кожу. Он позволяет препарировать себя на живую, допускает проведение этого эксперимента. Хун улыбается ему, словно дикий лев, протягивает ладонь, а его когти прочно вонзаются в камень его сердца. Где-то далеко звучит похоронная музыка, Джун четко и ясно осознает: вот его крест. И Хун им будет, даже когда уйдет. И Джунхи не сомневался, что уйдет. Ведь разве он один такой участник клуба одиноких сердец, которого нужно расстрелять?

***

Вселенная громко смеется ему в лицо. Бестактность и дерзость переливаются в одном флаконе с грубыми словечками и хриплым смехом, и у этого есть только одно название – Донхун. Он неизменно оказывается на полу его лофта, в центре Сеула, стабильно три раза в неделю. Гуляет меж его стен, сверкает своими острыми коленками и рассматривает рисунки на стенах. Критикует дизайн его дома, будто бы имеет на это право, и говорит без умолку об искусстве. Критикует его жизнь в целом. Время останавливается, планета прекращает вращение и всё вокруг перестает существовать – Хун запрыгивает на дубовый стул. С усмешкой он размахивает босыми ногами; ловко скручивает косяк, и острый язык скользит по бумаге. Джун терпеливо варит кофе и думает о том, что ему не хватает смелости вышвырнуть этого бесцеремонного паренька за дверь. Почему? Он влип. Доселе незнакомое ощущение возникает в нём всякий раз, когда этот наглец появляется в поле зрения. Он чувствует, что это всё предельно серьезно. Ведь стоит Донхуну оказаться рядом, как внутри всё свербит. Это противное ощущение циркулирует под кожей в крови. Джун не может вытрахать его другими, сколько бы ни пытался. Поэтому он сдается, и Хун оказывается на этом стуле: за его спиной. И хоть бы один раз в постели. Возможно, это сексуальное напряжение? Может быть, если он заполучит его тело, то всё рассеется, а эти тупые романтичные песни перестанут звучать в его голове. Его стабильно кроет по ночам. И он пишет гребанные поэмы: о фиолетовых волосах, о родинках, о треснувших губах, об углах и сколах. Он пишет о нём. И это болезнь. Это предел. – Ты счастлив, айдол? – спрашивает он. Джуну не нужно оборачиваться, он точно знает, с каким убийственно равнодушным выражением лица, Хун всё это говорит ему. – Все эти наивные ребятишки постоянно хотят тебя. Именно тебя. Готовы принять твоих демонов и сосать тебе по расписанию. Это то, чего ты хотел от жизни? – А ты? Лежать в клинике каждые полгода – это предел твоих мечтаний? – Джун бросает на него уставший взгляд. Он исчерпан их словесными перепалками и измучен отсутствием чувств в груди Донхуна, ведь в нём, в Джуне, – целая блядская тонна. И он ненавидит, так яростно ненавидит, что к черту это кофе: пусть вытекая из турки и раздражающе шипит. – Ты счастлив, Донхун? Твоя семья не желает тебя. Никто тебя не желает, – Пак хватает его за подбородок, смотря в эти постно-карие глаза. – А как же ты? – Хун обжигает его своим дыханием; обжигает пальцами, когда касается его руки. Он выглядит так же хитро и дерзко, будто слова Джуна не развалили его броню, ведь правда – правда острее всего. – Я тебя не желаю, я тебя терплю, – и он целует его. У него сухие и горячие губы. Джун толкает его на себя, чтобы прижать ближе, чтобы проткнуть его стрелами, которые он вонзал в него все эти безумные недели. Он целует его: кусает, рычит, жестоко вжимается в его рот. Гнев внутри него полыхает, и он ненавидит Хуна за то, что не может быть таким же равнодушным; за то, что однажды он появился и одурманил его. А теперь ему никуда не деться: тащить внутри себя его яркий образ, жить с ним и искать кого-то хоть немого похожего на этого язвительного ублюдка. Он – бездна. Джун тонет в этой бездне, он бродит по Коллизию нереализованных снов. Он – дитя холодного фронта. И у него нет воли быть непокорным, он последует за ним в полыхающий Ад. Ведь всё, что было до него – больше не имеет смысла.

***

– Я хотел бы не знать тебя, – Хун шипит, подобно змее, когда Джун выливает перекись ему на лицо. – Хотел бы не выходить из такси и не встречать тебя. Я кидал монетки в фонтан, загадывая не знать тебя. Я нестерпимо не люблю в тебе всё то, что так обожают твои сумасшедшие фанаты, – его глаза сверкают в тусклом свете настенных бра, и он кривится. – Я так отчаянно сильно мечтаю не знать тебя, Джун. Донхун пьян. Выпил водки, чтобы легче перенести медицинские процедуры и не чувствовать боль в теле. Отвратительно-фиолетовый, почти как его волосы, синяк расцветает на бледном бедре. Взгляд блуждает по потолку, он выглядит мягче и честнее обычного. Другие мальчики, его фанаты,выпинали из Хуна всю дерзость и смелость. Он приполз к нему в студию и упал у ног. У него не было сил притворяться гипсовой скульптурой. – Я тоже, – Джун проводит пальцами по его израненной коже. Он почти любит его за все эти атрибуты характера, за всё, что он делает. Непокорный и гордый, он заставил его сердце стать чем-то большим, чем орган с аортой, чем мышца качающая кровь по его организму. Он написал целый альбом о нём. О разговорах под косячок, мыслях вслух и рассуждениях о счастье. Он вспорол себя и сложил это в стихи для него. Джун почти полюбил его. И это было серьезнее всего в его жизни. И его слова – его слова отражали все возможные мысли. Он желал никогда не встречать Донхун в том переулке, с глупым неоновым освещением. Но он встретил и от того молча тащил свой крест. Разве не в этом всё заключалось? Примириться с участью и позволить этому случиться? Джун давно сложил оружие, у него никогда не было шанса в этой битве. Донхун вмиг стал его врагом и ахиллесовой пятой. Он уложил его на лопатки ещё в первую встречу. Было ли ему стыдно? Нет. Джун был сражен. Он был убит. Его сердце было сожрано демонами Хуна. Но в тоже время, он был живее всех живых. На вершине мира. Чувствовал себя невероятным везунчиком, который заполучил золотой билет, и удача расцеловала его в щеки. Донхун вырвал его сердце из груди. Он запустил механизм в его организме. Он обратил камень, которым он был покрыт, в прах. И Джун почти любил его.

***

Утром Донхун исчез.